у сожалению, быстро распространилось в публике.
Правительство, смотревшее на арестованных прежде социалистов как на заложников, стало вымещать на них свою злобу. Произошло несколько казней. В ответ на это 5 февраля в самом Зимнем дворце под столовой императора был произведен взрыв динамита, убивший 10 человек из его стражи, контузивший и ранивший 53.
Правительство стало заигрывать с консервативными элементами общества, стараясь привлечь их на активную борьбу с революционерами. Наступил период лицемерного либерализма и скрытой жестокости.
Ситуация складывалась следующая. Во главе государства стояло всемогущее правительство со шпионами, тюрьмами и пушками, с его миллионами солдат и добровольных слуг, и ведающих, и не ведающих, что творят; правительство, в борьбе с которым были бессильны все народные восстания, все открытые революционные попытки молодежи. Против этой громадной организации, стягивающей железными когтями всю страну, способной по одному мановению своего повелителя раздавить и уничтожить десятки тысяч его явных врагов, подавленный, но живучий элемент населения — интеллигентная русская молодежь — выдвинул горсть людей, незначительную по числу, но сильную и страшную своей энергией и неуловимостью.
Ей не были страшны многочисленные шпионы, потому что ее оберегали от них способ борьбы, не требующий сближения с посторонними малоизвестными личностями, и немногочисленность ее рядов, которая позволяла ей выбирать себе в товарищи только людей испытанных и надежных. Ей были не страшны штыки и армии правительства, потому что она не искала столкновения с этой слепой силой. Ей была страшна только ее собственная неосторожность, которая губила отдельных ее членов.
Ненависть к народным угнетателям всегда была сильна в человечестве, и уже не раз самоотверженные люди ценой своей собственной гибели пытались уничтожить жизнь того, в ком олицетворялось насилие. Но каждый раз они погибали и сами. Акт человеческого правосудия над тираном совершался, но вслед за ним наступало и возмездие.
Самая мысль о цареубийстве стала наконец казаться чем — то страшным, трагическим. Она скорее вызывала представление о безнадежном отчаянии, о великодушном самоубийстве, чем о непримиримой борьбе с угнетением. Она говорила людям о страшных нравственных страданиях, о невыносимой внутренней ломке, которую пришлось пережить цареубийце, прежде чем он, окончив расчет с жизнью, шел на свой подвиг, и делала этот подвиг исключительным, недосягаемым, ненормальным. Цари знали, что таких героев-самоубийц мало, и потому, оправившись от первого потрясения, снова продолжали свои насилия.
Поэтому я предлагал совершенно другой способ борьбы. После свершения правосудия исполнители должны были остаться в живых. Исчезая бесследно, они могли бы снова бороться с врагами, снова жить и работать для своего дела. Мрачное чувство не примешивалось бы к сознанию восстановленного человеческого достоинства.
Массовые революционные движения, где люди нередко восстают друг против друга в силу простого недоразумения, где народ убивает своих собственных детей, в то время как его враги из безопасного убежища наблюдают за их гибелью, в предлагаемом способе борьбы заменялись рядом отдельных, но всегда бьющих прямо в цель политических убийств. Террористическая революция предполагает казнить только тех, кто действительно виновен в совершающемся зле, и поэтому представляет собой самую справедливую из всех форм революции. Это борьба силы с силой, равного с равным, борьба геройства против гнета, знания и науки — против штыков и виселиц. Цари и деспоты, угнетающие народ, уже не смогут жить спокойно в своих раззолоченных палатах.
«Народная воля» выдвигала ультиматум: созыв Учредительного собрания на основе всеобщего избирательного права — тогда она прекращает борьбу, занимаясь только пропагандой и агитацией. Власть не собиралась идти ни на какие уступки. Оставался только путь продолжения насилия…
Вопросы социальной справедливости с давних пор глубоко волновали меня. Я много думал об этом и во время моего хождения в народ, и в эмиграции, и во время многолетнего заточения в политических темницах прежнего режима. К сожалению, обстоятельства не позволили мне оформить эти размышления в виде серьезной специальной книги, но основные идеи все же удалось опубликовать в нескольких небольших работах. Так к чему же я пришел?
Например, вопросы революций и эволюции общественного развития. В качестве обоснования всех социалистических учений мы видим о основном жалобы на крайнюю обременительность современного труда человека, на то, что у трудящихся насильно отбирается некоторая прибавочная стоимость в виде государственных налогов и податей, в виде ренты землевладельцев и прибыли капиталистов. Чтобы исправить эту несправедливость, анархисты предлагали низвержение государства, коммунисты — уничтожение всякой частной собственности, а социалисты — только недвижимой, вместе с орудиями производства. Но все эти перемены мало изменят положение трудящихся, если иметь в виду последующее развитие общества.
В марксистской литературе прекрасно разработан весь процесс изъятия капиталов из рук рабочих. Но совершенно не ясно, на что же идет эта изъятая часть продуктов.
Легко показать, что ее нельзя всю проесть. Не идет она и на предметы роскоши, которые принято расписывать в красках.
Поясню на примере. Положим, что мне довольно восьмисот граммов сахара в месяц, а я вдруг решу съедать в два раза больше. И этот сахар кто-то где-то должен для меня ежегодно воспроизводить. Значит, я этим отягощу общий труд современного мне человечества на время производства лишнего сахара.
А так ли с предметами роскоши? Ясно, что бриллиантовое ожерелье на шее дамы сильно отличается от вышеупомянутого сахара. Оно не изнашивается, совсем не потребляется, а потому и его годичная потребительная стоимость близка к нулю. Никакому труженику не придется тратить свой труд на его ежегодное возобновление, как это происходит при потреблении сахара. Поэтому покупка драгоценностей богатыми людьми друг у друга является не растратой поступающей к ним прибавочной стоимости, а лишь передачей права на распоряжение ею в пределах их же собственного класса, что совершенно безразлично для трудящихся масс.
Почти вся громадная прибавочная стоимость, поступавшая от рабочих и земледельцев в распоряжение имущих классов в продолжение почти двух веков, сделала жизнь нашего поколения более удобной, чем раньше. Это новые города, дороги, мосты, каналы, здания, телефон, телеграф и прочее. А собираемое капиталистами в настоящее время почти целиком пойдет на улучшение жизни будущих поколений.
Хозяин предприятия прежде всего стремится обеспечить сбыт производимых его рабочими товаров. А сбыт требует спроса. Но кто же больше всего спрашивает самые обычные, наиболее распространенные товары? Да те же самые сотни миллионов трудящегося человечества. И утверждение, будто капитализм стремится низвести уровень потребления трудящегося населения до пределов полуголодного состояния, противоречит действительности. Ведь в таком состоянии уменьшился бы спрос на товары, что было бы гибельно для самого капиталистического строя.
Марксистская экономическая школа давно установила это, но, к сожалению, не дала ясного представления о ничтожности той доли капиталистических доходов, которая идет на личную жизнь капиталистов. А потому у большинства ее последователей сложилось преувеличенное представление о значительной выгодности передачи орудий труда в распоряжение государства или рабочих. Между тем материальной выгоды совсем не будет, поскольку в этом случае хозяев учреждений придется не упразднить, а заменить выборными директорами-распорядителями, которые тоже, конечно, не будут питаться одним воздухом, а лично менее заинтересованы в успешном ходе дел.
Я читал «Капитал» К. Маркса еще в эмиграции. Идо тех пор я много читал по политической экономии — и Адама Смита, и Давида Рикардо, и Джона Стюарта Милля, — но ясно чувствовал, что все они ходят вокруг чего-то основного, но не в состоянии его сформулировать. И вот, столкнувшись с наглядным выражением Маркса, что «товар есть откристаллизировавшийся полезный труд», я понял, что только с этого момента политическая экономия стала действительно наукой, и вывел из основных положений Маркса дальнейшие последствия.
Следует сказать, что о марксизме мы спорили и в Шлиссельбурге. Как-то к нам попала статья, критикующая народничество с марксистских позиций. В возникших по этому поводу дискуссиях я, М. П. Шебалин, И. Д. Лукашевич и М. В. Новорусский приветствовали капиталистическое производство не только как силу, организующую рабочих и составляющую революционные кадры, но и как созидающую промышленное богатство страны.
С такими мыслями я встретил Февральскую революцию. Но то, что происходило потом, внесло определенные коррективы в мои взгляды. Очень трудно было среди этого вихря событий правильно оценить совершающееся на наших глазах. Большинство общественных деятелей оказались в положении лжепророков, несмотря на всю свою убежденность и искренность.
Трудно было указать в подробностях пути, которыми мы могли с наименьшими потерями выбраться из внешне безвыходного положения. Однако и в этом хаосе противоречивых интересов и условий беспристрастное применение к современному моменту основных законов общественного развития человечества могло дать надежный компас.
Одна из величайших задач современной интеллигенции — подготовлять грядущее царство всеобщего братства. Но для этого нужно много трудиться. Просто революция в том смысле, как мы обычно понимаем это слово, есть быстрый, насильственный переворот. Таким переворотом, как правильно приспособленным взрывом пороха, можно сбросить без больших повреждений давящую крышу деспотического государства, но нельзя вырвать из-под него фундамент, то есть исторически сложившийся экономический строй, без крушения всего здания. Экономический фундамент всякого сложного