[178]. Я, хотя и мало понимал из того, что пелось, но не без удовольствия слушал этот оригинальный концерт.
9 января.
Спал в комнате и… под одеялом. Совершенно невероятная вещь, в которую не поверил бы, если бы мне о том сказали в Асунсьоне, что летом в Bahía Negro можно будет спать в комнате без мускитера и под одеялом. Проснулся, судя по солнцу, довольно поздно. Обратил внимание на то, что здесь я обхожусь без двух инструментов, казалось бы, совершенно необходимых для культурного человека – без часов и без зеркала. Ознакомился с библиотекой Franco. Слава Богу, есть что почитать. Взял еще не читанный мной 2-й том «Historia de la campaña de 1914 en el frente Ruso», Головина[179]. Читаю печальную историю гибели Самсоновской армии в Восточной Пруссии.
Вечером в беседе с Franco предложил ему как-нибудь на днях прочесть офицерам гарнизона лекцию на тему «совместная операция армии и флота». Принял с благодарностью. Купил за 10 песо зеркальце. Теперь могу бриться сам.
10 января.
Утром на прогулке в лес имел неосторожность сорвать цветок кактуса и сразу же получил массу мельчайших заноз, почти что не видимых глазом, но очень ощутительных. Долго очищал руки, но не очистил совершенно, ибо понадобился бы микроскоп для отыскания всех заноз.
11 января.
На двух пальцах левой руки очень болезненные нарывчики, результат кактусовых заноз. Утром заходили женщины индианки, клянчить маис. В начале моего здесь пребывания индейцев в Bahía Negro не было вовсе, и я сразу обратил на это внимание. Мне разъяснили, что после налета боливийского аэроплана все бывшие здесь индейцы снялись и ушли в глубь Чако. Недавно приходил от них гонец разузнать, как обстоят дела, и узнав, что все обстоит благополучно и пока что Bahía Negro никакой опасности не грозит, объявил, что в таком случае они вернутся снова. Действительно, в скором времени они появились, в небольшом в начале количестве, а затем все больше. Теперь их можно встретить на каждом шагу. Бабы – обязательно с торбами, совсем как наши европейские цыганки. Мужчин завербовал padre Verdun на работы по очистке авиационного поля, и очень доволен их работой.
Купил сегодня у индианки славного cotorio (попугай), еще молодого, за 5 песо. Sanchez пристроил мне в углу моей комнаты для него жердочку, и он уже исправно галдит. Боюсь, что Franco останется не особенно доволен новым крикливым жильцом. Получил приглашение на «asado» и аперитив к капитану Morinigo – сегодня его день рождения.
12 января.
В 11 ч. почти весь офицерский состав гарнизона и корабля собрались на террасе у Morinigo. Подавался коктейль. Играла музыка. Обед и бал. На дворе – тропический ливень. Bahía Negro непроходима. Вернулся к 3-м часам, слегка перегруженный крепким коктейлем, и даже шампанским, которое подавалось за сладким. Лег спать в компании с моим новым жильцом – попкой. Проснулся, когда уже начинало темнеть. Ужинал у майора. После ужина приготовления к балу, который должен быть уже у нас. В 9-м часу прибыли музыканты, а затем грузовик начал подвозить гостей. Бал – почти до полуночи.
Проснулся рано – разбудил своим криком попка. Дождь, все небо в тучах. Грязь – умопомрачительная. Неприглядна наша «Белогорская крепость» в такую погоду!
Понедельник, 14 января.
Пришел пароход «Corumba» и привез свежие новости. Самой существенной из них было сообщение о соглашении Боливии на арбитраж в Вашингтоне и декрет о демобилизации, подписанный нашим президентом 9-го числа этого месяца. И – слава Богу! Бог с ней, с чужой войной! И своих войн за моими плечами довольно…
На этом кончаются мои записки, говорящие о прелюдии войны Парагвая с Боливией, которая, несмотря на арбитраж Вашингтона, все-таки разразилась и длилась без малого три года, с 1932 по 1935-й. Во время этой войны автор никаких записок не вел. Зачисленный в Парагвайский флот чином капитана 2-го ранга honoris causa[180], он в продолжение почти всей войны занимал очень хлопотливую и скучную должность начальника личного отдела флота, изредка лишь выезжая в более или менее интересные командировки. Одна из них была особенно интересной: он был послан исследовать Río Verde (Зеленая Река), одну из рек Чако, с целью выяснения возможности утилизации ее как пути сообщения для подвоза всего необходимого в один из секторов нашего фронта, в глубине Чако. Это было девятидневное плавание в хаос первых дней мироздания, ибо по этой реке до него если кто-нибудь и плавал, то разве лишь индейцы на своих пирогах, в доисторические времена. Река, после исследования автором, была в некоторой своей части использована для провоза грузов для армии.
В боевых действиях парагвайскому флоту принять участие не пришлось, ибо боливийцы, неизменно битые парагвайцами, отгонялись все дальше от реки Парагвая, пока, загнанные на свое плоскогорье, не пошли на мировую. Роль флота свелась, поэтому, к чисто транспортной службе.
В парагвайской армии было немало бывших русских офицеров, среди них пять командиров полков. Шестеро из них отдали свои жизни в защите столь далекого от России Парагвая.
Морские рассказы
Недоразумение (Рассказ старого капитана)
– Благодарю вас, мадам Фанкони. На этот раз, с вашего разрешения, мы попросим дать нам чего-нибудь более освежительного, ну, хотя бы виски с содой. Ваше кофе «по-турецки» совершенно заслуженно славится не только по всей Одессе, но, смею вас уверить, по всем портам Черного и Азовского морей; но в эту жару оно должно уступить свое место виски. К тому же нам придется здесь, у вас, задержаться. А посему, будьте добры приказать подать нам соответственную бутылочку и парочку сифончиков с содой… Да, пожалуйста, похолоднее…
– Итак, вы, достопочтеннейший, продолжаете утверждать, что все недоразумения должны разъясняться, и, чем скорее, тем лучше? Позвольте с вами не согласиться и заявить вам мое скромное мнение, что зачастую бывает, когда разъяснение недоразумения отнюдь не рекомендуется, ибо таковое может вызвать весьма печальные последствия. Пояснить вам примером? Извольте-с. А вот, кстати, и наше виски, чтобы промочить горло перед рассказом! Сюда, сюда, почтеннейший! Плесни-ка нам, братец, этого зелья… Стоп! Теперь нацеди соды… Стой, стой, куда ты столько?! Что ты думаешь, мы сюда на водопой пришли, что ли? Ладно. Оставь теперь нам эту бутылочку и сифончики и иди себе с Богом.
– Ваше здоровье… Г-м… Дайте-ка взглянуть на этикеточку… Scotch Whisky… Old… Г-мм… Я думаю, что этот самый Scotch не иначе как обретается неподалеку отсюда, где-нибудь на Дерибасовской или Ришельевской. Конечно, виски должен слегка отдавать давленным клопом, но чтобы от него так разило бы клопами, как от этого, мне еще встречать не приходилось. Недаром и марка-то какая-то мне незнакомая. Ну, да ничего, Бог даст, принюхаемся. К чему человек не привыкает!
– Ну-с, так, значит, вам пояснить примером? Я бы мог вам этих примеров набрать, как говорится, сколько хотите и еще два, но думаю, что и одного будет достаточно. Прошу выслушать.
– Было это, дай Бог памяти, вот в точности не припомню в каком году. Ну, да это и неважно, и дела не меняет. Командовал я тогда пароходом «Потемкин». Теперь это – старая калоша, а тогда, когда я водил его по Анатолийской линии, было судно хоть куда. Изволите знать, что такое Анатолийская линия? Прескучнейшая, доложу я вам, для пассажирского парохода линия! Конечные пункты ее – Батум и Константинополь, с заходом во все промежуточные порта анатолийского берега. Вот вы и посудите, кто по этим портам ездит? Турки да греки. Иной раз сядет какой-нибудь захудалый русский вице-консул из какого-нибудь Самсуна или Керасунда, обычно тоже из греков, который и по-русски то еле-еле лопочет. Насчет женского пола – совсем уж швах! К какой-нибудь турчанке, закутанной в чадру, и не подступись, а уж чтобы позволить себе что-нибудь этакое, вольно-поэтическое, так и думать нечего! Мои молодые помощники, особенно из тех, кто побывал на Крымско-Кавказской линии, ворчали, как гусар у Пушкина, в известном его стихотворении. Помните, как это он говорит:
…Занес же вражий дух меня
На распроклятую квартиру!
Толь дело Киев! Что за край!..
– Такая точно разница была по части женского пола между линиями Крымско-Кавказской и Анатолийской: там – умирать не надо, здесь – ложись и умирай. А поэзии, красот природы и благорастворения воздухов, всех этих атрибутов, располагающих, так сказать, к томлению духа, тут было не меньше, чем там. Меня самого это обстоятельство не так уже смущало, ибо в Батуме у меня проживала законная моя половина, да и годами был я уже далеко не юноша. Но ругался и я на этой линии немало, но уже совсем по другой причине. Эти анатолийские порта, чтоб им ни дна ни покрышки, все, как на подбор, открытые рейды. Зимой или осенью, когда свищут свирепые нордовые ветры и зыбину гонит к анатолийскому берегу со всего простора Черного моря, в них лучше и не соваться, – никакой якорь не удержит, а если и удержит, то все равно ни грузить, ни выгружать ничего нельзя на этакой зыби. Так и идешь: Трапезунд – мимо, Орду – мимо, Керасунд, Самсун – мимо. Разве что заглянешь в Синоп. Ну да это – портишко дрянной: иной раз весь груз – два-три мешка орехов; только зрящая потеря времени.
Вот, на этой самой линии, было это ранним летом, прихожу я однажды, на пути в Константинополь, в Трапезунд. Еще не успел отдать якоря, как вижу, гребет ко мне шлюпка с нашим агентом. Ну, думаю, должно быть грузу много, коли сам агент жалует. Отдал якорь, спустил трап, иду встречать его. Поднялся он на палубу, поздоровался и спрашивает: «Как у вас в первом классе?» – «Как обычно, – говорю, – хоть шаром покати, пусто». – «Ну, вот и отлично, – говорит, – потому, я вам здесь дам редких пассажиров, которых особенно рекомендую вашему вниманию». – «Кого же это?» – спрашиваю, удивленный, каких это таких редких пассажиров может дать мне в Трапезунде наш агент. – «А это, – говорит, – курдские вожди, и каждый со своей свитой. Едут в Константинополь, на какой-то султанский не то юбилей, не то просто праздник. Народ с мошной. Агент австрийского Ллойда локти себе кусает, что я отбил у него таких выгодных пассажиров».