– Позвольте и нам!.. Разрешите… У меня есть пропуск от французского командования… умоляю! …
Несколько шустрых мужчин в котелках спрыгнули на палубу «Ледокольчика». Отовсюду тянулись руки, протягивались какие-то удостоверения…
В. приказал «котелкам» немедленно вылезти обратно и, после того как они весьма неохотно, бормоча что-то себе под нос о насилии, эгоизме и бесчеловечности, оставили палубу «Ледокольчика», В. обратился к толпе и громкими голосом, чтобы его могло слышать большинство из толпившейся публики, сказал:
– Я не имею права взять с собой сейчас никого, потому что мы грузимся не на русский, а на французский корабль. Но там я увижу генерала Шварца и обещаю вам доложить ему, что вы здесь ожидаете, и я уверен, он примет все меры к тому, чтобы вы здесь не остались. Поэтому не волнуйтесь и спокойно ждите.
Слова эти, впрочем, мало кого успокоили, и толпа продолжала напирать, мешая нашей погрузке. Пришлось поставить вдоль набережной цепь, и только после этого нам удалось погрузиться без помехи. Маленький «Ледокольчик» не мог забрать сразу всего нашего отряда с его имуществом, и часть его пришлось оставить на берегу, чтобы прийти за ним вторично.
Наконец, мы оторвались от берега и пошли на рейд, где стояла на якорях разнообразнейшая флотилия русских и иностранных кораблей. Среди этих последних выделялся своими размерами огромный транспорт под французским флагом – «Caucase». Он был уже наполовину заполнен разнокалиберным людом, когда начали грузиться на него и мы. Нам отвели место в носовом трюме, который, как остальные этого парохода, приспособленного для перевозки войск, был крыт досками и оборудован нарами в два этажа на каждой палубе. Выгрузив нашу партию, «Ледокольчик» пошел за оставшимися на берегу, и затем весь день, непрерывно, перевозил уже частную публику, заручившуюся пропуском на этот пароход. Чины нашего отряда работали до глубокой ночи, перевозя людей, таская вещи, перенося детей, помогая женщинам, распределяя места в трюмах. Французы ограничились лишь тем, что выставили к трапу двух своих людей, проверявших пропуски.
Перед вечером я видел, как буксиры выводили из гавани «Кубанца», отдавшего затем на рейде якорь, неподалеку от маленькой изящной яхты «Лукулл», на которой находились высшие русские морские чины.
Когда стемнело, на рейде зажглись многочисленные огни стоявшей эскадры разнокалиберных кораблей.
Этой ночью я долго стоял на палубе и смотрел на город, стараясь представить себе, что там в этот момент творилось. Он был погружен во мрак: электрическая станция не работала. Громада темного города неясно вырисовывалась на фоне усеянного звездами бархатного ночного неба. Какие-то военные суда, ближе нас стоявшие к городу, водили прожекторами, выхватывая из мрака то строения набережной, то знаменитую Одесскую лестницу, то ущелье ведущей вверх из порта улицы. В затихшем ночном воздухе глухо доносились из города звуки выстрелов.
Поздней ночью «Caucase» снялся с якоря и лег курсом на Босфор.
Утром рано, после суточного спокойного плавания, мы подходили к Босфору. Сколько воспоминаний, о таком еще недавнем и таких еще свежих, нахлынули на меня, когда по носу «Caucase»’а открылся между высокими берегами заветный проход, и из них одно, особенно яркое, незабываемое: я – на мостике моего «Живучего», идущего головным небольшого отряда судов Черноморского флота. За мной – четыре пары тральщиков, а за ними утюжат море два старика-ветерана, броненосцы «Три Святителя» и «Пантелеймон». Далеко сзади, в море, по корме, маячат на горизонте, оберегая нас от наскока могучего «Гебена», трое других славных стариков-черноморов, бивших уже этого гиганта – «Евстафий», «Златоуст» и «Ростислав». Тихое, ясное утро. По носу – вырисовываются в туманной дымке высокие вражеские берега. Вот они в одном месте расступаются и открывают ведущий в заветную и таинственную даль проход. Перед этим проходом что-то дымит. Впиваемся в бинокли – турецкий сторожевой миноносец типа «Меллет». Идем прямо на него. Бравый Салюк – комендор носовой пушки – уже зарядил ее и, задрав высоко к небу дуло, насколько только позволяют механизмы станка, смотрит не отрываясь в трубу оптического прицела, ожидая, когда расстояние позволит его командиру бросить ему короткое и лаконическое «огонь», а ему – спустить курок и послать турку русский гостинец. Но ему не пришлось дождаться этой желанной команды: где-то сзади громыхнул залп, и, содрогая воздух над нашей головой, прогудели два тяжелых снаряда, пущенные из носовой башни «Пантелеймона». «Меллет» сильно задымил и поспешил убраться в Босфор, послав нам несколько раз привет из своей кормовой пушки.
Проход – все шире и шире; уже в бинокль ясно видны очертания берегов первого колена Босфора. Дальномер показывает 60 кабельтовых. Над головой, высоко в небе, пролетают наши гидропланы, спущенные с остановившегося далеко позади нас гидрокрейсера «Николай I» и направляющиеся к турецкой столице. Мы поворачиваем на курс, параллельный берегу. За нами, описывая широкую циркуляцию, ложатся на новый курс тральщики. Вот к точке поворота подошли и броненосцы, и через некоторое время мы все лежим на новом, уже боевом курсе. На броненосцах медленно, как бы нехотя, повернулись башни с высоко задранными пушками. На «Святителях» взвился какой-то сигнал, и вслед за тем из обоих дул видимых от нас носовых 12-дюймовых орудий точно выплеснуло ярким – даже днем – пламенем, и через короткий промежуток времени воздух дрогнул от русского залпа по босфорским укреплениям.
Картина этого яркого апрельского утра как живая встала у меня в памяти в это яркое и тоже апрельское утро, когда я вылез из трюма французского парохода и далеко впереди по носу увидел заветный проход.
Босфор! Три года войны к нему неизменно были направлены все наши помыслы. В нем и только в нем мы видели весь смысл нашей тяжелой боевой работы‚ самого нашего существования… И как близки были мы к осуществлению этой мечты! В Одессе готовились уже транспорты и особые баржи для предстоящей десантной операции; формировался и концентрировался уже десантный корпус; в штабе флота разрабатывались уже детали совместной операции флота и армии; турецкий флот, закупоренный окончательно в Босфоре, не смел уже высовывать носа в Черное море. Турция агонизировала…
Но вот пришла «светлая и бескровная», со своим миром без аннексий и контрибуций, с Керенскими, Черновыми, Чхеидзе и целыми вагонами человеческого отребья, клейменного как каиновой печатью германской пломбой, и – судовая радиостанция, вместо боевых диспозиций и приказов, вместо даваемых к пушкам расстояний до Каваков, до Анатоли Хиссар, Румели Фанар и Стении[134], стали принимать истерические вопли: «Всем, всем, всем… граждане, спасайте революцию, революция в опасности!..»
«Caucase» вошел в темно-синие воды Босфора и стал на якорь у Кавака. Карантин. Пассажиров, как послушное стадо баранов, трюм за трюмом, стали выгружать в подходившие баржи и отправлять на берег, где они должны были брать душ и дезинфицировать свое белье и платье. На берегу выстраивались длинные очереди в ожидании, когда ранее прибывшие проделают все необходимые операции и освободят место. От этих операций не был освобожден никто – ни стар ни млад.
«Caucase» простоял в Каваке несколько дней. На второй или третий день с моря пришел русский транспорт и стал недалеко от нас на якорь. Расстояние между пароходами позволяло переговариваться, и между обоими судами сейчас же началось общение. Пароход этот принес нам печальную весть: Крым также оставлен союзниками и занят большевиками. Транспорт этот был из Севастополя.
Наконец «Caucase» поднял якорь и пошел в глубь Босфора. Мы уже знали, что в Константинополе нам высадиться не разрешат, и что высадка беженцев будет произведена на одном из Принцевых островов, где союзники оборудовали для них лагеря. Меня этот вопрос интересовал очень мало, ибо я отнюдь не собирался поступать на иждивение союзников и твердо решил при первой же возможности вернуться на тот клочок земли, где еще дралась Добровольческая армия.
Вот «Caucase» прошел уже Босфор и, не замедляя хода, стал склоняться влево, огибая Хайдар-Пашу и Кадыкей. Справа промелькнули острова Проти, Антигона, Халки и Принкипо. «Куда же нас везут?» – недоумевал я. Но вот пароход стал склоняться влево, к берегу, и у одного местечка отдал наконец якорь.
Местечко оказалось Тузлой. Там был второй карантин, где над нами проделали ту же операцию, что и несколько дней назад в Каваке. Мы безропотно подчинились этой прихоти наших благодетелей. После этого, уже вторичного купания и дезинфекции, пароход на другой день снялся с якоря и на этот раз стал у острова Халки. Трюмная жизнь кончилась.
На берегу нам предоставлена была относительная свобода. Желающие могли нанимать себе, если у них на то были средства, собственные помещения и селиться где угодно на этом острове. Нашему отряду был отведен какой-то полуразрушенный турецкий дом, где наша холостая молодежь и разместилась с грехом пополам. Мы с В. подыскали неподалеку от отряда небольшую квартиру в греческом доме. Питались мы обычно в отряде, который получал, как и все беженцы, от союзников прекрасную и обильную провизию натурой, из которой, при отряде же, готовился обед и ужин.
Как-то незаметно подошли пасхальные праздники. Беженцы отслушали Светлую Заутреню в Халкинской греческой семинарии и разговелись чем Бог послал.
На Святой штаб генерала Шварца, служивший исполнительным органом союзного командования и передатчиком распоряжений, касающихся беженцев‚ уведомил, что желающие вернуться в Россию должны приготовиться к известному дню для посадки на пароход «La Navarre», идущий в Новороссийск. Желающих оказалось немного. В большинстве это были одиночные офицеры; частную же публику, вырвавшуюся из красного ада под благословенное небо Принцевых островов, в это время нельзя было бы заманить туда обратно никакими калачами. В защиту их нужно сказать, что им действительно нечего было делать на том, вновь небольшом клочке земли, где дралась Добровольческая армия.