– Помилуйте, – волновался солидный прапорщик из коммерческих моряков, – уж я-то знаю, о чем говорю! Ушел, подлец, в воду ниже ллойдовской марки, а говорит, что в его трюмах, кроме ящиков с керосином, ничего больше нет! Да и трюмы, к тому же неполные! Да наполни он все трюмы этим грузом, ллойдовская марка всегда будет видна и не уйдет под воду. У него обязательно должно быть на дне трюмов что-нибудь тяжелое…
Наше любопытство разгорелось еще больше, когда отправлявший пароходную команду офицер сказал нам, что один из английских матросов, перед тем, как сесть в шлюпку, шепнул ему: «Поищите-ка в кормовом трюме».
С него мы и начали. Выгружаемые ящики складывались на палубе же, один над другим. Впрочем, разгрузка продолжалась недолго: вся палуба уже была загружена ящиками, а мы не добрались еще и до половины трюма. Больше складывать уже было некуда. Адмирал приказал убрать обратно в трюм выгруженные ящики, назначить на пароход призовую команду, погрузить его углем и послать во Владивосток, где уже призовой суд должен был разобраться в тайне парохода «Oldhamia».
Капитаном парохода назначен был прапорщик Трегубов, немолодой уже офицер из коммерческих моряков. Призовую команду отрядили от себя по нескольку человек большие корабли. После того, как воздвигнутые на его палубе горы ящиков с керосином были убраны снова в трюм и на пароходе все снова было приведено в порядок, с ним ошвартовался борт о борт один из наших транспортов-угольщиков, чтобы снабдить его достаточным запасом угля, так как его новый капитан решил, для безопасности, вести пароход кружным путем, огибая Японию с востока, что значительно удлиняло путь, тогда как у «Oldhamia» имелся запас угля всего лишь до Нагасаки.
Погода была тихая, море спокойно, и оба ошвартовленные парохода могли дать ход и идти вместе с эскадрой, пока продолжалась погрузка угля, после чего «Oldhamia» отделилась и, напутствуемая пожеланиями счастливого пути, в виде сигнала, поднятого на мачте «Суворова», пошла своей дорогой[101].
На параллели Шанхая адмирал распрощался с остававшимися еще с нами транспортами под коммерческим флагом и послал их в этот порт, где они должны были ожидать дальнейшего хода событий и в зависимости от этого распоряжений адмирала уже из Владивостока.
С этого момента при эскадре осталось всего пять кораблей, не несших военного флага, которые должны были разделить участь эскадры, сопровождая ее до самого Владивостока. Это были: огромный транспорт «Корея», имевший в числе прочего груза много запасных частей для судов эскадры, затем – два госпитальных судна – «Орел» и «Кострома», пришедшая с отрядом Небогатова, и, наконец, два сильных буксира и вместе с тем спасательных парохода с могучими водоотливными средствами – «Русь» и «Свирь».
Приблизительно на параллели Шанхая же распрощались мы и с четырьмя нашими вспомогательными крейсерами: «Кубань», «Терек», «Днепр» и «Рион»[102]. Их миссия заключалась в крейсерстве в Тихом океане, по восточную сторону Японии, с тем, чтобы, действуя на путях Япония – Америка и уничтожая военную контрабанду, привлечь вместе с тем на себя внимание и заставить предположить японское командование, что русская эскадра избрала путь, огибая Японию с востока.
После ухода от нас этих крейсеров с нами остался всего один лишь вспомогательный крейсер «Урал», необходимый нам тем, что на нем был самый могучий и самый исправный аппарат беспроволочного телеграфа.
Облегчив, таким образом, свою эскадру, адмирал Рожественский решительно направился в Корейский пролив.
На одной из последних остановок эскадры для погрузки угля по кораблям был развезен приказ адмирала с последними инструкциями о бое, которого уже можно было ожидать со дня на день.
Моя батарея, превратившаяся на последнем переходе, как то бывало неоднократно и раньше, в угольную яму, была уже очищена от угля, все было приведено в порядок, и мои шесть 75-миллиметровых пушек могли в любой момент вступить в разговор, когда 13 мая эскадра подходила к проливу.
Погода пасмурная и, несмотря на довольно свежий ветер, туманная. На ночь мы приняли все меры предосторожности против минных атак, ибо входили уже в пролив между островом Цусима и Японией: вся орудийная прислуга, разумеется, на своих местах у пушек, половина экипажа бодрствует.
Прошла спокойно и эта ночь, не принесшая нам ничего нового, кроме многочисленных, явно японского происхождения, телеграмм, принимаемых нашими телеграфными аппаратами. Наступил туманный рассвет памятного дня 14 мая.
В этот день моя вахта приходилась от 4 до 8 часов утра. Было около 7 часов, когда мы увидели идущий нам навстречу полным ходом вспомогательный крейсер «Урал», один из наших разведчиков, место которого в походном строю эскадры было впереди нее. На его мачте развевался сигнал «Вижу неприятеля».
Почти в то же время наши сигнальщики тоже рассмотрели неприятельский корабль: на правом крамболе, в расстоянии каких-нибудь 60 кабельтовых, из мглы, покрывавшей горизонт, вдруг обрисовался красивый силуэт двухтрубного японского крейсера, в котором мы без труда признали легкий крейсер «Идзуми». Это был, очевидно, один из разведчиков японского флота.
Я смотрел, не отрывая бинокля от глаз, на этот далекий силуэт, не будучи в состоянии отвести взора и чувствуя страшное волнение, вернее, целую гамму чувств из любопытства, радости, смущения и даже недоумения.
– Неприятель! Я вижу неприятеля, – мелькало у меня в голове, и мне казалось странным до абсурда, что вот, потому только, что на гафеле этого корабля развевается такой же белый флаг, как и у нас, но на нем вместо синего Андреевского креста красное солнце с расходящимися лучами, поэтому только я уже имею право стрелять в него, убивать находящихся на нем людей, и это не только мое право, но и мой долг.
«Идзуми» некоторое, довольно продолжительное время смело шел курсом, параллельным нашему, на расстоянии, досягаемом не только нашей крупной, но и средней артиллерией. Соблазн и искушение послать ему доброе приветствие испытывали в одинаковой степени все наши корабли, ибо мы видели, как впереди и сзади нас, на наших соседях, при появлении «Идзуми» угрожающе зашевелились башни и пушки правого борта, грозно приподнявшись, направились в сторону не в меру любопытного и дерзкого японца. Но «Суворов» упорно молчал, а без сигнала адмирала никто не смел открывать огня.
С «Идзуми» должны были прекрасно видеть направленные против него многочисленные орудия, и там, по-видимому, сочли за благо не искушать нас более, ибо японский крейсер вскоре изменил свой курс и скрылся на горизонте в тумане.
В 8 часов я сменился с вахты и спустился в кают-компанию. Завтрак проходил при общем приподнятом настроении, все чувствовали и знали, что решительный момент приближается. Мы еще сидели за столом, обсуждая самым живейшим образом нашу грядущую встречу с главными силами японского флота, как сверху донеслись звуки боевой тревоги.
– Уже, идут! – думал я, направляясь бегом к себе в батарею. Но это еще не были главные силы японского флота. Решительный час еще не наступил. Пока это был отряд старых японских крейсеров типа «Итсукушима», ветеранов японо-китайской войны. Отряд этот появился из тумана по левому борту от нас и, помаячив короткое время у нас на виду, вновь спрятался за стеной тумана. Видимость в тот день не превышала каких-нибудь пяти или шести миль, так что корабли, появлявшиеся в поле нашего зрения, сразу же оказывались в сфере досягаемости нашей крупной и средней артиллерии. Но «Суворов» упорно молчал: адмирал не желал тратить по мелочам драгоценные снаряды в ожидании приближающегося момента решительного боя.
Но искушение послать привет наглецам – японским разведчикам, столь дерзко наблюдающим за нами, было так велико, что когда, около 11 часов утра, по тому же направлению, по которому появились и скрылись крейсера типа «Итсукушима», вдруг вышли из тумана четыре новых крейсера, из нашей средней левой 6-дюймовой башни произошел нечаянный выстрел и сразу же по всей линии наших броненосцев заблистали огни и загремели выстрелы.
Японцы – это был отряд новых легких крейсеров, так называемые «собачки», прозвище, данное им нашей Первой Тихоокеанской эскадрой, потому что их появление обычно предшествовало появлению главных неприятельских сил, – сразу же повернули «все вдруг» на 90° и, отстреливаясь из кормовых орудий, стали уходить. Но прежде чем они успели укрыться за стеной тумана, огонь с нашей стороны прекратился по лаконическому сигналу адмирала, поднятому на «Суворове»: «Не тратить снарядов».
На баке пробило 6 склянок (11 часов), и мы пошли завтракать.
Странная подробность: наряду с мельчайшими деталями, запечатленными с точностью фотографического аппарата моей памятью, из впечатлений первой половины этого памятного дня, наш последний общий завтрак – вдвойне торжественный, так как, кроме знаменательности по своей встрече с неприятелем, день 14 мая был праздничным днем Коронования Их Величеств, – не оставил в памяти моей ни малейших следов.
Я крепко спал у себя в каюте (вот она, сила привычки: несмотря на ожидавшуюся с минуты на минуту встречу с главными силами неприятеля и решительный бой, мы не могли не использовать остающееся время, чтобы, как говорили мичмана, не «придавить подушки»), когда был разбужен резкими звуками горна, игравшего боевую тревогу. Открыв глаза, я взглянул на часы и, весь еще во власти сна, не отдавая себе отчета в действительности, с удивлением подумал, увидев, что часы показывают начало второго часа:
– Что за чертовщина?! Нашли время устраивать артиллерийское учение… – но сейчас же подскочил как на пружинах, осознав действительное значение услышанного сигнала.
– Да ведь это же бой, – мелькало у меня в голове, когда я торопливо влезал сразу обеими руками в рукава кителя. За стенкой каюты слышался топот бегущих по трапам ног, щелканье каютных дверей, весь тот характерный шум короткой, быстро проходящей суматохи, происходящей в первые моменты по пробитии тревоги на военном корабле. Когда я прибежал к себе на батарею, там все уже было готово: все люди были на своих местах, пушечные порта открыты, у каждого орудия висело по нескольку тележек со снарядами. В обеих батареях правого и левого борта царило глубокое молчание, какая-то зловещая тишина, нарушаемая лишь характерным тиканьем стрелок электрических указателей прицела и целика.