обработан ацетоном. Допуская, что он содержит частично ферменты и липоиды, 20 граммов его (в воздушно-сухом виде) были подвергнуты обработке двухсот кубических сантиметров 0,0025 %-ного раствора аммония. Вытяжка была выпарена в аппарате Фауст-Гейма при 40° досуха и растворена в 50 кубических сантиметрах физиологического раствора хлористого натрия. Раствор получил бурый цвет; он был простерилизован фильтрованием через свечу Беркефельда, и 10 кубических сантиметров его были введены свинке подкожно. У нее несколько часов наблюдался сонный, очумелый вид, потом она поправилась, и каждый раз получался тот же результат. Некроза в этом случае больше не было, и инфильтрат быстро рассасывался. Свинка стала живее и теперь очень бодра.
Таковы предварительные результаты, полученные в лаборатории экспериментальной терапии. Выделение в чистом виде фермента, производящего метаморфозу насекомых, еще не удалось и, может быть, долго не удастся. Но мы считаем необходимым теперь же опубликовать полученные результаты, которые показывают, что из бросового материала можно выделить вещества, имеющие не только теоретически-научный интерес, но и практическое значение. И чем более лиц независимо от нас будут разрабатывать этот предмет, тем будет лучше.
«ПАМЯТИ ЗАБОТЛИВОГО ДРУГА»[104]
Много говорилось и писалось, и еще долго будет говориться и писаться, о Петре Францевиче как о выходящем из ряда ученом и общественном деятеле, но мне хотелось бы рассказать о нем с совсем другой точки зрения: как о в высшей степени отзывчивом человеке, как о верном друге тех, кто раз вызвал к себе чем-либо его сочувствие.
Не раз указывалось, что настоящие отношения к нам окружающих людей узнаются только по их поступкам, а не по словам… И как часто после моего освобождения из Шлиссельбургской крепости я вспоминал эту истину!
Попавши волей судьбы, после двадцатипятилетнего заключения в не доступной ничьему постороннему глазу политической темнице, о которой уже давно сложились мрачные легенды, прямо в кипучую петербургскую жизнь самого бурного периода «новой русской истории», я сразу встретил тысячи всевозможных людей. Меня наперебой тащили на показ в общественные собрания, на званые обеды и ужины, где внимательно смотрели на меня десятки любопытных глаз, и ясных молодых, и постарелых выцветших, смотрели, как на невиданную еще диковинку, как на человека, погребенного в земле много лет назад и вдруг выброшенного землетрясением. Но проницательного взгляда Петра Францевича не было тогда среди этих десятков и сотен глаз…
Потом прошло несколько месяцев. Первый вихрь моей новой жизни пронесся мимо, и в глубине души стал все чаше и чаще возникать печальный вопрос о том, что же дал мне этот вихрь для осуществления заветных планов работать в. области науки, насколько помог он мне хотя бы в скорейшем напечатании научных исследований, сделанных в темнице. И вот в тот самый миг, когда я уже начал приходить к неутешительному выводу, что этот вихрь не сделал для моих целей ничего или очень мало, и явился передо мной на сиену Петр Францевич.
Он не пригласил меня к себе ни на званый обед, ни на устроенное им специальное общественное собрание, он сам приехал попросту на конке в меблированные комнаты на Гончарной улице, где тогда я жил, и сразу же предложил быть руководителем практических занятий по аналитической химии в основанном им два года тому назад Независимом университете (Высшей вольной школе) и работать над научными вопросами в его лабораториях…
Для меня такое предложение было совсем неожиданным. Я с радостью согласился, тут же получил приглашение заходить к нему во всякое время, «лучше всего в два часа к обеду, так как обед — единственно свободный час, когда наверное можно застать человека не занятым». Так началось наше знакомство, перешедшее очень скоро и в прочную дружбу.
Чрезвычайно отзывчивый ко всем явлениям общественной жизни, Петр Францевич много расспрашивал меня в своем кабинете в первые дни знакомства о всех моих товарищах, из которых особенно интересовала его Вера Николаевна Фигнер. Ее он помнил очень хорошо, как свою бывшую ученицу, и даже показывал ее фотографическую карточку, подаренную ему много лет назад, перед ее отъездом за границу учиться в Цюрихе. Она была снята на ней вместе со своей сестрой Лидией, тоже его бывшей ученицей и тоже перенесшей и заключение, и многолетнюю ссылку. Затем Петр Францевич попросил у меня шкапчик, сделанный Новорусским во время заключения, и водворил его в своем зоологическом музее как «реликвию места страдания», чтоб хранить в нем свои наиболее ценные предметы.
Я живо помню, как всякое новое крупное событие тех бурных дней действовало на него чрезвычайно сильно, особенно когда оно так или иначе касалось слушателей и слушательниц его Высшей вольной школы. Но замечательнее всего во всем этом было то обстоятельство, что, жалуясь часто на ее «социальное отделение», где, по его словам, ничего не делали и не обращали никакого внимания на его советы, он никогда не жаловался мне на учащуюся молодежь, когда где-нибудь в углу вдруг находили пачку нелегальной литературы; он всегда объяснял это «провокацией» со стороны ненавистников открытого им свободного университета…
К концу зимы, когда мы уже успели близко познакомиться и я заканчивал в Высшей вольной школе практический курс аналитической химии, желание Петра Францевича расчистить для меня дальнейшую дорогу к широкой и прочной научной деятельности, казалось, достигло наивысшей степени. Он уже успел предложить меня естественнонаучному факультету школы в приват-доценты по той же аналитической химии, кафедра которой пока отсутствовала, и заставил меня взамен окончившихся практических занятий по этой науке открыть общий курс и прочесть до наступления лета ряд лекций, связав аналитическую химию с общей, физической и космической в одно неразрывное целое. Потом, раньше, чем наступили летние каникулы, он уже успел предложить меня факультету в профессора физической химии и устроить мое утверждение факультетом в этом звании без всяких формальностей, на основании только одних вышедших тогда из печати моих исследований, признанных факультетом за диссертацию. Так лихорадочно-поспешно старался он сделать все, что только было можно, для дальнейшего продолжения моих научных работ! Что же удивительного, что благодаря всем этим неустанным дружеским заботам обо мне в первые годы новой жизни, когда я так нуждался в поддержке извне, он рисуется теперь в моем воображении как совершенно исключительный человек, у которого дело всегда шло впереди слова? Что же удивительного, если смерть его всегда мне будет представляться невознаградимой утратой не только для общества и науки, но и для меня лично?
Со следующей же осени я поселился во флигеле Санкт-Петербургской биологической лаборатории, где помешалась Высшая вольная школа и где жил сам Петр Францевич. Как и во всем остальном, он взял на себя инициативу и в этом. Заметив раз, что мне очень далеко ездить на лекции с Гончарной улицы и что я теряю на это даром много времени, он очистил для меня квартиру почти дверь против двери от своей, по той же самой лестнице внутреннего флигеля лаборатории, для того чтобы, не надевая ни шапки, ни пальто, я мог прийти к нему во всякое время. Все лето до переезда он заботливо хранил у себя мои вещи, начиная от рояля моей жены, особенно возбуждавшего его беспокойство («как бы он не расстроился»), и кончая тюками перенесенных к нему на лето книг. Его внимательность ко мне, несмотря на соседскую близость, ни на минуту не прекращалась, доходя по временам до мелочей, и часто положительно конфузила меня. Каждый раз провожал он меня при уходе (как и всякого другого) до самых выходных дверей своей квартиры, хотя бы и был в это время нездоров или очень занят, и никакие упрашивания не делать этого не помогали.
Но чем более я привыкал глубоко любить его как человека и истинного друга, готового все сделать, чтоб облегчить и другим осуществление намеченных ими научных работ и дать возможность широко развить в этом направлении свою индивидуальность, тем более я учился также видеть в нем и глубоко ценить человека непреклонного долга, чрезвычайно требовательного во всем, что касалось общего дела, распорядителя, не допускавшего в исполнении обязанностей никаких послаблений. Каждый часовой должен был стоять у него на своем посту в назначенный срок, не отговариваясь тем, что у него разболелась голова или приехали родственники из далеких стран, или он сам был увлечен другим более важным делом, и сердиться на Петра Францевича за такую требовательность не было никакой возможности.
Сердиться на него мог только тот, кто сам лишен был всякого чувства долга, потому что Петр Францевич первый показывал нам пример неуклонного исполнения своих обязанностей. Как профессор Высшей вольной школы, он, кажется, за все время ее существования (да и вообще за все время своей жизни) не пропустил ни одной лекции и ни разу не опоздал на нее, несмотря ни на какие неожиданные события. В назначенную минуту он непременно показывался на своей кафедре, все равно — здоровый или больной, спокойный или расстроенный, и приспособлял рассказ о своем предмете так, чтоб окончить его в точности в полагавшееся для этого время. Мои слушатели в Высшей вольной школе раз говорили мне, что если б во время его лекции обвалилась стена аудитории, то и тогда он пригласил бы всех взволнованных оставаться на местах и дослушать и, только окончив свою лекцию, побежал бы с ними осматривать и поправлять случившееся повреждение.
Понятно, что, неумолимый в научных делах к себе, он был требователен и к другим и как директор Высшей вольной школы лично следил за исправностью чтения всех лекций, а в случае чьего-либо запоздания непременно делал при первом же свидании сначала ласковое, а потом и более серьезное замечание. В первый же месяц после начала моих собственных лекций, когда я жил еще далеко, на Гончарной улице, такому замечанию подвергся и я по причине запоздания минут на семь благодаря конке, заменявшей тогда в Петербурге трамваи. Едва пришел я на другой день после этого, как п