Но если Вы спросите меня, как я отношусь к некоторым другим мерам современного правительства, то я скажу, что некоторые из них мне были совершенно непонятны, так как казались губительными для него самого и которые я мог объяснить только тем, что оно село на спину такого зверя, который несет его неизвестно куда и в конце концов поднимет на рога.
Так, например, когда был опубликован декрет об аннулировании всех вкладов в банки свыше 15 000 рублей (что сводилось, в сущности, к аннулированию права граждан на личную инициативу в хозяйственной жизни страны, так как аннулирование записей в банковских книгах не давало правительству никакой реальной выгоды), то я тогда же говорил всем знакомым, что это смертный приговор правительства над собой, так как такая мера перепугает всех крестьян, у которых будет скапливаться при новых условиях вся масса денег, и они, воображая, что следующая очередь аннулирования будет за ними, не понесут более в кассы ни одной копейки, а все будут зарывать в землю и таким образом удалять с рынка деньги, и правительству ничего не останется делать, как без конца печатать денежные знаки для уплаты многочисленным при всякой национализации служащим, и все эти деньги тотчас будут проваливаться в землю, пока наконец земледельцы, как основные производители страны, пресытятся ими и начнут меновую торговлю, разувая и раздевая городских обывателей и всех не земледельцев, пока не оставят их совершенно нагими и босыми и не лишат советское правительство его главной опоры. И все, что было потом с финансами, показывает справедливость моей тогдашней оценки этой меры.
Вы видите из этих нескольких примеров, что одни мероприятия современного правительства я считал полезными, а другие губительными главным образом для него же самого, но всю эту оценку я делал как человек науки, а не как прокурор или адвокат и не навязывал ее никому насильно, а прежде всего наблюдал с огромным интересом (потому что такой исторический момент не повторится тысячелетия) все происходящее кругом, чтобы потом, если уцелею среди общей катастрофы, беспристрастно описать происходившее и выяснить психологические причины, двигавшие разными партиями и течениями, из непосредственных наблюдений над ними.
До сих пор все идет так, как я и ожидал в первые дни революции, когда говорил (тем, кто меня спрашивал), что напрасно они воображают, что все пойдет у нас как на параде, что прежде всего неизбежна попытка повторения Парижской коммуны во всей России и вспышка гражданской войны, какой не видела история, и вмешательство в нее иностранных держав, так как экономическая и гражданская жизнь всех народов земного шара находится в тесной зависимости, но что коней смутного времени у нас наступит лишь после окончания Мировой войны, т. е. после подписания мира с Германией. Теперь этот момент наступает, и я не хочу от Вас скрывать своего мнения, к которому меня привели беспристрастные наблюдения, что победа коммунистов над «мешочниками» и мелкими спекулянтами, в которых благодаря ажиотажу от быстрого падения ценности денег обратилась основная масса населения, мне представляется сомнительной и даже очень сомнительной.
Но именно в этот момент мне не хотелось бы сделаться похожим, хотя бы по внешности, на крысу, бегущую с загоревшегося корабля, и оставлять все подготовлявшееся мной в Научном институте Лесгафта, ссылаясь на то, что правительство меня само выгнало. Мне, как директору, которому члены этого учреждения вверили его судьбу, нельзя равнодушно отнестись к лишению его самостоятельности, мне не хочется также ссориться с Петроградской коллегией просвещения, не хочется обижать и 2-й Педагогический институт, в составе которого много хороших людей. Не хочется, чтоб приютившиеся у нас курсы, которые желали сделаться Отделением высшего физического образования при нашем институте, на которых я преподавал астрономию и мировую химию, думали, что я оставил без внимания их неоднократную просьбу ко мне оставить их при Научном институте, так как тогда никому и в голову не приходило, что и сам Научный (исследовательский) институт имени Лесгафта будет присоединен ко 2-му Педагогическому институту. Положение еще более осложняется тем, что педагогические учреждения находятся в ведении другого отдела, чем научные (первыми заведует В. Р. Менжинская, вторыми Кристи), а потому при соединении Научного института Лесгафта со 2-м Педагогическим институтом это будет учреждение, у которого два господина, что очень неудобно. Уж лучше передать наши помещения Географическому институту, где директором мой товарищ по заключению в Шлиссельбурге И. Д. Лукашевич, а помещения Географического института, находящегося недалеко от нас, передать 2-му Педагогическому институту, но об этом я не решаюсь говорить, не посоветовавшись предварительно с его деятелями.
Нельзя ли поэтому приостановить действие декрета Петроградской коллегии Наркомсевпроса, поскольку оно касается уничтожения самостоятельности Научного института Лесгафта, восстановить его, как он был прежде, а относительно бывших курсов Дмитриева, а теперь имени Лесгафта, относительно необходимости преобразования которых я совершенно согласен с Комиссариатом просвещения, сделать решение по совещанию с ними.
Не скрою от Вас, что относительно курсов меня предупреждали негласно, что на них смотрят не особенно хорошо, потому что там директор д-р Острогорский, бывший лейб-медик наследника Алексея. Но я знаю, что он там был на подозрении и при перевороте 27 февраля первый прибежал меня поздравить с революцией. Он выборный директор, но я уверен, что сейчас же уйдет, если ему скажут, что дело в нем.
Очень прошу Вас уладить как-нибудь все это.
ВСТРЕЧА ТРЕТЬЯ,В БОРКЕ
После небольшой переписки они согласовали дату выезда. Когда билет был уже на руках, Сергей Александрович телеграфировал Морозовым, и они прислали к поезду, на станцию Шестихино, экипаж. После долгой тряской дороги, чуть позже одиннадцати дня, молодой человек наконец оказался в Борке.
Все было готово к завтраку, ждали только его. На открытой террасе за столом сидели: Николай Александрович, Ксения Алексеевна, их управлявший Александр Васильевич Щеголев и его жена Мария Тимофеевна, заведовавшая кухней у Морозовых, а также специально приглашенный к Морозовым врач из Ленинграда Анна Семеновна Фомина. Встретили Стебакова очень ласково и мило. Завтрак был замечательным: каши, творог со сметаной, зелень с огорода, ягоды, чай.
После завтрака Николай Александрович пошел на прогулку. Ксения Алексеевна сразу же предупредила гостя:
— Я вас прошу по утрам с Николаем Александровичем не ходить. Утром он привык гулять один. Он обдумывает свои работы. Всякий другой человек ему мешает. Сходите лучше к пруду. Я составлю вам компанию.
В центре Борка — старый помещичий дом, а рядом флигель, примерно той же архитектуры, в котором жили Морозовы. В помещичьем доме с 1938 года находилась Научная станция Академии наук. Кругом тенистый, запущенный, заросший парк. На окраине парка — пруд, а посреди пруда — остров в кустах и деревьях. Гуляя, они обошли пруд кругом. На подмостках у воды ботаники рассадили в ящиках свои опытные насаждения, пробуя разные сорта луговых трав и растений на влажность и затопляемость. А в парке были посажены азалии, рододендроны, тисы, цуги и т. п. Ученые делали попытку акклиматизировать здесь эти южные растения.
Вскоре к гуляющим присоединился Николай Александрович, и они втроем двинулись по направлению к дому.
После утренней прогулки Николай Александрович поднялся наверх, в свой рабочий кабинет, и там трудился с 12 до 17 часов, т. е. от завтрака до обеда, как он говорил, «в одиночном заключении». Затворившись со всех сторон, пользуясь абсолютным покоем и тишиной, он превращал в строчки свои идеи, думы, мысли, одновременно производя сложные математические вычисления и доказательства.
Ксения Алексеевна осторожно провела молодого человека наверх и через полуоткрытую дверь кабинета показала работающего Николая Александровича. Дощатые стены, полки с книгами, повсюду книги, книги и книги. И среди них, за столом, в простой рабочей курточке, увлеченно работал ученый. Что-то считал, затем полученный результат записывал на другой листок, опять возвращался к старому… Так же тихо они спустились вниз.
Ксения Алексеевна повела гостя в поле. Был разгар сенокоса, и из соседних деревень пригласили косцов. Мужики косили, а бабы сгребали скошенное раньше и уже немного подсохшее сено и укладывали его в кучи. Сена было много.
— Рабочих рук не хватает, — пожаловалась Ксения Алексеевна. — Я нанимаю их за деньги из расчета стоимости половины урожая.
Бабы работали дружно, хорошо и аккуратно. Деловым шагом, с тросточкой в руке, Ксения Алексеевна обходила сенокосы.
— Везде хозяйский глаз нужен, — пояснила она.
По обычаю, заведенному здесь Морозовыми, она со всеми здоровалась за руку. Со всеми говорила ласково. Всех она знала, и все ее знали. Вот на поле появился и управляющий Александр Васильевич. Он отвечает за все хозяйство. Его фигура была видна всюду. Он вечно в движении, в работе, в заботе, в хлопотах. И дело у него движется, и все в порядке.
— Вот поле ржи, а там пшеница. Вот овес, а дальше лен. Но лен уже не наш, а деревенский, колхозный. На грядах картофель, — поясняла хозяйка.
— С лугов собирается сено на прокормление скота. У нас пять коров, три лошади, телята, птица. Рожь сеется на прокормление обслуживающего персонала, овес для лошадей, гречиха для кухни. Есть пчельник из нескольких ульев. Кое-что из продуктов продается, кое-что покупается, — включился в разговор Александр Васильевич.
Перед домом разместились огород и фруктовый сад. Здесь снова картофель, затем морковь, лук, помидоры, кабачки, клубника, огурцы. Кругом яблони, сливы, коринка, смородина, малина, крыжовник. Есть несколько мичуринских сортов деревьев, присланных в подарок лично И. В. Мичуриным. Это 2–3 яблони, рябина-вишня: лист вишни, плод — рябины; и еще что-то. Мичуринские сорта плодов еще не давали. Все поля, огороды, фруктовый сад, цветы тщательно ухожены, за всем виден хозяйский глаз, внимание, забота, любовь и интерес.