– А попробуйте-ка вы их накачать, господа, – сказал он нам, – это тем легче будет сделать, что они должны быть голодны, как звери, ибо я им с самого утра еще ничего не давал есть, а также не замечал, чтобы им что-либо присылали с берега.
– Вот за это спасибо! В таком случае уж будьте благонадежны, что лягут костьми голубчики! – послышались радостные восклицания.
Арамис немедленно же отдал необходимые распоряжения, а симпатичный капитан-немец предоставил для этой цели пароходную кают-компанию, за что, в виде компенсации, получил в полное свое распоряжение одного из вестовых и право распоряжаться всем имеющимся у нас в наличии запасом пива. Для приведения же в исполнение казавшейся нам сначала столь легкой дипломатической миссии был снят с погрузки мичман Щербачев, который, напутствуемый советом Арамиса «не напиться самому», – появился вскоре на палубе, предшествуемый вестовым, несшим на подносе в высшей степени скудную закуску, но зато изобильнейшую выпивку.
– Смотри, Олег, сам-то не надерись, – кричали вслед приятели Щербачева, когда он с серьезным лицом, сознавая всю ответственность возложенного на него поручения, проходил мимо. Впрочем, Арамис знал, кого выбирать, ибо, если можно было на кого-нибудь положиться в этом смысле, то это именно на выдержанного, с большим характером, мичмана Щербачева.
Вскоре после того, как он скрылся в пароходной кают-компании, мы увидели, как толстый испанец поднялся на спардек, откуда можно было наблюдать за носовыми и кормовыми трюмами одновременно, а тонкий нырнул в кают-компанию. Больше мы его уже не видели.
Толстяк долго и терпеливо ожидал своей очереди. Наконец, кому-то удалось каким-то образом, – у нас никто не говорил по-испански, – уговорить его поручить свою задачу одному из наших же унтер-офицеров, а самому последовать примеру своего товарища. Сказано – сделано: на спардек был поставлен баталер, принявшийся вести счет подъемов, а толстяк направился в пароходную кают-компанию.
Давно уже наступила тихая, ясная ночь. Но ночь эта была тиха и ясна для всех, кроме нас: броненосец и стоявший у его борта пароход были окутаны тяжелой, густой тучей мельчайшей угольной пыли, сквозь которую с трудом проникал свет от подвешенных в разных местах электрических люстр. Несмолкаемо гремели цепи лебедок, скрипели блоки, щелкала тележка стрелы Темперлея[67], и сквозь этот шум, лязг и грохот – голоса команд, подбадривающие восклицания офицеров, взрывы смеха и изредка смачная ругань по адресу зазевавшегося на лебедке машиниста.
Мичман Сакеллари, коренной одессит, попытался ввести в лексикон командных слов не существовавшие до того на военных судах команды «вира» и «майна»[68], принятые, кажется, на коммерческих судах всех наций мира. У него даже и интонация появилась, типичная для одесского грузчика, когда он весело и протяжно покрикивал, напирая на букву «о»:
– Вира помалу…
Но эта профанация оскорбляла деликатное ухо Арамиса, и он категорически запретил употребление этих выражений, решительно заявив:
– Вы не на лайбе, мичман Сакеллари! Извольте командовать «трави» и «выбирай», как приличествует на военном корабле.
Был 12-й час ночи, когда я, улучив свободную минуту, решил посмотреть, что поделывают наши испанцы. Пробираясь по спардеку парохода к его кают-компании, я чуть не споткнулся об растянувшегося прямо на грязной палубе маленького альгвазила, – он крепко спал. Заглянув снаружи в иллюминатор кают-компании, я ничего не смог рассмотреть, так как изнутри они были занавешены матерчатыми шторками. Тогда я решил войти внутрь.
В крошечной кают-компании, в облаках густого табачного дыма, за столом, навалившись на него грудью, сидели друг против друга две крупные фигуры: одна – в расстегнутом мундире испанского полицейского, другая – в белом кителе офицера Российского Императорского флота. Это уже мичман Павлинов, сменивший выбившегося из сил Щербачева. Задача уложить толстяка была, по-видимому, не из легких. Судя по цвету его лица и шеи, толстяк был уже на грани апоплексического удара, но, к великому изумлению мичмана Павлинова, все еще продолжал довольно бодро шевелить языком. Перед ним лежала испанская газета, и он что-то нудно разъяснял ничего не понимавшему Павлинову, молча смотревшему на него злыми глазами.
– Ну и крепкий же дьявол, – сказал мне Павлинов, когда, придвинув стул, я присел на минутку за стол, залитый вином. Под столом валялось уже несколько опорожненных бутылок.
Увидя меня, альгвазил полез в карман, достал оттуда пачку невиданных мной дотоле, срощенных своими концами сигар, и протянул мне их. Затем, видимо обрадовавшись новому слушателю, придвинул к себе газету и приготовился прочесть и мне какую-то очень интересную статью. Но Павлинов, по-видимому, давно уже перестал с ним церемониться: заметив его поползновение приняться вновь за чтение, он схватил его стакан, быстро сделал какую-то отвратительную смесь из разных бутылок, стоящих на столе, и, смотря на него злыми глазами, протянул ему это пойло и тихо и злобно проговорил:
– Ну, нет, брат, врешь! Пей, чертова кукла, – и, чокнувшись с ним своим, почти пустым стаканом, вдруг дико и неожиданно закричал:
– Viva España!
– Viva R-r-r-usia! – загремел испанец, осушая свой стакан.
Я поторопился ретироваться.
Долго еще бегали наши вестовые в пароходную кают-компанию, но я туда уже больше не заглядывал.
Наконец, на пароходном спардеке появилась толстая фигура испанца, направляющаяся колеблющимися шагами к заменившему его для записи подымаемых мешков нашему баталеру. Этот немедленно протянул ему бумажку с отметками, но бедный испанец только махнул рукой. Он лишь мрачно проворчал «Viva R-r-r-usia» и лег костьми рядом со своим давно храпящим товарищем.
Погрузка угля продолжалась всю ночь. Уже над зелеными горами, окружавшими чудную бухту Виго, поднималось солнце; уже на стоявшем неподалеку испанском крейсере горнист заливался каким-то бесконечно длинным и очень красивым сигналом, выделывая на своей трубе какие-то сложные рулады; по заштилевшему заливу уходили под веслами в море огромные вельботы ловцов сардинок, – а мы все сыпали и сыпали уголь, досыпая доверху наши опустевшие за долгий переход угольные ямы. Настроение у всех бодрое и веселое, несмотря на бессонную ночь и огромную физическую усталость; смех и шутки слышатся то тут, то там. В особенности всех забавляет огромная фигура отца Паисия, у которого не только рыжая борода его сделалась черной как смоль, но и сам он превратился в косматого негра. Силушкой, видно, Бог его не обидел, судя по тому, с какой легкостью, зацепив крюком пятипудовый мешок с углем, тащил он его волоком по палубе к ближайшей угольной яме.
Но вот, наконец, слышится радостная команда: «Окончить погрузку»! Но до отдыха еще далеко: нужно еще убрать стрелы Темперлея, сходни, концы, кранцы, люстры, отпустить от борта пароход, смести с палуб кучи насыпанного повсюду угля. Затем заработают все помпы, повсюду протянутся шланги и начнется вакханалия мойки; побегут по всему кораблю потоки сначала черной, как чернила, воды, забегают по всем направлениям босые ноги матросов, вооруженных швабрами, тряпками и скребками, и только тогда можно будет подумать о том, чтобы погрузить и свое черное, измученное тело в освежающую влагу наполненной до краев чистой, хотя и соленой водой, ванны. Ванна из пресной воды была роскошью, разрешаемой только в исключительных случаях. Наливаться пресной водой с берега удавалось далеко не часто, и броненосец добывал ее большей частью при помощи своих опреснителей, работа которых требовала расхода угля. А уголь – это была наша кровь, которую нельзя было не экономить.
Погрузившись углем и налившись водой, которую уступил нам со своего парохода наш новый приятель капитан-немец, мы, однако, еще несколько дней простояли в Виго. Инцидент с Англией все еще не был разрешен и адмирал ждал инструкций из Петербурга. Впрочем, тон английской печати становился все умереннее, по мере того, как проходило время и выяснялись обстоятельства.
Наш жестокий поступок с бедными испанскими альгвазилами нисколько не смущал нашей совести: «А la guerre comme a la guerre». Не было в нас также никакого недоброго чувства ни к испанцам, ни к Испании за чинимые нам препятствия, ибо отлично знали, где зарыта собака; со стороны же самих испанцев и местных властей мы видели явно выраженные симпатии по нашему адресу; такое же отношение к нам замечалось и в испанской прессе.
Поэтому, когда, наконец, винты наши вновь забурлили за кормой, мы покидали Виго с теплым чувством к испанцам и с лютой злобой в сердце против Англии.
Глава IV. Между Виго и Танжером. Прапорщик Титов. В Танжере. Разделение эскадры. Мы идем вокруг Африки. Под пассатами. Дакар. Страничка из далекого прошлого. Смерть дяди Вани. Погрузка быков. Урок хирургии. Уход из Дакара.
Покинув Виго, дивизион наш лег на SW, направляясь по неведомому, конечно, нам, простым смертным, назначению. Довольно продолжительное время мы шли большой морской дорогой, ведущей из пролива Ла-Манш в Средиземное море, так что можно было предположить, что направляемся в Гибралтарский пролив. Не нужно было смотреть на карту, чтобы убедиться в том, что мы действительно находимся на большой дороге: об этом свидетельствовали многочисленные пароходы, то встречавшиеся на контркурсе, то обгоняемые нами, то сами обгонявшие нас.
На этот раз, кроме нас, непосредственно заинтересованных пунктом назначения дивизиона и имевших, так сказать, самое законное право на таковое любопытство, был еще некто, чрезвычайно заинтересованный вопросом – куда направляются наши броненосцы. Это был отряд английских крейсеров, следовавший за нами по пятам с первого же дня нашего выхода из Виго. Днем – он держался на почтительном расстоянии так, что виднелись на далеком горизонте лишь его дымки, но ночью – он подходил значительно ближе и огни его стройной кильватерной колонны отчетливо были видны позади нас. Ни дать ни взять, голодные шакалы, преследующие путника в степи, наглеющие и набирающиеся смелости ночью, под покровом мрака. И манера вести себя у англичан действительно граничила с наглостью: я отчетливо помню (ибо это было на моей ночной вахте), как между нашими двумя колоннами (мы шли в строю двух кильватерных колонн, полудивизионно), появился вдруг темный силуэт идущего без огней военного корабля, которого, когда он поравнялся с нами, мы легко могли принять либо за знакомого уже нам «Lancaster’a», либо за однотипный с ним крейсер. Он прошел большим ходом, обгоняя нас и, выйдя вперед головной пары, положил руля и прошел под носом «Суворова», лишь в этот момент открыв огни.