Наконец, в Севастополе все дела были покончены и в начале марта мы переехали в Одессу.
Одесса, с виду, мало изменилась за три месяца моего отсутствия. Исчезли лишь жовто-блаткитные флаги, как будто еще более прибавилось народа в Лондонской гостинице, у Фанкони и Робина, да чуть поспокойнее стало по ночам, и хотя в глухую ночь все еще пощелкивали выстрелы то тут, то там, но больше по окраинам, молодцы Мишки Япончика, видимо, временно присмирели и не рисковали соваться в центр.
Во главе русских военных формирований и вообще возглавителем русской власти в Одессе был известный генерал Шварц[131], прославившийся во время войны талантливой обороной Ивангорода. Несмотря, однако, на престиж его имени и на личное уважение, которым он пользовался у союзников, фактическая власть в крае и городе принадлежала всецело французскому военному командованию, возглавляемому генералом Д’Ансельмом, начальником штаба у которого был полковник Фрейденберг.
В том, что в городе хозяйничали не мы, а французы, мы убедились в первый же день нашего туда приезда, по отведенному нашему отряду помещению – тесному и лишенному примитивных удобств, причем мы были предупреждены, что и это помещение нам дается лишь временно и что мы должны будем озаботиться приисканием себе другого, так как и то, что мы получили, у нас будет отобрано.
В то время мы охотно мирились с подобным положением вещей и, по долгу гостеприимства, ничего не имели против того, чтобы французские части располагались более комфортабельно, нежели мы сами, памятуя главное: что они пришли бороться плечом к плечу с нами против большевиков, и спасти свою верную союзницу и спасительницу – Россию из цепких лап оседлавших ее немецких наймитов. За твердое решение французов довести это святое дело до конца говорило обилие уже высаженных и продолжавших высаживаться французских и греческих войск, снабженных последним словом военной техники; за это же, наконец, говорило громкое имя главнокомандующего всеми союзными войсками на Юге России маршала Франции – Франше Д’Эсперэ.
Если бы нам в то время кто-нибудь сказал, что не пройдет и месяца, как эти блестяще экипированные войска, овеянные славой побед над лучшей в мире германской армией, снабженные чудесами техники, поддержанные могучим флотом, предводимые талантливейшим маршалом Франции, отступят перед оборванной и полуголодной сволочью, предводимой каким-то никому дотоле неведомым проходимцем Григорьевым, бросая огромные запасы уже выгруженного снаряжения, в три дня погрузятся на транспорты и бросят на разграбление этой сволочи весь юг России, – если бы нам это предсказала сама M-me de Teb[132], мы бы, конечно, только рассмеялись ей в лицо.
Я, как и в первый приезд в этот город, нашел приют на том же гостеприимном «Кубанце», на кормовом флагштоке которого на этот раз развевался уже вместо желто-голубого наш старый, славный Андреевский флаг. «Кубанец» все еще находился в ремонте и стоял довольно далеко, у какого-то завода. На этот раз это не представляло для меня большого неудобства, ибо я целые дни проводил в отряде, возвращаясь на «Кубанец» только чтобы провести ночь.
Работа по формированию отряда закипела у нас полным ходом. В., лично знавший генерала Шварца, неизменно встречал у него полное содействие во всех своих начинаниях, как в вопросах комплектования отряда личным составом, так и в снабжении его материальной частью и денежными средствами.
Самым трудным делом было разрешение вопроса о помещении. Нас все время торопили с очищением данного нам временно дома, а другого все не подыскивалось, несмотря на то, что несколько расторопных офицеров отряда рыскали с утра до ночи по городу и стучались во всевозможные учреждения, ведающие реквизиционными вопросами и расквартированием войск.
Наконец, в один прекрасный день один из наших посланцев явился с радостным известием, что помещение найдено, свободно и в любой момент может быть нами занято. Приисканное им помещение оказалось… «семейными» банями Макаревича, занимавшими целое двух- или даже трехэтажное здание, почему-то в то время бездействовавшими. Осмотрев этот дом, мы, после недолгих колебаний, санкционировали переход отряда в это оригинальное для воинской части помещение.
Они имели даже два крупных преимущества: находились внизу, у самого порта, и, заняв их, мы могли быть спокойными, что нас там никто не потревожит и на них не позарится ни одна, даже самая захудалая, французская часть.
В нижнем этаже, где некогда помещались раздевалки и общие бани, разместился отряд. Этажом выше, в отдельных кабинах уже чисто «семейного» отделения бань, разместилось начальство и хозяйственная часть флотилии. В этих «семейных» номерах все стены были расписаны масляными красками каким-то доморощенным художником, причем темы этой росписи были более чем фривольные. Лейтмотивом, конечно, была голая женщина с такими пышными и закругленными формами, что можно было подумать, что изображавший их художник полагал, что главным инструментом живописца является не столько кисть, сколько циркуль.
Зато в этих кабинках было одно незаменимое удобство: высокие мраморные ванны заменили нам столы. Поверх ванн клялись гладко соструганные доски – и стол был готов. Правда, некуда было просунуть ноги, и писать приходилось боком, но это было уже полбеды.
Работа в банях Макаревича пошла уже без всякой помехи. В порту спешно ремонтировались быстроходные катера и иные плавучие средства для нашей флотилии, и первый отряд ее готовился не сегодня-завтра идти в Днепр, как в Одессе вдруг грянул гром среди ясного неба.
В один прескверный вечер по городу с быстротой пантофельной почты[133] разнесся слух – «союзники уходят». Начальник отряда немедленно отправился в штаб генерала Шварца и, вернувшись оттуда привез подтверждение этого сенсационного известия и приказание нашему отряду – выслать к Очакову наши боеспособные суда, чтобы поддержать правый фланг греков, разбитых большевиками и в беспорядке отходивших к Одессе. Начальник одного из сформированных уже отрядов нашей флотилии, лихой старший лейтенант Х., на рассвете следующего дня вышел по назначению. Самому отряду приказано было готовиться оставить Одессу, причем французы на эвакуацию давали нам всего три дня сроку.
Одесса сразу стала походить на потревоженный муравейник. Заметались в панике буржуи, запасаясь валютой, паспортами и разрешениями на выезд на том или другом пароходе. Бесконечной вереницей потянулись по городу к порту великолепно экипированные французские войска, и погружались на огромные транспорты, которые один за другим покидали порт, уступая место приходившим им на смену новым гигантам. Подняли вновь головы Мишки-Япончики, и по ночам вновь загремели выстрелы. Уже на второй день по объявлении эвакуации офицерам стало уже небезопасно показываться на улицах даже в центре города. В центральных частях города, то тут, то там, в особенности по вечерам, стали появляться кучки весьма подозрительных фигур в отрепьях и кепках, что-то живо между собой обсуждавших, но неизменно смолкавших при проходе мимо них офицера, которых они провожали злобным взглядом, лучше всяких слов говорившим о клокотавших в их груди чувствах к этим «врагам народа» и «золотопогонникам».
Генералом Шварцем было отдано распоряжение об истребовании из казначейства воинскими частями, эвакуировавшимися из Одессы, эвакуационного пособия в размере шестимесячного оклада содержания чинов. Когда вооруженные до зубов чины отряда привезли из казначейства в нескольких мешках это богатство и внесли его в роскошный кабинет нашего казначея, он прямо утонул в карбованцах. В его кабинете творилось столпотворение вавилонское: писаря запаковывали в ящики и матросские чемоданы дела, отчетности и кучу всякого, никому не нужного бумажного хлама; казначей, с взъерошенными седыми волосами, сидел над ванной, покрытой досками, и шелестел серо-голубыми хрустящими новенькими карбованцами, отсчитывая тысячами щедрое эвакуационное пособие и крича от времени до времени истошным криком на напиравших на него чинов отряда:
– Прошу соблюдать порядок и очередь! Господа, так нельзя! Если вы будете напирать, я прекращу выдачу! Прошу осадить назад и лишним выйти!..
Последнюю ночь перед эвакуацией я провел в отряде. Надо было быть начеку, ибо положение в городе сильно напоминало таковое четыре месяца тому назад, при наступлении петлюровских молодцов. Чернь наглела с каждой минутой и открыто нападала на одиночных офицеров даже в центре города.
Рано утром я отправился на «Кубанец», чтобы собрать свои вещи, так как подходил час погрузки на назначенный нам французский пароход «Caucase». На «Кубанце» я застал также предотъездную суету, хотя и более спокойную, нежели у нас в отряде. На палубе, в кают-компании, в коридорах – повсюду были навалены сундуки, ящики, корзины, провизия. Машины его были еще неисправны, и он ожидал прихода буксира, который должен был вывести его на рейд.
Сборы мои были недолги. Быстро собрав свои вещи, я переоделся в штатский костюм и, простившись с гостеприимными хозяевами, тронулся в обратный путь, в сопровождении вестового, несшего мой багаж. Но вот, слава Богу, я снова у себя в отряде. Последний, прощальный взгляд на толстозадых красавиц, равнодушно взиравших с банных стен на наш исход, и мы тронулись. У ближайшего мола пыхтел небольшой портовый буксир-ледокол с нежным названием «Ледокольчик», укомплектованный нашей же командой. На набережной – густая толпа несчастных одесситов, бегущих от грядущего, жадного на кровь и чужое добро хама, и жаждущих попасть на один из отходивших пароходов. Мы с трудом протискиваемся сквозь кашу из мужчин, женщин, детей, сундуков, чемоданов, корзин, ящиков и баулов, и под взорами сотен направленных на нас глаз начинаем грузиться на «Ледокольчик». Как не похожи были эти взоры на те, под которыми я проходил каких-нибудь полчаса назад! Там – ненависть, злоба, торжество победителя, здесь – горечь побежденного, растерянность, мольба‚ зависть и животный страх. Увидав, что отряд наш садится на пароходик, стоявшая до этого молча толпа вдруг ринулась вслед за нами и одновременно с разных сторон послышались голоса: