[101]
Глубокоуважаемое собрание!
Для того чтобы понять будущее значение какого-либо фактора общественной жизни, необходимо представлять его себе на современном ему фоне и в научном освещении.
Основной фон нашей жизни — это революция, а революция не есть односторонний процесс.
Это процесс перехода от старого, отжившего строя к новому, жизненному и, как все резкие переходы, подчиняется такому, впервые выраженному еще Гегелем, закону: тезис, антитезис и синтезис.
Мы уже пережили ее тезис: могучий революционный порыв, равного которому по силе и всесторонности не знает история человечества. Мы пережили и антитезис: не многим менее сильный контрреволюционный натиск, тем более опасный, что он нередко шел под демагогическими лозунгами.
И вот теперь настало время синтезиса, как заключительного аккорда революции, и мы смело можем сказать, что если этого синтезиса не сможет сделать уже установившееся у нас революционное правительство, то наступит период полного падения жизненных сил страны, хаос междоусобия и погромов и инициатива восстановления нормальной жизни перейдет в руки контрреволюционеров, которые неизбежно превратят революционный синтезис в реакцию, то есть в губительную попытку восстановить и то, что отжило свой век и что вызовет новую революцию.
Всякий вдумчивый современный деятель, который хочет предотвратить возможность новых общественных бедствий, должен стремиться к тому, чтобы синтезис революции сделали сами революционеры без новых потрясений, и мы видели действительно, что этот заключительный акт уже делается ими.
Мы видим восстановленную революционерами армию и не можем не отметить, что современный красный офицер по своей интеллигентности и сознанию долга не уступает прежнему.
Мы видим медленное, но постепенное восстановление путей сообщения — сравним только с бывшими в 1919 году.
Мы наблюдаем синтетический фазис и в самой революционной идеологии, да это и понятно.
Революционная идеология — это не геометрическая теорема вроде Пифагоровых штанов, которые, раз надев, приходится носить в неизменном виде до конца своей жизни.
Это идеология борьбы, и потому вполне понятно, что многие ее детали, которые были превосходны в период революционного разрушения, уже поэтому самому непригодны в период революционного восстановления спокойной, новой жизни, и упрекать за такие изменения революционеров — это то же самое, как упрекать полководца, который, начав атаку левым флангом и ослабив неприятеля этим способом, пускает затем в дело и правый фланг, а потому легко овладевает и центром.
Здесь не место говорить обо всех других восстановлениях, которых требует заключительный момент революции, так как мы здесь собрались только для того, чтобы способствовать восстановлению воздушного флота, об огромном значении которого для будущей культурной жизни человечества мне нечего распространяться. Оно ясно для всякого, и я скажу только одно.
Революционный пожар сжег уже все, что было горючего в старом строе жизни, и от него уже ничто не может зажечься.
Так постараемся же, чтобы из этого пепла восстала, как древний феникс, новая культурная жизнь в нашей стране, и создадим для нее могучие крылья в виде организующегося теперь воздушного флота!
И да вынесет он нас по воздуху в великое светлое будущее!
Из книги «СРЕДИ ОБЛАКОВ»[102]
ПРЕДИСЛОВИЕ
Огромное значение воздухоплавания и авиации понимается теперь всеми образованными людьми. Ни одно культурное государство не может более существовать без своего воздушного флота. Желание содействовать его развитию у нас и заставило меня выпустить в свет эту книжку.
Научный институт им. Лесгафта
26 марта 1924 г.
Глава VНа аэростате во время солнечного затмения(4 апреля 1912 года)
Наконец-то мои хлопоты и труды увенчались успехом! И как это все вышло удивительно, неожиданно и хорошо! Уже задолго до этого дня, до 4 апреля 1912 года, воспоминание о котором сохранится у меня на всю жизнь, звонил я по телефону во все стороны: и в аэростатическую комиссию и (по ее предложению) ко всем аэронавтам Петербурга, чтоб хоть кто-нибудь из них полетел со мной на «Треугольнике» (так назывался один из аэроклубских аэростатов), так как я буду делать с него спектрофотографии предстоявшего в этот день солнечного затмения. Но все было напрасно! Одни были заняты, другим нездоровилось, третьи уехали отдыхать на пасхальные праздники.
Напрасно увещевал я всех оставшихся в тогдашнем Петербурге:
— Ведь затмения происходят у нас не каждый год, даже не каждое десятилетие! Ведь если мы его пропустим, нам много лет придется ждать следующего!
Но все кругом было безучастно. Никому, казалось мне, не было никакого дела до важного события, готовящегося в небе…
И вот в результате всех этих поисков и хлопот печально сидел я вечером перед затмением у себя в рабочем кабинете, в Биологической лаборатории Лесгафта (теперь Естественнонаучный институт), и, вспоминая всю свою беготню за пилотами-аэронавтами, грустно повторял стихи Лермонтова о наполеоновских маршалах:
Иные погибли в бою,
Иные ему изменили…
Я уже собирался прозаически ехать на станцию Серебрянку, вслед за всеми другими, уезжавшими туда, чтоб наблюдать предстоящее астрономическое явление хоть оттуда, с земной поверхности. И вдруг все разом перевернулось, как по мановению волшебного жезла!
Возвращаюсь к себе на квартиру во флигель лаборатории и вижу там мирно беседующих с Ксаной, за чайным столом, моего давнишнего знакомого, авиатора Раевского, и вместе с ним самого опытного и талантливого из наших молодых аэронавтов, капитана Шабского.
— А мы вас весь день ищем по всему городу! — восклицает Шабский, вскакивая из-за стола. — Я только что возвратился в Петербург и узнал, что вы собираетесь наблюдать затмение с высоты! Охотно буду пилотировать в это время аэростат. Ведь я тоже очень люблю астрономию и хочу сам сделать несколько наблюдений над полетом шара при таких исключительных условиях!
— А я буду помогать во всем, что будет нужно, и, кроме того, сниму своим аппаратом целый ряд фотографий! — добавляет Раевский.
У обоих глаза так и сверкали. Сразу было видно, что им чрезвычайно хочется лететь.
Вы можете себе представить, сколько усилий пришлось мне употребить, чтоб тут же не запрыгать от радости?! Итак, не все еще забыли о небе! И на опечаленной душе все стало светло и радостно.
Но вдруг опять настало беспокойство.
— Ведь уж двенадцатый час ночи! А завтра надо лететь! Как добудем мы барограф, психрометр и другие нужные инструменты из аэростатической комиссии?
— Я возьму свои! — воскликнул Шабский. — А о «Треугольнике» я уже говорил в аэроклубе. Воздухоплавательная команда у меня свободна, и завтра в девять утра все будет готово к полету!
И вот они ушли…
Я быстро начал собирать все необходимое. При полетах на воздушных шарах всегда надо иметь с собой маленький компас — для выхода из лесных дебрей и болот после окончания полета; карманный электрический фонарь, если полет происходит не в белые ночи среди лета; коробку спичек, пачку сухих лучинок и маленькую стеклянку с керосином для удобного разведения костра, а кроме того, дня на два съестных припасов, на случай если по суткам придется блуждать по лесам и болотам, раньше чем доберешься до человеческого жилья…
Для наблюдений на этот раз я решил захватить только спектрограф, недавно сделанный для меня моим другом, пулковским астрономом Тиховым, из коленчатого спектроскопа Биологической лаборатории, к которому он привинтил фотографическую камеру.
«Многим займешься, — думалось мне, — ничего не сделаешь! Займусь на этот раз только наблюдением Земли, как планеты, сверху, путем спектрофотографирования различных явлений в ее атмосфере и на самой поверхности и сравню полученные результаты с добытыми для других планет!» Конечно, нашу атмосферу не раз уже исследовали спектроскопом, но все эти исследования производились с земной поверхности снизу вверх, а не сверху вниз, между тем как даже с аэропланов, не только с аэростатов, поднимаюшихся несравненно выше, уже заметно, что световые оттенки, а следовательно, и спектральные цвета должны быть в каждом из этих двух случаев несколько различны.
Посмотрим, не обнаружится ли чего интересного!
Рано утром я вскочил с постели и к девяти часам находился уже с Ксаной на газовом заводе. Военная команда Шабского уже приготовляла «Треугольник» к наполнению газом. Вскоре пришел и он, и Раевский. Весеннее солнце ярко светило с белесоватого петербургского небосклона, ветер дул почти в желаемом нами направлении, а Шабский обещал найти вверху еще более подходящее течение… Все было готово. Я простился с Ксаной и с несколькими друзьями, успевшими словно каким-то волшебством узнать за ночь о нашем предстоящем отлете.
— Отдай веревки! — раздалась обычная команда, и освобожденный аэростат торжественно поднялся в свободную воздушную стихию.
В несколько минут толпа наших друзей сделалась совсем крошечной далеко внизу, а длинные петербургские улицы стали совсем узенькими и совершенно такими же, как вы видите их на раскрашенном плане. На севере показалась извилистая белая лента — Нева, еще покрытая льдом и снегом, а на западе — большая снежная равнина. Финский залив в своей зимней одежде. Сначала нас несло почти прямо к моему старинному жилищу, Шлиссельбургу, но затем, по мере нашего подъема, ветер, как и предсказывал Шабский, все более и более отклонялся к югу. Мы два раза перелетели через Неву и, оставив к северу Ладожское озеро, казавшееся тоже огромной снежной равниной, понеслись на высоте около полутора верст в юго-восточном направлении, над бесконечными торфяными болотами этой малолюдной местности, перемешанными с большими хвойными лесами, почти без признаков человеческого жилья.
Странная картина ранней, начинающейся весны вырисовывалась перед нами! Высоко вверху сияло ясное безоблачное небо, с которого радостно смеялось нам солнце, а далеко внизу все стало плоско, все нивелировалось друг с другом; холмы и низины сравнялись между собой под общий уровень, вековые ели и сосны стали простыми темно-зеленоватыми крапинками на белом снежном фоне, и только их длинные голубоватые тени, острые, как зубцы гребня, показывали нам, как высоки на самом деле были проходившие под нами толпы деревьев.
Все внизу казалось огромным, пегим, гладким полом, вымазанным белой, или грязно-оранжевой, или темно-зеленой красками, судя по тому, смотрели ли мы на оттаявшие сухие места или на покрытые хвойным лесом. И этот ровный, огромный, круглый пол тянулся до самого горизонта, казавшегося слегка приподнятым вверх и подернутым какой-то белесоватой мглой. Тут и там, особенно по направлению к северо-восточной стороне горизонта, смутно виднелись общирные голубые пятна, принявшие форму морей и заливов, как будто там, вдали, разлились над снегом общирные пространства весенних вод.
Как оказалось потом, со слов наблюдавших затмение с земной поверхности, эти наши моря и заливы казались снизу легкими грядами и полосками облаков.
— Все небо, — говорили нам после нашего спуска, — было в этот день то тут, то там покрыто ими!
К мы вверху, находясь над их уровнем, не видели за весь этот день ни одного облачка на небе, а внизу были лишь эти голубоватые бесформенные пространства…
Взглянув на солнце сквозь почерневшее фотографическое стекло, я увидел наконец на нем первую зазубринку затмения с юго-западного края.
— Началось!
Мы все принялись смотреть, как мало-помалу росла эта выемка. Был час сорок минут пополудни, и мы летели уже около двух часов со времени своего подъема. Мы находились в этот момент на высоте 1750 метров, т. е. около полутора верст над земной поверхностью.
Разложенная на борту нашей гондолы карта показывала нам, что мы только что миновали озера Лысогорское, Глуховское и Каменное и пролетели над деревней Молуксой. Все это находилось под нами внизу совершенно так же, как на нашей карте.
Мы летели все дальше и дальше на крыльях ветра, несшего нас на этой высоте со скоростью более тридцати верст в час, постепенно поднимаясь все выше и выше. В два часа пятнадцать минут мы пересекли историческую реку Волхов на высоте около двух тысяч метров (почти двух верст), в то время как солнце казалось закрытым луной на одну треть своего диска. Еще немного раньше этого времени благодаря начавшемуся охлаждению воздуха, постепенно лишавшегося вечного источника своего тепла, газ в нашем аэростате начал сильно сжиматься и делаться тяжелее по своему удельному весу. «Треугольник» начал все быстрее и быстрее падать вниз, и в два часа сорок минут пополудни он снизился почти на полверсты, до высоты 1475 метров, несмотря на значительное количество выброшенного нами балласта.
В момент главной фазы затмения все внизу, на земле, и вокруг нас, в небе, постепенно приняло какой-то зловещий, мрачно-синеватый оттенок, как будто вся природа освещалась не нашим солнцем, а каким-то отдаленным, слегка синеватым электрическим фонарем, или как будто солнце вдруг закрылось надвинувшейся грозовой тучей, хотя никакой тучи не было видно на небе. Все тени вокруг нас приняли на своих контурах кудрявый вид, как будто предметы, бросавшие их, были покрыты курчавой шерстью. Все звуки, по временам доносившиеся до нас снизу, сразу прекратились. Солнце превратилось в узенькое, как горящая ниточка, колечко, прерывающееся лишь внизу на небольшом расстоянии. Голубоватая мгла, представлявшаяся нам раньше как бы миражем озер, морей и заливов, стала еще голубее, совсем как синька.
Я снял к этому времени уже шесть спектрофотографий: этой мглы, и лесных пространств внизу, и текущих между снегами и полями рек, казавшихся бурыми, как Терек, от размытой ими земли, и самого неба в окрестностях солнца во время максимальной фазы затмения, когда все было освещено лишь его краевыми частями.
Когда наступила эта максимальная фаза, наше падение стало стремительным. Казалось, что сильный ветер подул на нас снизу, и земная поверхность, становясь все больше и больше, сама летела на нас, грозя разбить своим ударом.
Мы быстро опустились до высоты восьмисот пятидесяти метров, недалеко от деревушки Новиночки, лежащей внизу, среди озер, лесов и болот. Здесь, выбросив почти половину всего нашего балласта (целых девять пудов песка), нам удалось остановить дальнейшее понижение аэростата, и наш воздушный конь, снова подогреваемый открывающимся солнцем, начал сам собой обратно подниматься вверх.
— Никогда еще не случалось мне делать такого любопытного полета! — сказал Шабский.
Действительно, кому из нас приходило в голову, что солнечное затмение должно вызывать падение всех летящих в нашей атмосфере аэростатов и дирижаблей, хотя, представив себе физические условия такого момента, видишь ясно, что ничего другого нельзя было и ожидать!
Поднимаясь самопроизвольно, по мере возрождения померкнувшего солнца, аэростат взлетел к концу затмения до высоты двух тысяч восьмисот двадцати пяти метров, когда мы проносились над озером Верховским, а через полчаса после полного восстановления солнца достиг своей максимальной высоты в две тысячи девятьсот семьдесят пять метров (почти трех верст) и после этого начал снова медленно опускаться от приближения солнца к горизонту, т. е. когда готовилось наступить то обычное для нас солнечное затмение, которое мы называем нашей ночью.
Мы перелетели два раза излучину реки Меты, над многолюдной местностью, усеянной селами и деревнями, от которых доносились к нам, в высоту полутора верст, отдаленные крики смотревших на нас людей. Мы их не видели, по причине их малости, но отвечали им веселыми звуками нашего призывного рожка.
Шабский, считавший эту местность неудобной для спуска благодаря отдаленности от железных дорог, предложил пролететь далее, к городу Боровичи Новгородской губернии, видневшемуся вдали. Но ветер стал меняться по мере нашего приближения к городу и понижения высоты нашего полета и относить нас в торфяные топи, лежащие к северо-востоку от Боровичей. Вновь пошло под нами бесконечное зыбучее болото с его лужами, кочками и «окошками», в которых, как в зеркалах, отражался внизу наш желтый аэростат, между тем как с боков с одной стороны отражалось в проталинах яркое солнце, а с другой — неслось по земле фиолетовое пятно — тень нашего шара.
Здесь мы полетели так низко над болотами, что коней нашего длинного гайдропа, т. е. каната в 60 метров длины, служащего для смягчения спуска аэростатов, поволочился по мхам и кочкам, извиваясь за нами, как змея, и разбрызгивая вправо и влево воду луж и «окошек».
Да, полет на гайдропе в сильный ветер — это одна из любопытнейших деталей свободного воздухоплавания! Быстро летите вы над землей, на высоте сельской колокольни, а толстый канат, привязанный к борту вашей гондолы, гонится за вами, цепляется за кочки и кустарник, дергая вас, по временам легко, а по временам и так сильно, что вы готовы вылететь из покачнувшейся гондолы. Приходится иногда держаться за оснастку обеими руками, особенно если вы понесетесь над лесами, как это немедленно и пришлось нам сделать, когда после часового полета над болотами мы вылетели наконец на их берег и помчались над чрезвычайно высоким лиственным лесом.
Балласт у нас к этому времени совсем вышел, и Шабский решил пожертвовать канатом от якоря. Отрезав, он выбросил его вон. Облегченный «Треугольник» поднялся немного над лесом, состоявшим из оголенных вековых берез и осин, с примешанными к ним кое-где елями. Наша гондола шарахнулась несколько раз о вершины деревьев, и мы помчались над ними, прискакивая высоко каждый раз, когда отдаленный коней гайдропа закручивался с размаху вокруг сучьев деревьев и тотчас же отламывал их, разбрасывая по сторонам.
Путешествие здесь вышло для нас очень тряское, но вдруг и оно прекратилось. Мы почувствовали сильный толчок, гондолу нашу сначала подбросило вверх, потом шарахнуло с размаха о вершины деревьев, наклонив ее почти боком, и аэростат, остановившись, начал биться и трепаться на одном месте от порывов ветра, как пойманная птииа. Это наш гайдроп обвился о крепкий сук, которого не мог сломать, и внезапно остановил наше движение, раньше чем мы успели перелететь через лес.
Что нам было делать? Деревья, на вершинах которых мы качались, были не ниже шестиэтажного дома. Желая опустить шар, мы повисли все трое на красной ленте его разрывного приспособления, но отрывная лопасть была приклеена слишком прочно, и мы не могли с ней справиться. Мы открыли несколько раз клапан, и аэростат спустился ниже. Но тот же самый гайдроп зацепился ближайшим к нам концом за верхние ветки огромной осины и мешал нам спуститься ниже десяти сажен над уровнем почвы.
Мы начали трубить в рожок, желая привлечь внимание каких-нибудь случайных дровосеков, и это оказалось не напрасно. Через четверть часа раздались в лесу оклики, и вслед за тем к подножию наших деревьев прибежала кучка крестьян.
— Какая деревня? — окликнули их мы.
— Карманово Новгородской губернии! — послышались голоса снизу.
Начались обычные в этих случаях расспросы: «Кто вы? Откуда? Зачем летели?» Но и ответив на них, мы ни на шаг не приблизились к покинутой нами земле. Ясно было, что достигнуть ее поверхности нам было можно только одним способом: спуститься по стволу одного из окружающих нас деревьев, хотя они и оказались очень малоприспособленными для лазания. Они вырастали веками без всякого ухода и, как всегда бывает при этих условиях в лиственном лесу, были совершенно оголены от ветвей до самой вершины. Поднявшись вверх почти на десяток сажен, они пускали пук ветвей и походили более на гигантские метлы, воткнутые в землю рукоятками, чем на наши обычные деревья, пускающие ветви со всего ствола, если они растут на сравнительно свободном пространстве.
К счастью, у нас была длинная веревка. Мы притянули свою гондолу к стволу ближайшего дерева. Подвязав себе веревку под мышки, я встал на борт гондолы и, обхватив ствол дерева руками и ногами, стал медленно спускаться по нему на землю. Казалось, что спуску не будет конца, так высоко оказалось дерево. Я несколько раз скользил по нему, пока не удерживался остатком какого-либо полусгнившего сука, и наконец очутился на мягкой лесной почве, невдалеке от крестьян, с опаской смотревших на меня и не подходивших близко, пока несколькими шутками я не успокоил их подозрительности.
Вслед за мной спустился Раевский, а затем и Шабский, желавший, как командир, покинуть свой корабль последним.
Так мы и причалили к земной поверхности, после восьмичасового плавания в воздушном океане.
Переночевав в деревне, находившейся в трех верстах от этого места, мы ранним утром пошли выручать наш аэростат. Крестьяне быстро подпилили и свалили пять или шесть окружающих его деревьев, но опустить «Треугольник» все же не было никакой возможности, так как нельзя было повалить державшее его дерево, не разорвав сучьями сетки и оболочки шара. Мы разыскали в отдалении большую ель, вокруг которой обвился задний коней гайдропа и которая мешала шару освободиться, и свалили ее в сторону. Аэростат был немедленно притянут к земле за ту самую веревку, с помощью которой мы накануне и спустились с него по дереву. Но разобрать по частям «Треугольник» и сложить в корзину его сеть и оболочку здесь было совершенно невозможно, так как все кругом было завалено срубленными деревьями.
— Надо отцепить гондолу, — сказал Шабский. — Тогда облегченный шар снова поднимется над лесом, и мы выведем его на гайдропе на более свободное место. Это мне уже не раз приходилось делать.
Действительно, ничего другого нельзя было даже и придумать. Гондола была отцеплена, оболочка аэростата, наполовину потерявшая свой газ, вновь поднялась вверх и всплыла над вершинами леса. Крестьяне повлекли ее, как коня на длинной вожже, между деревьями, но через несколько минут порыв ветра вновь бросил ее на вершину высокого дерева, в которой запутался верхний коней гайдропа. Снять шар не было никакой возможности, иначе как срубив дерево.
— Рубите! — скомандовал Шабский.
Подрубленное дерево свалилось в сторону и, сильно дернув за гайдроп, который оказался недостаточно прочным, оборвало его у самой гондолы. Освобожденный аэростат взвился, как вспугнутый орел, в высоту, а державшая его толпа крестьян, потеряв равновесие после разрыва каната, разом повалилась на землю, с его конном в руках.
Мы молча стояли в лесу, следя глазами за нашим сорвавшимся с узды воздушным конем, и мне вспомнилась птичка, выскользнувшая из клетки, когда я был еще мальчиком, и унесшаяся с радостным пением высоко в голубую лазурь. Мы с грустью смотрели на него, пока он не исчез совсем из виду. Что теперь нам делать? Как возвращаться в аэроклуб без аэростата? Но ничего другого нам не оставалось. Сильно упавшие духом, мы добрались до Петербурга лишь на третий день. Но к удивлению нашему, в аэроклубе нас встретили лишь криками всеобщего удивления и радости:
— Как! Вы все еще остались живы?!
Оказалось, что на следующий же день оболочка «Треугольника» упала в полутораста верстах от места нашего спуска и была задержана местным населением. Тамошний священник сейчас же телеграфировал об этом в аэроклуб, и нас сочли сорвавшимися и погибщими.