Несмотря на явную симпатию публики к своему соотечественнику – французу, победитель был награжден бурными аплодисментами. Только тот же нетрезвый голос с галерки, который приветствовал Эскимоса криком «браво», теперь кричал
– К черту! Я не согласен…
Русская ложа горячо аплодировала победителю. Сидевшая под ложей русских моряков дама вновь прижалась к своему соседу и сказала разочарованным голосом:
– Бедный Понс. Мне так хотелось, чтобы победил он…
– Что же ты хочешь, моя крошка, – отвечал ее спутник. – Этот Эскимос, это же не человек, а животное. Он привык там, у себя на родине, бороться с белыми медведями, – и чтобы утешить свою спутницу, он положил ей на колено свою пухлую ладонь, чем привел в ярость не перестававшего наблюдать за ними нашего артиллериста.
– Вот мерзавец, – процедил он сквозь зубы.
– Кого это ты кроешь? – спросил чиф.
– Да этого, как его… Эскимоса… Силища-то какая.
На следующий день ревизор стоял вахту от полудня до четырех. Был час отдыха, и вахтенный начальник лениво шагал по палубе, заложив назад руки, и мечтал о том, как он проведет 28-дневный отпуск по возвращении в Россию. Эти сладкие мечты были прерваны голосом вахтенного сигнальщика, крикнувшего с мостика:
– Шлюпка с вольным подходит.
Ревизор вышел на площадку левого трапа и увидел ялик, гребущий к кораблю. Яличник греб стоя, обернувшись лицом к носу шлюпки, а на кормовом сидении восседала массивная фигура, показавшаяся ревизору знакомой. Когда ялик пристал к трапу, и фигура подняла маленькую круглую голову, ревизор узнал борца Эскимоса, победившего накануне француза Понса.
Эскимос конфузливо улыбнулся офицеру и спросил по-русски:
– Можно?
– Можно, можно, входите, – ответил ревизор, удивленный слышать русское слово из уст Эскимоса.
Когда приехавший поднимался по трапу, ступеньки поскрипывали под огромной тяжестью борца.
– Вы говорите по-русски? – спросил его ревизор, когда Эскимос, поднявшись на палубу, остановился перед ним, сняв шляпу.
– Та, я говору по руски, – ответил, все с той же тихой и добродушной улыбкой, борец.
– Так, значит, вы не эскимос?
– Нет, зачем эскимос… Я – эстонец из Нарва, из город Нарва, – повторил он с важностью.
– Так чего же вы сделали из себя эскимоса, раз вы эстонец?
– Зачем я делал? Я ничего не делал, это директор делал. Он говорит – ты будешь эскимос и я за это буду платить тебе на десять франков за выход больше. А мне что. Десять франков – деньги, пускай платит.
– А здорово вы вчера цокнули француза об землю. Мы одно время думали, что он вас положит.
Эскимос презрительно усмехнулся.
– Я и не такой борец клал, как Понс. А меня… Меня не можно положить, если я не хочу.
– Как так, не хочу? – удивился ревизор. – Почему же вы можете хотеть, чтобы вас положили?
– Если мне платить хороши деньги, тогда меня можно положить, – простодушно ответил Эскимос, улыбаясь доверчивой и конфузливой улыбкой.
– Значит, Понс не хотел вам платить, поэтому вы его так бабахнули? – спросил, смеясь, ревизор.
– Француз не любит платить деньги. Француз любит получать деньги, – пояснил эскимос.
– А что вас привело к нам? Ищете, наверное, земляков?
– Та, я приехал спросить, не говорит ли здесь кто-нибудь по-эстонски.
– Гм… По-эстонски… Дайте подумать… Вахтенный, какой губернии наш трюмный Ляос?
– Курляндской, ваше благородие, – ответил вахтенный.
– Не подходит. А рулевой Мягги?
– Эстляндской.
– Ну вот, и у нас нашелся эскимос, – засмеялся ревизор. – Проводи господина Эскимоса на бак, обратился он к вахтенному, – и вызови к нему нашего эскимоса Мягги.
Через несколько минут на баке русской канонерской лодки на Шербурском рейде сидели рядышком, покуривая крепкий и вонючий французский капораль[117], два эскимоса и оживленно беседовали на чистом эстонском языке.
«Munoma»
В этот душный июльский вечер в тесной пирейской гавани было, что называется, не продохнуть. В застывшем в жаркой истоме воздухе, где-то за Саламином, багрово-красным шаром медленно спускалось в море солнце. Поднимаемые подводами над булыжной мостовой набережной облака пыли подолгу висели в неподвижном воздухе, пропитанном ароматами греческого порта – сложной смеси из каменноугольного дыма, стоячей воды, гнилой рыбы и горелого оливкового масла.
Канонерская лодка «Хивинец» стояла кормой к берегу, заведя кормовые швартовы и перекинув с полуюта на набережную сходни, крайней в ряду нескольких военных судов, имея соседом слева несуразной конструкции уродливый греческий броненосец «Псара», а справа – какой-то обшарпанный пароход под тем же бело-голубым в полоску флагом, разгружавший на набережную, с невероятным лязгом лебедок, содержимое своих трюмов. Сквозь грохот разгружающегося парохода отчетливо слышались пронзительные голоса мальчишек – продавцов газет, орущих свое – «Эфемеридес, Астрапи, Эстия!..»
Под белоснежным тентом, протянутым над полуютом канонерки, небольшая группа офицеров совершала свое dolce far niente, после трудового корабельного дня; впрочем, трудового весьма относительно, ибо командир лодки не обременял свой экипаж непосильным трудом, заботясь не столько о боевой готовности своего корабля, сколько о внешнем его лоске и умопомрачительной чистоте, на зависть всем этим «Псарам», «Гидрам» и прочим мафусаилам греческого флота. Конечно, умопомрачительную чистоту русского корабля не нужно объяснять одним только чувством соревнования с греками, но в такой же степени обычной традицией русских моряков, будь то в душистой и тесной пирейской гавани, будь то на обширном тулонском рейде, или в английском Девонпорте – безразлично.
В тот жаркий вечер, о котором идет наш разговор, на полуюте канонерки, развалившись в шезлонгах, полулежали артиллерист, ревизор и второй механик; сбегавший только что по сходне на берег, в ближайшее кафе, вестовой подал каждому из них по пузатой запотелой кружке с пивом.
– Ну и пекло, – сказал артиллерист Иванов, крупный и очень полнокровный блондин, с рыжими, отдающими в красное, волосами, высасывая одним духом более половины содержимого объемистой кружки и слизывая языком с усов пивную пену, – солнце уже на закате, а печет хуже, чем днем.
– Какое же это пекло! – подал реплику сухой и тощий ревизор. – Побывали бы вы на Мадагаскаре, вот там пожарились бы! А это что – детские игрушки!..
– Да зачем так далеко ходить? – отозвался механик Вишняков. – У нас, в Курской губернии, иной раз в июле или в начале августа завернет такая жара, что и мадагаскарец попотел бы.
В это время по трапу, ведущему на полуют, поднялась новая фигура и, подойдя к беседующим, присела на ближайший кнехт, медная облицовка которого блестела в косых лучах заходящего солнца как червонное золото. Это был незадолго перед тем назначенный на корабль и прибывший из России лейтенант Чириков.
– Уф, ну и жара, – сказал он, вытирая влажный лоб, – ни в каюте, ни в кают-компании просто невозможно сидеть…
Не получая ниоткуда отклика на свое замечание, ибо тема явно была исчерпана, он стал задумчиво смотреть на берег. Неподалеку, слева за кормой, видно было на набережной большое кафе. Под широким навесом из полосатой материи, во всю ширину тротуара, перед кафе стояли небольшие, круглые, мраморные столики. Посетители, скинув бесцеремонно пиджаки и накинув их на спинки своих стульев, пили пиво, тянули через соломинку какие-то напитки и что-то ели из маленьких вазочек.
– Что это грекосы лопают из этих вазочек? – спросил Чириков, указывая на террасу кафе.
Ревизор обернулся вполоборота и, взглянув по тому направлению, куда указывал Чириков, ответил:
– Самое обыкновенное мороженое.
Чириков облизал пересохшие губы.
– А недурно было бы, пожалуй, съесть сейчас мороженого, – сказал он.
– Кто же вам мешает! – заметил артиллерист: – Пошлите вестового, и он вам принесет сколько хотите.
– Да нет, пожалуй, лучше будет сходить самому, – нерешительно сказал Чириков, – а то, пока вестовой его донесет, оно наполовину растает, да и пыли много на улице. Кстати, как по-гречески будет мороженое?
– Мороженое по-гречески будет – мунома, – лениво бросил артиллерист. – Я вам советую записать на бумаге, а то забудете.
– Пожалуй, действительно лучше будет записать, – согласился Чириков: – слово-то какое трудное и несуразное. Как вы говорите? Мунома? – И, вынув записную книжку, он старательно вывел русскими буквами сказанное ему слово.
Спустившись в кают-компанию, Чириков подошел к старшему офицеру, игравшему с судовым врачом в трик-трак.
– Разрешите на берег, Валериан Иванович.
– Куда это вы собрались в такое пекло? Неужели в Афины? – спросил, вынув изо рта сигару, старший офицер.
– Да нет, я ненадолго, в ближайшее кафе. Захотелось поесть мороженого.
– А, ну это дело другое. Валяйте с Богом. – И старший офицер вновь сунул сигару в рот и кинул кости.
Чириков отправился вниз, в каюту, чтобы заменить военный китель штатским пиджаком, и через несколько минут уже спускался по сходне на берег, постукивая по настилу тросточкой.
На террасе кафе он занял ближайший к краю столик, и, почтительно наклонившемуся перед ним лакею, узнавшему в нем русского офицера, коротко бросил:
– Munoma.
На лбу слуги приподнялись удивленно брови, и он, отойдя от Чирикова, подошел к соседнему столику, где, получив заказ, стремительно кинулся внутрь кафе, оттуда появился через некоторое время, неся на подносе ассортимент прохладительных напитков. Никакого мороженого на подносе не было, и слуга прошел мимо Чирикова, не удостоив его даже взглядом. Вошел еще один посетитель, с мальчишкой лет десяти, и занял столик неподалеку от Чирикова, он заказал что-то подошедшему к нему тому же лакею, и через некоторое время тот увидел, как перед только что пришедшим посетителем была поставлена пузатая кружка пива, а перед мальчиком – вазочка с двумя аппетитными горками мороженого: одно было розового цвета, другое – шоколадного.