Тут только русский моряк догадался, в чем дело, и весело рассмеялся.
– Ну, господа, – сказал он, – если вы из-за этой ночной стрельбы будете устраивать боевые тревоги и не спать по ночам, то я боюсь, что вы долго у нас не выдержите. Я должен вас предупредить, что это самая обычная, нормальная одесская ночь, и эта стрельба есть не что иное, как налеты одесских бандитов и их бои с патрулями и милицией.
Англичане отказывались верить в справедливость сказанного, и лишь последующие ночи убедили их в этом.
Пристав к борту «Jules Michelet» и поднявшись на его палубу, я был встречен старшим офицером, который немедля провел меня к капитану. Войдя в уютное командирское помещение, я был любезно принят высоким стариком с седыми шевелюрой и бородкой, с открытым и мужественным, бронзовым от загара лицом. Произнося обычную фразу представления, я доложил, что прислан в его распоряжение штабом флота и спросил его – не имеет ли он в чем-нибудь нужду.
Старик капитан усадил меня в комфортабельное кресло и сказал, что он ни в чем не нуждается, кроме пресной воды, которую просил прислать ему на следующий же день утром. Затем спросил меня, не желаю ли я поселиться у него на крейсере. Я ответил, что если он не находит это совершенно необходимым, то я предпочел бы оставаться жить на своем пароходе в гавани, где он в любой момент может меня найти, и что я буду являться к нему каждое утро для получения инструкций на день. Он сразу же и, как мне казалось, очень охотно согласился на такую комбинацию, после чего разговор перешел уже на общие темы.
Каждое утро, к подъему флага, я приезжал на крейсер, осведомлялся о его нуждах и возвращался к себе. Французы были неизменно любезны, но… и только. Странное дело: у меня как-то сразу исчезло то пасхальное настроение, которым я был переполнен после первого известия о приходе союзников. Я не мог пожаловаться ни на что, но… я не чувствовал в них союзников. Это чувство какого-то отчуждения, зародившееся при первой же встрече с союзниками, не только не проходило, но с каждым днем лишь увеличивалось, и дошло до того, что я, в конце концов, стал даже тяготиться своей очень необременительной ролью офицера связи.
Между тем события развивались быстрым темпом, преподнося нам одну за другой сенсации, которые на этот раз отнюдь не могли быть относимы к разряду отрадных. Если крушение Центральных держав принесло бурную радость Одессе, нельзя было того же сказать про многострадальный Киев. Еще до ухода из Киева германских войск на Украине появился у гетмана соперник на власть, какой-то мало кому известный Петлюра. Личность эта была выброшена на поверхность самим ходом событий, и не появись Петлюра, появился бы кто-нибудь другой, чтобы объединить недовольных украинских мужиков и наловить рыбки в мутной воде. Вкусившие уже сладость безудержных свобод, мужики вдруг попали в ежовые рукавицы нуждавшихся в хлебе германцев и, естественно, возненавидели их лютой ненавистью. Поражение Германии и как следствие его – развал германской армии и молниеносная эвакуация Киева – и гетманская Украина «приказала долго жить». И вот на киевских улицах появились уже настоящие чубы и жупаны, и брошенный на произвол судьбы единственный верный оплот гетмана, слабый офицерский отряд генерала К-ва[125], после безнадежной, отчаянной обороны Киева бросает оружие и, загнанный в Киевский музей, ожидает решения своей участи. А отдельные мелкие группы этого отряда, гонимые озлобленным врагом, рассеиваются по громадному городу, вылавливаются всадниками в какой-то доисторической форме, говорящими на полурусском языке, и зарубливаются тут же на месте кривыми гайдамацкими саблями.
Вскоре и мне довелось увидеть чубы и жупаны на улицах Одессы: петлюровцы, взяв Киев, пошли на Одессу и в начале декабря вошли в город.
Что в это время творилось в городе и крае – я решительно отказываюсь понимать. В городе, для его защиты от мало чем отличавшихся от большевиков петлюровцев, кроме упомянутой уже какой-то польской части, организовались офицерские отряды. Наскоро сколоченные немногочисленные офицерские части, конечно, не могли удержать город до обещанного прихода французских войск и под нажимом петлюровских куреней отходили все дальше в глубь города, поливая его улицы своей кровью, и, наконец, оказались прижатыми почти к самому порту.
В это время на рейде уже стояла довольно внушительная сила французских военных кораблей, которые свезли на берег кое-какой десант. Но этот десант получил лишь задание – охранять территорию порта.
На том пароходе, на котором я жил, ошвартованном у самого основания мола, расположился один из отрядов французских моряков. Он вырыл тут же на улице, неподалеку от места стоянки парохода, окопчик и, связавшись с кем-то телефоном, от времени до времени, когда в городе, поблизости от порта, усиливался ружейный и пулеметный огонь, выскакивал по тревоге и занимал этот окопчик.
Так продолжалось целый день, пока, наконец, не получено было известие, что с петлюровским командованием заключено перемирие, согласно которому проведена демаркационная линия, если не ошибаюсь, по Дерибасовской улице. Район к порту от этой линии и вся территория порта стали зоной союзнической, петлюровцы же заняли остальную часть города. Вдоль этой линии и на перекрестках улиц, ведущих в порт, стали пикеты обеих воюющих сторон, т. е. петлюровцев и русского офицерского отряда, в некоторых местах даже с пулеметами.
Когда мы получили об этом известие, я отправился посмотреть вблизи на этот новый продукт революции – петлюровцев. Наконец-то, я увидел воочию все малороссийские атрибуты – жупаны, высокие смушковые шапки, кривые сабли (и откуда только они их раздобыли?) и т. д. Чисто опереточный вид этих молодцов портили лишь навешанные на многих из них пулеметные ленты, да современные винтовки в их руках.
В это-то смутное время Одесса вдруг заговорила о каком-то Эно, якобы французском консуле, снабженном союзным командованием огромными полномочиями. Молва передавала, что он ведет переговоры с самим Петлюрой о разграничении зон – петлюровской и союзнической, что демаркационная линия пройдет через какую-то железнодорожную станцию между Киевом и Одессой, и, наконец, что этот самый Эно якобы выехал для переговоров в Киев: французам нужен был плацдарм для развертывания ожидающихся со дня на день прибытия союзнических войск для занятия их, затем, похода на большевиков[126].
В этот же период времени я впервые увидел добровольца Деникинской армии. Это был лейтенант Т.[127], пришедший в Одессу из Новороссийска на маленьком и стареньком транспорте за каким-то снаряжением. С лицом, заросшим бородой, с углом из национальных цветов ленточек на рукаве матросской фланелевки, на плечах которой были нашиты старые лейтенантские погоны, он показался мне человеком из какого-то другого мира.
Я впервые услышал от живого свидетеля о том, что творилось и творится на Кубани и в другом углу Черного моря, и меня неудержимо потянуло прочь от спекулянтско-союзнической Одессы, от жовто-блакитных флагов, от жупанов и украинской мовы. Добровольческая армия переживала в то время еще свой первый, романтический период своего существования, когда Белое движение было действительно безукоризненно белым и жертвенным в самом прямом и красивом значении этого слова.
Колебания мои были недолги, и, явившись к контр-адмиралу В., я просил отпустить мою душу на покаяние. Милейший В. не стал меня удерживать, и с первым же ушедшим из Одессы пароходом я плыл уже в обратном направлении. Мой план был тронуться на Кубань или Дон, в зависимости от того, как сложатся обстоятельства.
Пробыв несколько месяцев в Екатеринодаре и в Новороссийске, кап. 2 р. князь Туманов возвратился в Севастополь[128]. Он вспоминает:
К моменту моего приезда в Севастополь, в штабе Командующего флотом шла лихорадочная работа по организации двух речных флотилий: 1-й для Дона и 2-й для Днепра, Буга и Днестра. Мое внимание и было направлено, главным образом, на эти формирования. По пословице «На ловца и зверь бежит», судьба столкнула меня на первых же порах моего пребывания в Севастополе с кап. 2 р. В.[129] Он только что был назначен начальником 2-го речного отряда и приступал к набору ядра своей флотилии. Когда он спросил меня, не захотел бы я пойти к нему флаг-капитаном, я колебался недолго и охотно принял это предложение.
– Команды мы будем набирать в Одессе, – говорил мне В. – там же будет наша штаб-квартира, а здесь я уже набрал несколько офицеров, народ испытанный, большинство мои же подводники. Плавучих средств, по нашим сведениям, в Одессе более чем достаточно.
В скором времени приказом по флоту я был назначен флаг-капитаном флотилии. Работа у нас закипела дружно и в полном согласии. Мы совершенно одинаково смотрели на вещи и понимали друг друга с полуслова.
Формирование основного кадра флотилии шло у нас быстро и без особенных затруднений, ибо безработных офицеров во флоте в то время было немало. Одно время нам встретилось лишь затруднение в подыскании подходящего лица для занятия должности помощника начальника флотилии по хозяйственной части. Должность эта требовала большого доку в хозяйственных делах, ибо флотилия должна была представлять целый маленький флот с очень сложным и немалоценным хозяйством. Но и этот вопрос разрешился в конце концов как нельзя лучше, после того как В. удалось уговорить принять эту должность бывшего помощника капитана над Севастопольским портом, капитана 1-го ранга Д.[130] – большого мастера по части хозяйственной, всякого рода отчетности и бухгалтерских тонкостей. Он был старый моряк, с белой как снег головой и несколько ворчливым и раздражительным характером.