Джек вернулся на «Хивинец» через два месяца, калекой. Он с трудом ходил и целыми днями лежал, положив морду на вытянутые передние лапы, и умными грустными глазами провожая входящих и выходящих из кают-компании своих друзей. В хорошую погоду он плелся на верхнюю палубу и часами лежал на шканцах, грея на солнце поломанные собачьи кости.
Вскоре я покинул «Хивинца».
Прошел год. В один из душных дней петербургского лета я ехал по Николаевскому мосту на Васильевский остров и, взглянув на Неву, увидел вдруг знакомый силуэт стоявшего на якоре ниже моста военного корабля. Это был «Хивинец». Я приказал извозчику ехать на пристань Финляндского пароходства; там отпустил его, и, наняв ялик, поехал на «Хивинец». Я уже не нашел на нем большинства из своих соплавателей по Средиземному морю и стоянке на Крите. Не нашел на нем и Джека.
– А где Джекуля? – спросил я.
– Джек с месяц тому назад приказал вам долго жить, – ответил чей-то равнодушный голос. Он принадлежал одному из назначенных незадолго до того на «Хивинец» офицеров. Он не плавал с нами в критских водах.
Контрабандисты
Эх, старина, старина! Что за радость, что за раздолье падет на сердце, когда услышишь про то, что давно, давно, и года и месяца нет, делалось на свете!
Глава первая, в которой читатель знакомится с Петергофской военной гаванью и одним из способов нарушения законов Российской империи
В парке еще щелкают соловьи, и золотой купол далекого Исаакия только начинает поблескивать в лучах невидимого еще из Петергофа солнца, как из «холодного дома» показывается лейтенант Накатов, командир охранного катера № 2, дежурного в тот день корабля.
«Холодным домом» назывался небольшой, двухэтажный деревянный дом, построенный в Петергофской военной гавани для офицеров морской охраны. Так как он предназначался для летнего проживания в нем офицеров, вернее – только на время пребывания в Петергофе царя, то первые годы его существования в доме не было печей. Пребывание же на даче Государя, очень любившего Петергоф, особенно в те годы, когда царская семья не ездила в Крым, обычно затягивалось до глубокой осени, зачастую до первых морозов. Офицеры морской охраны, жестоко мерзнувшие в своем доме, прозвали его «холодным». Впоследствии в нем были поставлены печи, но прозвище «холодного дома» так и осталось за ним на веки вечные.
Выйдя из дома, Накатов останавливается и окидывает взором знакомую ему картину.
Прямо против него, ошвартовавшись у северного мола небольшой гавани, носом к выходу, стоит императорская яхта «Александрия», тускло поблескивая позолотой, с двумя высокими, с сильным наклоном на корму, трубами, с огромной звездой «Андрея Первозванного» на колесном кожухе. Слева чистенькая, точно вылизанная, крошечная яхточка «Марево» поднимает к небу свою не по корпусу длинную мачту, опутанную паутиной снастей. Справа, у восточного мола, блестят, точно лакированные, черной краской бортов, с белоснежными трубами, с куцыми, точно обрубленными носами, близнецы «Разведчик» и «Дозорный» – посыльные суда морской охраны. В самом углу гавани, ткнувшись носом в набережную, низкий и длинный «Колдунчик» – гидрографическое судно, с наваленными на палубе вехами и буями, сильно дымить, готовясь к выходу на ежедневную свою работу по обмеру и ограждению петергофского рейда. У самого берега, у казармы гаванской команды, два охранных катера – № 1 и № 2. Далеко на рейде, против самой царской дачи Александрия – летнего пребывания царской семьи, отчетливо вырисовывается на разгорающемся в пожаре близкого восхода солнца небе кургузый силуэт старого колесного парохода «Работник», а много левее его и мористее четко рисуется стройный силуэт красавицы «Зарницы», с тремя чуть наклоненными назад оголенными мачтами и высокой, белой, с желтинкой, трубой.
Эту обычную картину гавани и рейда в этот день нарушают два новых силуэта. Это канонерские лодки «Гиляк» и «Кореец», пришедшие накануне вечером из Кронштадта на петергофский рейд, на Царский смотр, по случаю возвращения в родные воды из заграничного плаванья.
Прежде всего, монотонность обычного распорядка служебного дня нарушалась приездом в гавань Государя Императора. Перед каждым посещением Государем петергофской гавани дежурный офицер морской охраны должен проделать кропотливую работу: облазить под настилом двух длинных деревянных молов, по которым должен проезжать или проходить Государь, и удостовериться, что там нет никаких сюрпризов, вроде заложенных с соответствующим механизмом или проводами бомб. Когда Государь выйдет на рейд – конвоировать его катер. После окончания смотра и отбытия Государя из гавани Накатову предстоит работа совсем особого свойства: он обещал офицерам «Гиляка» помочь им свезти на берег навезенную ими из заграничного плаванья контрабанду.
«Гиляк» целый год болтался по Средиземному морю, и контрабанды должно было накопиться у него немало. Какой-нибудь флакон духов или пару-другую шелковых, тонких, как паутинка, чулок для Зиночки на Арбате или Ниночки с Васильевского острова можно было легко свезти и в Кронштадте – не посмеет же таможенник обшаривать карманы офицера! Но как свезешь бочонок хереса или марсалы? А эти хитрые рожи, под фуражкой с зеленым околышем, всегда попадаются там, где не нужно и тогда, когда не нужно. Бочонков же, которым не следовало попадаться на глаза этим рожам, накопилось немало, ибо добрую марсалу или портвейн любят не только обитатели «Гиляка», но и всех прочих немалочисленных кораблей Его Величества Российского Императора, начиная от могучего дредноута «Севастополь», в жерла пушек которого можно легко засунуть средних размеров младенца, а кончая гидрографическим судном «Колдунчик», все вооружение которого состоит из здоровых кулаков боцмана.
И вот заведующий столом кают-компании какого-нибудь крейсера «Богатырь» наказывает уходящему на «Гиляке» в заграничное плаванье своему приятелю:
– Так ты смотри, Ваничка, когда будете в Кадиксе, захвати у Лакава уже и для нас ¼ пипы хереску Амантильяды; вот тебе и монета соответствующая на сей предмет…
А не дай Бог, у кого-нибудь из офицеров окажется приятелем хозяин Петербургской кают-компании Гвардейского экипажа! Гвардейские моряки – это публика, живущая не только на береговое, столовое, морское, квартирное и прочие виды денежного довольствия, а и с собственной мошной. Расход заграничного вина у них, конечно, нешуточный, и когда «Гиляк» грузит где-нибудь в Лейшиосе или Кадиксе бочонки портвейна или хереса, то ревизору его приходится выслушивать жалобные вопли баталера:
– Это же никак невозможно, ваше благородие! Весь погреб сухой провизии бочонками завалили! Ни до чего приступа нет!
Таким нагруженным приходит «Гиляк» в родные воды.
Вопрос с крейсером «Богатырь» решается просто: бочонки путешествуют на борту «Гиляка» до первой встречи обоих кораблей, когда перевозятся на шлюпках с борта на борт, без помехи и затруднений. Совсем иначе обстоит дело с бочонками и ящиками, предназначенными для береговых адресатов, ибо их надо свозить на берег. В Кронштадте – дело гиблое: зацапает таможня обязательно, и – плати пошлину. В Петербурге, если доведется зайти туда «Гиляку», – и того труднее.
И вот счастливый случай приводит «Гиляка» в Петергоф.
Более удобного места для своза контрабанды не найти на всем побережье Балтики и Финского залива! Правда, и там немало зеленых околышей, в особенности, во время пребывания в Петергофе царя и его семьи, но эти околыши ничего общего с таможней не имеют. Это – чины дворцовой охраны, неизменно появляющееся там, где имеет пребывать Государь. Они появляются одновременно с целой армией особой категории людей, носящих у обывателей Петергофа и Царского Села название «ботаников».
Да не подумает читатель, что люди эти действительно имеют какое-то отношение к почтенной науке, именуемой ботаникой. Ботаники в кавычках – это шпики дворцовой охраны, гуляющие по паркам Петергофа, Царского Села и прочих хороших и поэтических мест, посещаемых Государем и его семьей.
Когда Государь отправляется на летний отдых в Финляндские шхеры, то предварительно в избранное им место отправляется добрый отряд зеленых околышей и «ботаников». Околыши берут с собой стаю чудесно выдрессированных полицейских собак; это обычно чистокровные доберман-пинчеры, с короткой, блестящей, черной шерстью, с желтыми подпалинами, стройные, сильные и мускулистые. Каждого из них, когда охрана приходит в гавань садиться на пароход, ведет на цепочке его хозяин, одного которого он и признает, и не к каждому из них безопасно приблизиться.
«Ботаники» идут налегке и берут с собой лишь зонтики и калоши.
И вот, задолго еще до прибытия императорской яхты «Штандарт» в какое-нибудь Бьёрке, по его лескам и рощицам уже гуляют эти таинственные люди, с неизменным зонтиком под мышкой, глубокомысленно рассматривая каждый кустик, травку или деревцо, откуда и их прозвище – «ботаники». Весьма возможно, что длительное созерцание различных представителей растительного царства России способствует тому, что они, если и не знают латинского названия черемухи, то хорошо знают, когда она цветет, точно так же, как безошибочно вам скажут, в какие периоды липа пущает особенно сильный дух. Так что, как видите, название их ботаниками не вовсе лишено известного основания.
Зато до хереса и портвейна неоплаченных установленной российскими законами пошлиной, ни им, ни петергофским зеленым околышам нет равно никакого дела. Этим совершенно неинтересно, несмотря на зеленый цвет их фуражек, что это там за бочонки грузятся на подводу, подъехавшую к голове мола Петергофской военной гавани. Они знают твердо, что в этих бочонках не может быть динамита специального назначения, и этого для них совершенно достаточно.
Глава вторая, в которой читатель вместе с героем этого рассказа, проделывает занимательное путешествие под молами и по молам Петергофской военной гавани
На посыпанной мелким песочком, пустынной в этот час аллее, ведущей в гавань, показывается фигура Крумина.
Крумин – боцман Гвардейского экипажа сверхсрочной службы, с несколькими золотыми и серебряными углами на рукаве бушлата, гигант совершенно невероятного роста. Он – правая рука заведующего загородными судами и Петергофской военной гаванью, генерал-майора флота Аренса – маленького, худенького, очень живого и еще не старого, с вечно красным, обожженным пороховым взрывом лицом, с солдатским Георгием в петлице, полученным им от Скобелева еще в бытность гардемарином, под стенами Геок-Тепе, которые он взрывал перед штурмом в подрывной партии моряков Каспийского Экипажа.
Увидев Крумина, Накатов идет к нему навстречу.
– Здравствуйте, Крумин, – приветствует боцмана, подходя к нему, лейтенант.
– Здравия желаю, ваше благородие, – медленно, с достоинством отвечает боцман, подняв огромную руку к козырю фуражки.
– Ну, что ж, полезем осматривать пристань? Пожалуй, время? – говорит Накатов. – Ключи у вас?
– Так точно. Идемте, ваше благородие, уже пора.
Они спускаются по ступенькам маленького трапа к самой воде. В деревянной облицовке мола, с внутренней стороны, есть маленькая, едва заметная дверца, запертая огромным висячим замком. Крумин вынимает из необъятного кармана своего бушлата большой ключ, отпирает замок и толкает дверцу, которая как бы нехотя открывается, жалобно скрипнув на ржавых петлях. Из полутьмы открывшегося отверстия обдает Накатова сыростью. Сильно нагнувшись, лейтенант и за ним боцман пролезают вовнутрь. Став на первой же поперечной балке, лейтенант пережидает некоторое время, чтобы глаза попривыкли к полутьме, царящей под настилом мола. Если бы не щели между досками боковых обивок, сквозь которые проникает дневной свет, там царила бы кромешная тьма, и осмотр пришлось бы делать с фонарями.
Глаза скоро привыкают к темноте, и Накатов с Круминым трогаются в обход.
Под ногами огромные глыбы гранита, наваленные в беспорядке в воду. Над головой, по всем направлениям, – толстенные балки, поддерживающие настил мола; балки то перекрещиваются по диагонали, то тянутся вдоль, то поперек, то стоят вертикально. Между глыбами гранита журчит вода от набегающей снаружи волны, проливающейся с тихим звоном сквозь широкие щели обшивки. Пахнет морской водой, мокрым деревом и чем-то затхлым. Лейтенант и боцман осторожно пробираются вперед, почасту останавливаются и внимательно осматриваются по сторонам. На ходу приходится больше смотреть под ноги, нежели вверх и по сторонам, ибо очень легко оступиться и, сорвавшись с продольной балки, полететь на гранитные глыбы, а с этих – в воду. Надо смотреть непрестанно и вперед, ибо о выросшую на пути, внезапно, поперечную или диагональную балку можно легко расшибить лоб. Часто, когда лейтенант, согнувшись в три погибели, пролезает под балкой, его лицо опутывается густой сеткой паутины от подвернувшегося по пути паучьего гнезда. Паутина плотно прилипает к вспотевшему лицу, и лейтенант, чертыхаясь, подолгу отдирает, остановившись, прилипшие паутинки, щекочущие его разгоряченные щеки и лоб.
Медленно движется обход. Проходит не менее получаса, прежде чем офицер и боцман достигают до поворота на 90 градусов вправо, на восток, ибо пристань выстроена глаголем. Вдоль этого мола, с внутренней стороны, стоит императорская яхта «Александрия». Здесь гранитные глыбы еще крупнее, чем в первой части; в свежую погоду в наружную обшивку гулко бьет волна, эхом отдается во все углы, и сквозь щели потоками льется зеленовато-мутная водичка Маркизовой лужи.
Когда осматривающие проходят то место, против которого стоит яхта «Александрия», там тьма еще более сгущается, ибо свет проникает сквозь щели лишь наружной, мористой стороны мола. Пробираясь вдоль стенки, Накатов заглядывает в щель: прямо против него, упираясь в мягкие кранцы, – огромное колесо яхты, прикрытое кожухом, на котором тускло поблескивает в полумраке звезда Андрея Первозванного; на рельефе внутреннего белого ободка звезды голубой краской выведен девиз ордена – «За веру и верность».
За «Александрией» вновь значительно светлеет, и Накатов с Круминым быстро проходят остающийся кусочек мола. В этой части они больше смотрят себе под ноги, нежели по сторонам, ибо Государь туда не доезжает, а в этот день, вообще, северный мол не представляет большого интереса, ибо Государь сядет в катер на западном. Дойдя до конца мола, Накатов и боцман начинают обход в обратном направлении, придерживаясь другой стороны. Обход длится часа полтора.
Когда они вылезают из-под мола и, заперев дверцу, поднимаются наверх, Накатов, жмурясь от яркого солнца, поднявшегося высоко за то время, пока он был в преисподней, видит шагающую в гавань маленькую фигурку генерала Аренса. Накатов идет к нему навстречу и, встретив его у головы мола, подходит к нему с рапортом. Он докладывает о произведенном осмотре под молами и о том, что по Петергофской военной гавани особых происшествий не случалось. Приняв рапорт, генерал жмет руку дежурного офицера и, сопровождаемый им и Круминым, начинает обход гавани.
Там уже все в движении. На императорских яхтах и судах охраны – утренняя приборка в полном разгаре. Ритмически постукивая, работают помпы, поливая палубы; в тихом утреннем воздухе слышно, как шуршат скребки и звонко бежит через шпигаты забортная вода. Доносятся сердитые окрики боцманов…
Рядом с «Маревом» стоит царский паровой катер «Бунчук». На его медную трубу уже больно смотреть, до такого блеска она надраена. Его команда – это гиганты, каких едва ли было много даже в гвардии Фридриха Великого. Да оно и немудрено; Гвардейский экипаж пополнялся самыми высокими людьми России. Когда в Петербург прибывали новобранцы, отобранные воинскими начальниками со всей необъятной России для гвардии, право первого отбора принадлежало Гвардейскому экипажу.
Генерал Аренс подходит к краю мола и останавливается над «Бунчуком». Команда его, по команде старшины, приостанавливает работу и становится «смирно».
– Здорово, молодцы! – звонким голосом кричит им генерал.
– Здравия желаем ваш…. ство! – дружно несется с «Бунчука».
– Продолжать приборку!
Гиганты с новым рвением принимаются за надраивание медяшки, которая и без того уже горит как жар в утренних лучах солнца.
Генерал поворачивается и идет к казарме гаванской команды. Подойдя к месту, где стоят катера охраны и «Колдунчик», он поочередно здоровается с командами этих судов!.. Они укомплектованы флотскими, которые после гвардейцев выглядят пигмеями, а сам «Колдунчик», после «Бунчука» и «Марева», кажется мусорной баржей. На палубе его стоит его командир – enfant terrible Петергофской гавани – поручик по Адмиралтейству Паша Николаев, в грязной, засаленной фуражке, в подстать ей по чистоте синем суконном кителе, на плечах которого тускло поблескивают мятые адмиралтейские погоны, в обвисших сзади огромной мотней штанах.
Нос генерала Аренса при виде «Колдунчика» и его командира слегка морщится.
– У вас все готово к выходу? – кричит ему генерал с берега.
– Сейчас снимаюсь, ваше превосходительство, – отвечает с борта Паша.
– Так вы, того, смотрите, не попадайтесь на пути «Бунчука», когда на нем будет идти Государь! – в голосе генерала слышится тревожная нотка.
– Да нет, ваше превосходительство, я сегодня работаю далеко в стороне, – успокаивает его командир «Колдунчика».
Генерал идет дальше.
На «Разведчике» и «Дозорном» – та же картина, что и на императорских яхтах, – приборка в полном разгаре. Команды на них тоже флотские, но по блеску и умопомрачительной частоте кораблики эти не уступают яхтам. Все еще слегка сморщенный после лицезрения «Колдунчика», нос генерала Аренса принимает свой нормальный вид, когда он окидывает взором стоящего первым «Дозорного». По свистку боцмана команда его становится «смирно». Генерал весело здоровается с людьми и шествует дальше.
На «Разведчике» за приборкой наблюдает сам командир его, маленький, коренастый, с начинающим уже округляться брюшком, самый пожилой офицер охраны, капитан 2 р. Сонцов. Завидев шествующего генерала Аренса, он спускается по сходне на мол и идет к начальству навстречу. Подойдя к нему, он рапортует генералу, что на корабле Его Величества «Разведчик» особых происшествий не случалось. Пока он сообщает эту приятную новость, все держат под козырек – и сам генерал, и шагавшие с ним рядом лейтенант Накатов, и сопровождающий их как тень боцман Крумин. Приняв рапорт, генерал здоровается с Сонцовым и все трогаются дальше. Сонцов сам, с мола, командует своей команде «смирно».
– Продолжать приборку! – говорить Аренс, поздоровавшись с командой «Разведчик». Когда генерал со своей свитой проходит его корму, капитан Сонцов оставляет его и возвращается к себе на корабль.
Аренс идет дальше, хотя дальше смотреть уже нечего, – десятка через полтора шагов мол уже кончается. На краю мола лежит на животе какая-то долговязая фигура и, сильно перегнувшись через край, что-то закрашивает, макая кисть в стоявшее подле нее ведро. Должно быть, исправляет грехи неуклюжего «Колдунчика», который незадолго перед тем при своем выходе или входе в гавань ободрал облицовку мола, и матрос замазывает безобразие в виде светлого пятна на свежеободранном дереве. Услышав приближающиеся шаги, работавший матрос смотрит назад, через плечо, и, увидев подходящего генерала, торопливо поднимается и, взяв в руки ведерко, вытягивается во весь свой гигантский рост. Генерал, как Гулливер в стране великанов, смотрит на него снизу вверх и ласково здоровается:
– Здорово, человек с ведром!
– Здравия желаю, ваше… ство! – радостно отвечает владелец ведра.
Став на краю мола, генерал любуется яхтой «Александрия». Отсюда до нее совсем близко и можно рассмотреть на ней каждую заклепку.
Приборка на яхте уже закончена. В мокром еще, точно полированном борту «Александрии» отражается солнце, и на это отражение так же больно смотреть, как и на самое солнце. Целые потоки отраженного света льются и от огромного нактоуза компаса на мостике яхты и от облицованных медью ручек штурвального колеса. Палуба, свежевымытая и выскобленная, блещет чистотой умопомрачительной. Из тонкой камбузной трубы вьется дымок. Легкий утренний бриз доносит, попеременно, целую гамму запахов, то дымком, то скипидарным духом свежей краски, то нагретой уже солнцем морской воды…
Слева слышится ритмичный стук машины, свист травимого пара и прерывистый, с ровными длинными интервалами, плеск выплевываемой холодильником воды:
– Клюнь… хлюп… хлюп… хлюп….
Это «Колдунчик» выходит на работу.
Когда он проходит мимо стоящего на молу начальства, то обдает его теплом и запахом каменноугольного дыма, выпирающего колбасой, во всю ширину низкой, дымовой трубы. Его команда стоит на палубе во фронте, лицом к генералу. Паша, рядом с рулевым у штурвала, свистит в свисток и поднимает руку к потрескавшемуся козырьку засаленной фуражки. Генерал молча отвечает тем же жестом, и нос его снова морщится, на этот раз не только от вида «Колдунчика», но и от сернистого запаха каменноугольного дыма. «Колдунчик» проползает мимо и показывает свою низкую, подрагивающую от работы винта корму, за которой стелется пенистая дорожка. Выйдя из гавани, он описывает огромную циркуляцию и медленно скрывается за северным молом.
Генерал, сопровождаемый той же свитой, поворачивает обратно и идет домой, пить кофе. Накатов и Крумин доводят его до выхода на аллею. Там им попадается навстречу идущий в гавань командир яхты «Марево» капитан 2-го ранга Трухачев. У него – заспанный вид: видно, накануне долго играл в карты и хорошо поужинал. Прокуренные усы нависли как у Ницше, брови сердито насуплены над небольшими серыми умными глазами с припухшими веками; на мясистом носу – узор синеватых жилок. Он подходит к генералу и, поздоровавшись, спрашивает хриповатым басом:
– Когда, ваше превосходительство, ожидается прибытие Государя в гавань?
– Смотр назначен в девять. В восемь сорок Его Величество будет в гавани. Флаг-капитан приказал быть на месте г. г. офицерам в половине девятого.
– Есть, – отвечает Трухачев таким тоном, точно он за что-то сильно обижен на генерала, и, откозыряв ему, идет, медленно и сутулясь, к себе на «Марево». По пути его догоняет Накатов и они идут вместе, до поворота к «холодному дому».
– Что же вы не пришли вчера ко мне, в Монплезир? – говорит ему Трухачев. – А у нас составился славный бриджишко.
– Да никак не мог, Петр Львович; не с кем было подсмениться. Рассчитывал на Михаила Нилыча, а он приехал из Питера с последним поездом.
– Жаль, жаль, – бурчит в усы Трухачев, – ну, в следующий раз, когда будете свободны, милости прошу, заглядывайте. Жена тоже вас всегда рада видеть.
Накатов благодарит, и они расходятся.
Глава третья, в которой появляется ряд исторических фигур и читатель вспоминает поговорку – «что имеем, не храним, потерявши плачем»
К половине девятого на западном молу у трапа, ведущего к воде, где стоит уже в полной готовности и во всем своем блеске царский катер «Бунчук», толпятся офицеры императорских яхт и морской охраны, во главе с командиром «Александрии» капитаном 1-го ранга Фалком, высоким худым офицером, с нерусским, строгим лицом. С ним разговаривает командир «Работника», капитан 2-го ранга Боссе, полная, по внешности, противоположность Фалку, типичный русак, похожий на купчика, с заметным уже брюшком, с добродушным, мясистым лицом. Безукоризненной выглажки белый китель сидит на нем мешочком; на его белизне почти теряется маленький беленький крестик, и лишь отчетливо выделяется черно-желтая ленточка, на которой он подвешен. Несколько поодаль Трухачев держит за пуговицу ревизора «Александрии» старшего лейтенанта барона Бугсгевдена, с красным породистым лицом, и что-то говорит ему отрывистым рыком. Инженер-механик Гаврилов по прозвищу «Бодрый» уныло и нудно, медленно-медленно выцеживая слова, что-то рассказывает доктору Григоровичу, у которого такое выражение лица, точно «Бодрый» читает ему скучнейшую лекцию. Маленький, живой лейтенант Анжу, прозванный герцогом Анжуйским – командир «Дозорного», рассказывает в группе офицеров очередной анекдот, извлеченный из своего неисчерпаемого запаса морских и исторических анекдотов:
– И вот Государь подходит к закусочному столу. А на старой «Александрии» кают-компания была еще меньше по размерам, нежели на этой. Позади Государя теснится свита. Подойдя к столу и увидев на нем копченого сига, Александр III говорит: «Наверное, сейчас, какой-нибудь дурак скажет – sic transit gloria mundi». Только успел он произнести эту фразу, как какой-то свитский генерал, не слышавший, что сказал Государь, так как был занят протискиванием к столу, к тому же туговатый на ухо, узрел сига, и, ко всеобщему удовольствию, изрек: «А-а, sic transit gloria mundi…»
– Господа офицеры! – раздается металлический голос Фалка.
Разговоры смолкают. Слышится дробный топот копыт по деревянному настилу мола. Офицеры торопливо строятся во фронт и поднимают руки к козырькам фуражек. В открытой коляске, запряженной парой вороных, подъезжает флаг-капитан Его Величества адмирал Нилов, со своим флаг-офицером лейтенантом Саблиным. Маленький, коренастый, с обрюзгшим темным лицом нездорового цвета пожилого, много пьющего человека, адмирал грузно выходит из коляски и идет по фронту, здороваясь с офицерами и обмениваясь короткими фразами с начальствующими лицами. Подойдя к краю мола, откуда видны палуба яхты «Марево» с выстроившейся командой и попыхивающий дымком катер «Бунчук», флаг-капитан здоровается поочередно с командами. Вставив монокль, он зорким глазом старого моряка осматривает «Бунчук» и что-то говорит своему флаг-офицеру. Тот сбегает вниз и отдает какое-то приказание старшине катера, гиганту в белоснежной форменке и черных брюках. Рукава форменки у него, как и у всей команды катера, засучены, так что от локтя и до кисти у всех полосатые руки, от плотно облегающего их тельника.
Вот снова слышится частая дробь копыт по настилу. Офицеры, успевшие расстроить фронт, вновь торопливо строятся, подтягиваются, точно становятся выше, выражение лиц у всех делается строгим, и все почти одновременно поднимают руки к козырькам фуражек.
– Здравия желаю, Ваше Императорское Величество! – доносится издали, отчетливо, ответ часового у въезда на мол.
В открытой коляске, запряженной парой таких же выхоленных вороных коней, какие привезли флаг-капитана, подъезжает Государь. У его кучера, из-под бороды лопатой, виден ряд медалей во всю ширину груди. Рядом с Государем в коляске – дежурный флигель-адъютант капитан 2-го ранга Веселкин, баловень судьбы, полностью оправдывающей свою фамилию весельчак и остроумец, желанный гость всех кают-компаний, гурман и сам первоклассный повар, по части же вина могущий быть председателем жюри на любой винной выставке. Он недаром был столько лет адъютантом у такого большого знатока по части питий и явствий, каким был Великий князь Алексий Александрович.
По пути Веселкин, по-видимому, рассказывал Государю что-то смешное, потому что, когда коляска подкатывает к трапу, у которого выстроились офицеры, вокруг добрых, лучистых глаз Государя видны пучки веселых морщинок, а темно-русый выхоленный ус его подергивается от сдерживаемой улыбки.
Государь, конечно, в морской форме; на его погонах капитана 1-го ранга, с поблескивающим вензелем Александра III, просветы черные, флотские, а не красные – Гвардейского экипажа. Флотская фуражка ловко сидит на голове, прикрывая темно-русые кудри.
Он – в отличном настроении духа. Лучистые, слегка монгольского разреза, глаза ласково смотрят на окружающую его картину и как бы смеются, не то от только что слышанного анекдота Веселкина, не то от этого яркого не по-северному солнца, от которого по спокойной поверхности гавани бегут такие зайчики, что на них больно смотреть, не то потому, что так вкусно дышится в это пригожее утро в его любимом Петергофе. Да мало ли отчего может быть весело русскому царю в своей России, среди своих русских людей? Он ведь так любит и этого старого пьяницу Нилова, который «пьян да умен, два угодья в нем», и который предан ему, как верный пес, и командира своей яхты Фалка, который, несмотря на свою немецкую фамилию и немецкий облик, конечно, радостно отдаст свою жизнь за русскую веру, русского царя и русское отечество; и этого, похожего на купчика, командира «Работника», который не так давно там, в далеких водах Желтого моря, вписал уже маленькую страничку в толстенный том русской славы, – ведь недаром же он повесил на его широкую грудь этот маленький беленький крестик на черно-желтой ленточке! Любит он и некрасивого, с мясистым носом и усами, как у Ницше, Петруху Трухачева, тоже немало понюхавшего японского пороху в Порт-Артуре. Любит он и своих гигантов, всех этих Бондарчуков и Губоренковых, которые с засученными по локти рукавами снежно-белых форменок ожидают его на его катере «Бунчук». Совершенно так же он любит и невзрачных и грязных микрюх, ушедших на работу под командой Паши Николаева, от вида которых морщился носик генерала Аренса. Он любит их всех просто потому, что они такие же русские люди, как и он.
Он, конечно, не думает, а вернее, даже и не знает, что вот этот самый высокий брюнет, стоящий на левом фланге офицерского фронта, не отрывая взора смотрящий на него офицер, с погонами с одним черным просветом и тремя звездочками, и вот тот великан, стоящий в стороне, с поднятой к козырьку боцманской фуражки рукою, незадолго перед тем облазили все пространство под пристанью, чтобы удостовериться в том, что какие-нибудь тоже русские люди не придумали отплатить в Петергофской гавани своему Государю за его любовь тем, чем отплатили его деду на Екатерининском канале в Петербурге…
Приняв рапорт генерала Аренса, Государь идет по фронту, здороваясь с офицерами и находя для каждого какую-нибудь ласковую фразу. Перед спуском на трап он на мгновение задерживается и, улыбаясь, что-то говорит флаг-капитану. Накатов пользуется этим моментом и, пройдя за строем офицеров, бежит, придерживая кортик, к себе на катер. Он еще не успевает добежать до него, как слышит позади себя дружный ответ команды «Бунчук»:
– Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!
Когда он вскакивает к себе на катер, «Бунчук» уже медленно отходит от маленькой пристани. За его рулем стоят – по одну сторону старшина катера, по другую – адмирал Нилов. Правит, конечно, старшина, но полагается делать вид, что царским катером управляет флаг-капитан Его Величества. На полубаке «Бунчука», как изваяния, стоят два великана крючковых, повернувшись лицом к носу. Медные крюки, которые они держат в руках, как жар горят на солнце. На «Александрии», «Разведчике» и «Дозорном» команды стоят во фронте. Государь здоровается с командами по очереди, проходя мимо на катере. Дружно, громко и весело несутся ответные отклики команд на царский привет:
– Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!
«Бунчук» увеличивает ход. Охранный катер № 2, отдав швартовы, трогается следом. Выйдя из гавани, он подгоняет свой ход к ходу «Бунчука» и держится от него на почтительном расстоянии. Царский катер держать на «Корейца», с которого и начнется смотр. Неподалеку от лодок стоит пришедшая незадолго перед тем из Петербурга яхта морского министра «Стрела», и министр уже на «Корейце», ожидает прибытия Государя.
Зайдя сильно за корму лодки, «Бунчук» описывает красивую циркуляцию, начертив на воде пенистый полукруг, и уменьшает ход. Накатов видит, как по правому трапу «Корейца» бегут на нижнюю площадку фалрепные. Вот корма «Бунчука» перестает пенить воду; у самого трапа вновь на мгновение сильно пенится вода от заднего хода; гиганты на баке и корме нагибают крюки, как рыцари копья на турнире, и направляют их в борт «Корейца», но катер подходит так точно и плавно к трапу, что в работе крючковых нет никакой необходимости. Накатов отчетливо видит фигуру Государя, медленно поднимающуюся по трапу и скрывающуюся за высоким фальшбортом корабля.
На мачте «Корейца» медленно и торжественно поднимается Императорский штандарт – черный двуглавый орел на желтом поле…
Глава четвертая, в которой герой рассказа нарушает законы Российской Империи, а читатель знакомится со старой корабельной мебелью
На «Гиляке» еще пахнет пороховым дымом от недавнего салюта. Повсюду – приподнято-радостное настроение после блестяще сошедшаго царского смотра. Офицеры суматошливо толкутся в кают-компании.
– Вестовые, отчего не накрывают к завтраку? – кричит старший офицер.
– Василий Константинович, проба наверху, – просовывает в двери голову дежурный офицер.
– Сейчас иду. Где командир?
– Господа, где же расписание шлюпок? Когда последняя шлюпка с берега?
– Тысячу раз говорил; последняя шлюпка отваливает с берега ровно в 12 ч. 30 м. Прошу, господа, не забывать, что съемка с якоря в 6 часов утра.
– Разрешите мне завтра прямо в Кронштадт – я приеду на «Дачнике».
Накатов завтракает на «Гиляке». За завтраком подается портвейн из Лейшиоса, херес из Кадикса, за кофе – мараски из Зары, прямо с фабрики. За трапезой вырабатывается план своза контрабанды. Путь – прямой и безопасный: с корабля – в военную гавань, там – на подводу, и прямо на вокзал.
После завтрака Накатов принимается за работу, а «гиляцкие» офицеры, кроме вахтенного и подвахтенного, торопливо, съезжают на берег. Съезжает и старший офицер, так как командир, готовясь на другой день уехать в двухнедельный отпуск, остается на корабле. В тесную каютку охранного катера, стоящего у левого трапа, вносятся ящики и бочонки, причем бочонков значительно больше, нежели ящиков. Каютка и кормовое помещение быстро заполняются, а на корабле остается еще порядочный запас. Придется вернуться еще раз.
«Экая обида, ну и навезли же контрабанды!» – думает Накатов, направляясь к трапу, чтобы сесть в катер.
По палубе гуляет командир корабля, небольшого роста крепыш, крепко и ладно сложенный, с заметной уже наклонностью к полноте, с красивым моложавым лицом брюнет, с коротко подстриженной, по-французски, бородкой. Увидев идущего к катеру Накатова, он задерживает его и говорит:
– Так вы вернетесь, чтобы забрать остальное? У меня еще порядочно осталось.
– Не беспокойтесь, Петр Иванович, все вывезу, – успокаивает его Накатов.
– А вы уверены, что все обойдется без недоразумений? Все-таки, знаете, будет как-то неловко, ведь я же командир корабля.
– Да уж будьте спокойны. Мне ли Петергофа не знать? Тут никакой таможней никогда и не пахло…
Охранный катер № 2 бежит в гавань, заметно осев кормой. В гавани – тишина и сонное царство; команды отобедали и отдыхают. На мостиках кораблей сонно маячат одинокие фигуры вахтенных сигнальщиков; на полубаках и шкафутах, в тени протянутых белоснежных тентов спят матросы, растянувшись на надраенной палубе, раскинув сильные руки и ноги.
Охранный катер, выплюнув скопившуюся в паровом свистке воду, долгим пронзительным свистом возвещает о своем входе в гавань. Две-три головы спящих на баке «Александрии» лениво приподнимаются – кого это Бог несет? – и вновь падают на импровизированные из могучих кулаков подушки. Привычным, заученным движением руки боцман, войдя в гавань, кладет лево на борт и с полного хода стопорит машину. По тихой воде гавани, расходясь углом от катера, бежит волна, бессильно разбивается о борт «Александрии» и заставляет чуть качнуться справа «Марево»», а слева «Разведчика» с «Дозорным».
У въездной калитки гавани стоит пустая подвода, подле нее – «гиляцкий» баталер. Перегрузки контрабанды с катера на подводу длится довольно долго, ибо команды на катере мало, а носить приходится довольно далеко, да и бочонки попадаются солидного веса. Накатов, присев на буртик катера, наблюдает за перегрузкой. Когда выносят последний бочонок, он устало подымается и говорит своему боцману:
– Я в этот рейс на «Гиляка» не пойду. Сходи ты, Лепляв-кин, один и забери все, что там осталось. Пока вернешься, и подвода успеет прийти с вокзала.
Катер уходит без командира, а Накатов идет в «холодный дом». Когда он проходить по коридору, из комнаты командира охранного катера № 1, соседней с накатовской, слышится голос ее хозяина, лейтенанта Кирпичова.
– Яков Корнеевич, это вы?
– Да, я. Что скажете, Михаил Нилыч?
Накатов заходит к своему коллеге и останавливается на пороге. Кирпичов, без кителя, в белоснежной рубашке с расстегнутым воротом, лежит на койке с книгой в руках. У изголовья кровати, на стуле, – пепельница, портсигар, спички и стакан холодного чаю.
– Ну что, свезли контрабанду?
– Свез, да не всю. Навезли такую уйму, что не мог забрать всю в один рейс. Пришлось послать катер вторично.
– А что вам дали за работу?
– Да ничего не дали.
– Как так? Ну, знаете, это уже безобразие! В прошлом году за такую же услугу мне «дианцы» презентовали бутылочку такого коньяку, какого вы и у Кюба не достанете. Не может быть, чтобы ничего не дали! Наверное, пришлют, когда вы все свезете.
– Да кто их знает; если пришлют, так разопьем вместе.
Накатов идет к себе. В комнате, освещенной одним высоким окном, выходящим в гавань, прохладно. Пол покрыт линолеумом. Мебель – старинная, красного дерева, корабельного типа, обитая добротным плюшем цвета бордо, видно, снятая с какого-то отслужившего свой долгий срок корабля. Это особенно видно по огромному дивану замысловатой формы, видимо, сделанному по очертанию корабельной кормы. От этого добротного дивана и от двух под стать к нему кресел веет седой стариной. На этом диване, быть может, сиживал не только Павел Степанович Нахимов, но чего доброго, и Федор Федорович Ушаков, а то и сам Самуил Карлович Грейг отдыхал на нем, расстегнув тугой и высокий воротник екатерининского мундира, с золотым шитьем, потускневшим в дыму Гогландского сражения.
Отслужил свою долгую и честную флотскую службу старый диван и зачислен до конца уже недолгого своего века в береговой состав. Ему уже не поскрипывать на винтовых скрепах его с палубой при мерных поднятиях и опусканиях, на килевой качке, высокой кормы, с резными окошечками, балконами и фигурным фонарем для гакобортного огня. Ему уже не бояться брандскугелей, круглых бомб с дымящимся фитилем, не слышать ему и запаха многодымного пороха, как давно уже перестал он слышать крепкий запах жуковского табака и видеть трубки с длинными чубуками.
Многое непонятно старому корабельному дивану из того, что он теперь слышит. Те же, как будто, русские моряки, так же одетые, – разве что покрой сюртуков стал не тот, да галстуки какие-то куцые и короткохвостые, – уже совсем не говорят о фор-марса-фалах, бом-брамселях и поворотах оверштаг, а спорят о каких-то непонятных турбинах и минах Уайтхеда, да серьезно рассказывают друг другу басни о переходе из Кронштадта в Ревель в восемь часов. Когда же услышит старый диван о том, что «Рюрик» разбил щит на артиллерийской стрельбе с дистанции в пятьдесят кабельтовых, скрипнет он ржавой пружиной, точно хочет сказать: «Послушай, ври, но знай же меру!»
Накатов снимает кортик и шарф, расстегивает китель, ложится на диван и с наслаждением вытягивает усталые ноги.
В «холодном доме» – тишина. Слышно, как с однообразным жужжанием бьется в окне, между стеклом и занавеской, муха. Глаза сами собою закрываются, на Накатова находит бездумье, и он засыпает.
Глава пятая, в которой фигурируют офицеры морской охраны, испанская малага, старый корабельный диван и два кресла
Накатов просыпается от стука в дверь.
– Войдите, – кричит он и, свесив ноги, садится на диван. В высоком просвете двери появляется фигура боцмана Леплявкина. В руках у него – деревянный ящик среднего размера.
– Ну что, Леплявкин, уже вернулся? Все свез?
– Так точно, ваше благородие. Больше ничего уже не осталось.
– А это что за ящик у тебя в руках?
– Это командир «Гиляка» приказали доставить к вам.
– А-а… Что ж, ты поблагодарил командира от моего имени?
– Никак нет, – испуганно бормочет боцман.
– Как же это ты, братец, сплоховал так?
– Простите, ваше благородье, не догадался.
– Ну ладно, при встрече сам поблагодарю. Поставь ящик туда, в угол, и иди себе отдыхать. Поди, и ты устал?
– Есть немного, ваше благородие. День нонче выдался нам беспокойный.
Боцман уходит, а Накатов стучит в стенку, разделяющую его комнату от комнаты Кирпичова.
– В чем дело? – глухо слышится за стеной.
– Михаил Нилыч, идите-ка ко мне, есть что-то интересное!
Когда Кирпичов входит в комнату Накатова и этот молча указывает ему на ящик, стоящий в углу, голубые, навыкате, глаза Кирпичова удивленно смотрят сначала на ящик, потом на Накатова.
– Неужели «гиляцкий» презент?
– Конечно.
– Ну, знаете, это будет почище «дианцев»! Ай да «гилячки»! А внутри?
– А я еще сам не знаю. Давайте вскроем.
Накатов открывает окно, и, высунувшись, кричит:
– Эй, на катере, кто там!
С кормового сиденья катера приподымается фигура матроса.
– Герасев, принеси из машины какой-нибудь инструмент, чтобы вскрыть ящик.
По вскрытии ящика в нем обнаруживаются три бутылки малаги и три банки каламатских маслин.
В тот же вечер старый екатерининский диван и его ровесники кресла делаются свидетелями, как бражничают люди двадцатого века.
В комнате всего четыре человека; хозяин ее сидит рядом с доктором Григоровичем, на диване, придвинутом к столу. Одно кресло занято Кирпичовым, другое – герцогом Анжуйским. На столе – бутылки с нерусскими этикетками.
На взводе – один только доктор. Он хорошо зарядился за ужином на «Александрии» и теперь «кладет лак» гиляцкой малагой. В петлице его расстегнутого белого кителя болтается Владимир с мечами; он – артурец и, когда на взводе, его любимой темой являются воспоминания об артурском сидении. Вот и теперь, потягивая малагу, он повествует о Высокой горе, Тигровом полуострове и Шантунском бое. При слове «бой» старый диван, внимательно прислушивающийся к разговору, издает недовольный скрип, который присутствующие приписывают грузности докторских телес. На самом же деле диван на своем языке говорит ближайшему креслу:
– И что за русский язык у этих молокососов! Вы только послушайте, как они выражаются, – бой! Они не понимают даже таких простых вещей, что бой – это когда боцман или старший офицер дает в зубы ротозею, опоздавшему раздернуть марса-булинь, а для того, что они называют – бой, есть прекрасное русское слово – баталия.
– Что же вы хотите, – поскрипывает в ответ ржавой пружиной кресло, занятое герцогом Анжуйским. – Вы знаете, кто их учит? Когда я, уже на старости лет, плавало на пароходе «Славянка», – о да, конечно, мое место было в командирском помещении, и вы это можете подтвердить, так как были вместе со мною, – обращается оно к креслу, занятому Кирпичовым, – так вот, когда я плавало на «Славянке», то там служил маленький белобрысый мичманок Эссен; так, знаете, мичманок как мичманок; таких покойник Михаил Петрович Лазарев драил и гонял, что называется, и в хвост и в гриву. Вот вам их теперешний учитель. Ну, чему он их может научить, я вас спрашиваю?
– Можно подумать, что и вас тоже учил какой-то Эссен, – ворчливо отвечает диван, – что вы употребляете какие-то неведомые мне слова. Не можете ли вы мне объяснить, что значит употребляемое вами слово – пароход?
– Создатель, как вы отстали от современной жизни! – вмешивается в разговор кресло, занимаемое Кирпичовым, – я вижу, что вы сделались береговой мебелью еще во времена блаженной памяти Государя Николая Павловича. Вы, наверное, до сих пор уверены, что этим молокососам, для того, чтобы плыть, нужен крепкий, брамсельный ветер и, будете, конечно, поражены, если я вам скажу, что никакого ветра им не нужно, и что они предпочитают штиль. Да-с, милостивый государь, самый безнадежный штиль, когда в ваше время, да и во времена моей молодости, русские моряки бродили по палубам как сонные мухи и ругались такими словами, что если бы моя обивка не была бы уже сильно красного цвета, то она, без сомнения, покраснела бы.
– Ну, это вы рассказываете что-то такое совершенно несуразное. Можно подумать, что вы Бог уж знает насколько моложе меня и позволяете себе издеваться над старостью, – в скрипе диванной пружины послышались нотки обиды.
– Извините-с, я, всегда, уважало старость, но факт остается фактом: с моим коллегой мы плавали на пароходе «Славянка», вы даже не знаете, что такое пароход. Позвольте же мне объяснить вам, что это такое…
– Знаешь что, Григораш, – говорить Накатов доктору, – не пересядешь ли ты на койку? У этого старого дивана пружины под твоею тяжестью так скрипят, что ты их окончательно продавишь. Давеча, я заснул на нем и надавил себе его пружиной синяки.
– Ну и черт с ним, – отвечает доктор. – Этому дивану давно пора на слом, да в печку. А вот ты мне лучше скажи, когда ты, наконец, решишься на ту пустяшную операцию, которую я тебе советую сделать, ибо, как врач, считаю ее необходимой?
– А ты мне скажи, почему ты считаешь эту операцию необходимой только тогда, когда ты пьян, а в трезвом виде забываешь о моем осколке, который три года уже спокойно сидит в моей руке, ничем мне не мешает и совсем не просит, чтобы ты его оттуда вынимал?
– Во-первых – я не пьян; во-вторых, то же самое скажу тебе всегда и в трезвом виде, а в-третьих, не нужно быть врачом, а достаточно быть просто интеллигентным человеком, чтобы понимать, что всякий посторонний предмет, попавший в человеческое тело, должен быть оттуда удален. Что же это, у тебя такие хорошие воспоминания остались о Цусиме, что ты не хочешь расстаться с этим осколком?
– Воспоминания о Цусиме у меня такие же хорошие, как должны быть у тебя о Порт-Артуре, ибо между нами только та и разница, что нам набили морду в два дня, а вам ее били восемь месяцев, только и всего…
– Да будет вам, господа, пререкаться! – вмешивается Герцог. – Давайте лучше выпьем за славную лодку «Гиляк» и ее щедрого командира.
Малага быстро усыхает…
Глава шестая, в которой приведенные в хронологическом порядке и в точных копиях письма и телеграммы заканчивают эту правдивую историю.
Дорогой Яков Корнеевич:
Впопыхах и суматохе после царского смотра, не успел Вас поблагодарить за Вашу работу и оказанную нам всем помощь. Примите теперь мое и моих офицеров, хотя и запоздалое, но не менее от того сердечное спасибо за все для нас сделанное. Все доехало по назначению без сучка и задоринки.
Теперь, у меня есть к Вам просьба еще об одной услуге: тот ящик, который я приказал Вашему боцману доставить к Вам, будьте так добры, послать его, с бравым матросом, по адресу – Старый Петергоф, Вокзальная улица № 12, контр-адмиралу в отставке Рыкачеву. Адмирал об этой посылке уже предупрежден и ее ожидает.
Еще раз, спасибо за все. Жму крепко Вашу руку.
Ваш П.Ф.
Срочная. Срочный ответ уплачен.
Кронштадт.
Лодка «Гиляк»
Лейтенанту Климову. Умоляю любой ценой достать три банки каламатских маслин три бутылки малаги марки Хименец. Вопрос чести. Сообщи стоимость переведу телеграфом.
Накатов.
Срочная.
Новый Петергоф Военная Гавань Лейтенанту Накатову. Маслин нет. Малага кончилась. Есть херес. Вопрос чести решай поединком. Согласен секундантом.
Климов.
Глубокоуважаемый и дорогой Петр Иванович: С чувством жгучего стыда сажусь за перо, чтобы сообщить Вам, что по невольной моей вине содержимое Вашего ящика выпито и съедено. Доставившей ящик мой боцман доложил мне о данном ему Вами поручении в таких выражениях, что я его понял, что ящик этот Вы посылаете мне в презент. Пытался достать растраченное на «Гиляке» – и получил сообщение, что там уже нет ни маслин, ни малаги. Умоляю Вас придумать любую компенсацию, чтобы избавить меня от терзаний угрызения совести.
Ваш Я.Н.
Дорогой Яков Корнеевич:
Я должен Вас поблагодарить за преподанный мне урок. Не примите это за иронию, ибо таковой нет места.
Если бы я догадался отблагодарить Вас за Вашу работу, то никакого недоразумения не произошло бы. Теперь сама судьба исправила мою оплошность.
Ни о какой компенсации не может быть и речи, и я должен быть наказан за то, что забыл золотое правило, преподанное Кузьмой Прутковым: «Поощрение столь же необходимо художнику, как канифоль смычку музыканта».
Контр-адмирал Рыкачев будет возмещен из моих запасов.
Крепко жму Вашу руку
Ваш П.Ф.