ны не перед самым печатанием? Тысячи имен различных монархов, полководцев и епископов приводятся в истории без всяких характеристик, а что такое собственное имя без характеристики, как не пустой звук? Разве два Ивана всегда больше похожи друг на друга, чем на двух Петров? Да и все вообще характеристики разве не всегда характеризуют больше характеризующего, чем характеризуемого? Разве мизантроп не даст совершенно другого изображения тех же самых лиц, чем добродушный человек? А ведь историк не машина, а тоже человек, да еще вдобавок никогда не знавший лично характеризуемых им лиц! Чего же стоят его характеристики?
Месяца четыре продолжался у меня период сплошных исторических занятий, но если принять во внимание, что я читал часов по двенадцати в сутки, да и остальное время ни о чем другом не думал, то это время можно приравнять не менее как к двум годам обычных занятий на свободе, когда человек постоянно отвлекается от своих главных работ и размышлений окружающими людьми или своей посторонней деятельностью.
Всего Шлоссера я прочел от доски до доски, кажется, дней в десять, и затем прочел более внимательно второй раз. На чтение всего Соловьева пошло, кажется, две недели, и он был тоже повторен вновь. Так я читал и каждую другую книгу. Первый раз для общего ознакомления, второй раз для отметки деталей. Начав один предмет, как в данном случае историю, я уже не уклонялся от него ни в какой другой, пока не чувствовал, что осилил все.
Так я поступал и со всякой другой наукой. Взявшись за одну, я уже шел в этом направлении, отмахиваясь от всяких случайных соблазнов, как бы ни были они привлекательны. Я не могу заниматься сразу двумя предметами и никогда не мог. Мне легче работать самостоятельно, а не под чужим руководством, как это было в учебные годы. Но и тогда, кроме школьных предметов, у меня всегда был какой-нибудь один излюбленный, которому я и посвящал все свободное время.
Итак, сухая политическая история мало удовлетворила меня в моем заточении, не показав мне никаких общих законов, и я сам стал отыскивать их.
И вот, по аналогии с современными зоологией и ботаникой, мне захотелось написать «Естественную историю богов и духов», и я составил ее план. Вырабатывалась большая и очень оригинальная книга, иллюстрированная старинными и новейшими рисунками фантастических существ, которые я уже отметил в разных попадавшихся мне изданиях для воспроизведения в ней.
Эскизировав эту свою предполагаемую большую работу в общих чертах и чувствуя, что ее детальная отделка требует редких материалов, которые можно добыть только в академических библиотеках, я оставил ее в том общем наброске, какой я мог сделать при своих наличных условиях, и принялся пока изучать последнюю отрасль исторических наук — экономическую.
В результате двух-трех месяцев постоянных занятий я составил план и начал писать наброски для новой книги, опять по образцу зоологии, которую я назвал «Естественная история человеческого труда и его профессий».
Несмотря на то что и тогда я был уже эволюционистом, мне еще и в голову не приходило усомниться в существовании древних культур, так все казалось хорошо известным с незапамятных времен.
Так набрасывал я мало-помалу свои заметки в полутемной камере Дома предварительного заключения, но мне не суждено было их там окончить. Скоро меня выпустили, и более важные, дела отодвинули эту работу. А мои наброски, отдан — ные на хранение товарищам, были утеряны.
Потом я снова был арестован и посажен «на всю жизнь» в одиночное заточение, скачала в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, а затем в Шлиссельбург, без права иметь какие-либо сношения с внешним миром.
Мне не давали два года ничего читать, а затем, вообразив меня, вероятно, уже достаточно приспособленным к восприятию православной веры, дали изучать Библию по французской книге, оставшейся еще от декабристов.
И вот я прочел в Апокалипсисе: «Я увидел на небе Деву, одетую Солнцем, под ногами ее была Луна, а над головою ее венок из двенадцати звезд». Мне сразу представилась не какая-нибудь прекрасная мистическая девушка с солнцем на груди, вроде медальона, а созвездие Девы, в которое, как я и сам не раз наблюдал в сентябре, входило Солнце, одевая ее своими лучами, а под ногами ее мне ясно представилась Луна, как это бывает каждый год после сентябрьского новолуния, и над головой ее, как венок, мне представилась кучка тесных звездочек, называемых теперь Волосами Вероники.
Затем меня заинтересовала фраза: «Вот вышел на небо Конь Красный и сидящему над ним дан в руки меч». И мне, уже знавшему, что Красным Конем (по-египетски — Гор Тезер) называлась планета Марс, ярко представился не какой-то рыцарь на сказочном Красном Коне, а красный Марс, над которым находилось созвездие Персея, держащего в руке полоску звезд, называемую его мечом, как это происходит и теперь через каждые два года.
Со все возрастающим интересом начал я пересматривать в Апокалипсисе и другие места и вновь и вновь узнавал в них давно знакомые мне картины неба.
«Вот вышел на небо Конь Бледный и сидящему на нем имя Смерть», — читал я, а моему воображению представлялся совсем не скелет на каком-то невиданном бледном коне, а бледноватая планета Сатурн, в сидящем на ней всаднике я узнавал созвездие Скорпиона, астрономический символ смерти, в которое Сатурн входит через каждые двадцать девять с половиной лет.
Я читал далее: «Вот вышел на небо Конь Темный и сидящему на нем были даны Весы». И мне ясно представлялась большей частью невидимая планета Меркурий под созвездием и до сих пор называемым Весами.
Я читал еще: «Вот вышел Конь Ярко-белый и сидящему на нем даны в руки Лук и Венец». А я снова видел яркую белую планету Юпитер в созвездии Стрельца, в руке которого одна полоска звезд и до сих пор называется луком, а под ним группа звезд и до сих пор называется Южным Венцом.
С нетерпением я читал далее и во всех без исключения псевдомистических образах Апокалипсиса узнавал созвездия неба. Ничего мистического в нем не оставалось, а только самая обычная астрономия.
«Но почему же никто из ученых не указал этого до меня?» — думал я и находил только один ответ: теологи никогда не наблюдали звездного неба и не читали астрономий, а если и читали и видели, что тут описаны планеты и созвездия, то скрывали, чтоб не соблазнять верующих. А астрономы, очевидно, не читают Библии, как не читал бы ее и я сам, если б мне не дали ее насильно.
Я стал с интересом читать и другие библейские книги и увидел в них много таких же ярких астрономических картин, выдаваемых за мистические.
И тут же мне, как уже знакомому с небесной механикой, пришла в голову мысль, что такие сложные сочетания планет, какие здесь описаны, не могут повторяться чаще чем через тысячу лет, если не более. Это ведь верный способ установить точную хронологию библейских книг.
Мне с нетерпением хотелось за это приняться, но для этого у меня не было опоры, т. е. точного описания положения всех планет в каком-нибудь уже известном году, да и бумаги с карандашом для вычислений мне не давали.
Так, в ожидании улучшений, я прошел весь богословский факультет, поскольку, кроме Библии, мне дали читать еще «Жития святых», «Творения святых отцов», «Историю православной церкви», «Богословие догматическое», «Богословие полемическое» и т. д.
Наконец мне разрешили иметь тетрадки и карандаш, и я получил курс астрономии Хандрикова, где были приведены положения планет, кажется, на 1875 год и даны точные времена их гелиоцентрических обращений.
«Но как же теперь быть с историческими традициями? — думал я. — Какой Иоанн-астролог мог быть в 395 году?»
Было ясно: только автор христианской литургии Иоанн Златоуст, который вслед за тем стал Византийским патриархом.
А как же быть со всеми оригенами, киприанами, евсевиями и другими авторами первых трех веков, уже многократно цитирующими Апокалипсис, написанный после них?
Книга «Откровение в грозе и буре. История возникновения Апокалипсиса» вышла весной 1907 года. Первое издание в 6000 экземпляров разошлось в полгода, что для такого сочинения являлось рекордом. В 1912 году вышло ее немецкое издание с предисловием известного историка, профессора Артура Древса.
В поднявшейся бурной дискуссии оспаривали не астрономические вычисления, а толкование текста. Кстати, можно добавить, что произведенные в 1906 году двумя пулковскими астрономами проверочные вычисления, притом независимо друг от друга, дали полное подтверждение моих расчетов.
Работа над истолкованием Апокалипсиса предопределила ход дальнейших моих астрономических работ. Вышло совершенно неожиданно, что занятия теоретической астрономией завлекли меня в такую область науки, по которой я никогда и не собирался путешествовать, в историю первых четырех веков христианства.
Опровергающий установившуюся церковную дату «Откровения», мой расчет побудил меня обратиться к другим гороскопам. Такими оказались библейские пророчества. Три из них я исследовал в том же году, а остальными занялся в 1912 году в Двинской крепости, где «на свободе» (как я шутливо определял новое свое заключение) изучил древнееврейский язык и выполнил новый перевод библейских пророчеств. Дальнейшее их тщательное изучение привело меня к убеждению, что все пророчества написаны под непосредственным влиянием Апокалипсиса, вплоть до того, что их сюжеты, аллегории, даже самые образы и отдельные выражения повторяются в каждом из пророчеств как слабые раскаты того сильного грома, каким прогремел Апокалипсис. Следовательно, они принадлежат уже к V веку нашей эры, а не написаны за тысячу лет ранее, как считали до этого. Кроме того, имена «пророков» — не имена авторов, а просто заголовки книг. Так, Иеремия означает «Осилит Бог», Захария — «Помни, Грядущий», Исайя — «Грядущее освобождение» и так далее. Издать книгу «Пророки. История возникновения библейских пророчеств, их литературное изложение и характеристика» уд