государства можно только преобразовывать, осторожно и гуманно заменяя в нем камень за камнем.
Я считал, что все мы, революционеры, неизбежно должны стать эволюционерами: одни — в области развития и расширения горизонтов человеческой мысли, другие — в развитии гражданственности и гуманности, и третьи, наконец, в последовательном мирном преобразовании междуклассовых экономических отношений на началах справедливости не только к одному какому-либо классу, но и ко всякой живой человеческой душе в своей стране.
После Февральской революции я опять окунулся в политическую борьбу.
В февральские дни я сблизился с партией кадетов. В ней состояли многие мои друзья-ученые, и все мы считали, что настало время эволюционного развития общества. Мне даже предлагали пост товарища министра просвещения. Но я посчитал, что это потребует очень много времени и я не смогу заниматься наукой. В марте 1917 года я стал членом «Свободной ассоциации для развития и распространения положительных наук». В нее входили ученые, писатели и общественные деятели. Мы мечтали продвигать знания и культуру в народ. Но развернуть сколько-нибудь широко намеченную работу не удалось из-за общей неустроенности, а после Октябрьского переворота ассоциация была ликвидирована.
Мы считали, что разоренная войной, нищая крестьянская страна не готова к социализму и подготовить Россию к этой новой стадии общественной жизни может только всемерное развитие капиталистического производства. Для построения социализма в разоренной войной стране нет необходимых условий — мощной развитой промышленности и жизнеспособного сельского хозяйства. В этой ситуации экспроприировать наличные ресурсы и распределить их «по справедливости» означало бы создать непреодолимые трудности для будущих поколений. Для нормального социально-экономического развития нужны накопления и излишки, а не имущественное равенство, утвержденное насильственным путем.
Временному правительству прежде всего нужно было решить вопросы о земле и о мире, но этого не было сделано. Поэтому и созыв Государственного совещания, представленного в печати как общероссийский форум с участием крупнейших государственных и политических деятелей страны, не принес успокоения.
Выступившие на Государственном совещании Плеханов и Кропоткин были единодушны в своем стремлении остановить разраставшуюся в стране междуусобицу. Капиталистам они доказывали необходимость пойти навстречу рабочим, а рабочих уговаривали не предъявлять предпринимателям невыполнимых требований и не прибегать к насилию. Правительство же Плеханов и Кропоткин призывали к широким социальным реформам. Я объяснял, что представление о выгодности перехода орудий труда в руки рабочих неверно, так как выборные директора не будут так заинтересованы в успехе дела, как хозяева предприятий — капиталисты. Поднять подорванное войной производство могла бы, постепенно, хорошо подготовленная национализация промышленности, а не ее насильственная экспроприация. Я называл отношения между рабочими и капиталистами взаимовыгодными и призывал оба противоборствующих класса осознать свою великую эволюционную роль. Когда капитал окончил бы свою культурно-эволюционную миссию, т. е. довел бы всю земную поверхность через ряд поколений до цветущего состояния, он умер бы своей естественной смертью, благодаря тому что ни один банк, после окончания этой миссии капиталом, не мог бы давать своим вкладчикам никаких процентов.
В сентябре 1917 года я стал членом некоего Предпарламента, созданного на Демократическом совещании до созыва Учредительного собрания. Призыв «Подавить распри, объединиться для спасения Родины» потонул там в партийной полемике. Сохранить демократические свободы, не подкрепив их социально-экономическим освобождением народа, было невозможно.
Никто из лидеров либерально-демократических партий, участников Предпарламента, не выдвинул соответствующей стремлениям крестьянства программы. Зато это сделали большевики и эсеры. Вот почему масса народа, поначалу доверявшая Временному правительству и ожидавшая от него коренных перемен, к осени 1917 года уже отошла от капиталистов на сторону революционных рабочих.
Но ведь все удельные и казенные земли Европейской России почти везде, где они удобны для разработки, разработаны чьими-то руками, а болота, тундры, солончаки и пески делить бесполезно; казенные и частные леса не только не надо делить для быстрого использования, а надо отдать под государственную опеку, так как их в большинстве губерний слишком мало. И вообще девиз «Земля и воля» имел реальный смысл лишь в пятидесятые годы XIX века, когда он возник, т. е. пока он обозначал всем понятную вещь: освобождение крестьян от крепостной зависимости с наделом обрабатываемой ими земли. А теперь для надельных крестьян он являлся лишь миражем, так как переселить насильственно в Сибирь всех, кто до сих пор обрабатывал ежегодно и притом целиком в Европейской России все удобные монастырские, церковные, частновладельческие, удельные и казенные земли, фактически невозможно и не гражданственно, так что «Земля и воля» стал не общекрестьянским, а исключительно батрацким и мелко — арендаторским девизом. Да, кроме того, и батраки не взяли бы одной земли, без материального обеспечения им возможности продуктивно работать на ней.
Возможны были только два решения земельного вопроса. Первое — полное обобществление, но к нему крестьяне были не готовы. Второе — полная частная собственность на землю и все находящиеся на ней постройки с правом передачи путем продажи или завещания.
Я считал, что с точки зрения эволюционной социологии при этой форме наиболее целесообразно не ограничение максимума земельной собственности, а, наоборот, установление наименьшей величины земледельческого участка, который семья, при помощи усовершенствованных машин, могла бы обработать лично, без чрезмерного напряжения сил. Несомненно, что эта культурная земельная единица была бы много больше тогдашнего крестьянского надела, и быстрый переход к ней было бы невозможно осуществить. Пришлось бы ожидать, пока малоземельная часть населения не продаст сама таких недостаточных участков как невыгодных и не перейдёт от земледелия к другим родам труда.
Таким образом, «право каждого живого человека на землю» — такая же фикция, как и право всех быть художниками, актерами, музыкантами, плясунами на канате и т. д.
Не менее очевидной мне виделась возможность постепенной национализации земель; например, мы имели в некоторых государственных лесах разработки их наемными артелями рабочих, это и есть уже готовая национализация земель.
Я также считал необходимым ввести во всеобщее сознание, что никакие социалистические перемены не могут принести существенных материальных выгод для современного им поколения или сократить его труд хотя бы на полчаса в день, не подкосив будущность его потомков и не отдалив наступление царства всеобщего братства намного веков. Приблизить же царство братства может только упорный труд нас всех, и особенно — труд интеллектуальный.
Я участвовал в выборах в Учредительное собрание по спискам партии кадетов. Все это время у меня было тревожное настроение. Я предвидел уже неизбежность гражданской войны, бедствий голода и разрухи, как ее результатов, и потому сознательно занял примиряющую позицию среди враждующих между собой партий. Но вскоре убедился, что это совершенно бесполезно и что удержать от эксцессов стихийный натиск народных масс нашим политическим партиям будет так же трудно, как остановить ураган простым маханием рук.
После разгона Учредительного собрания я бесповоротно и решительно ушел из политики. В науку и ее преобразующую силу я верил безгранично. Именно она должна была способствовать не только подъему разрушенного войной и революциями хозяйства, но и облагородить нравы, ожесточенные братоубийственной бойней. Темнота и невежество были несовместимы с демократическими свободами. Просвещение народа, распространение научных знаний неизбежно содействовали гражданскому взрослению общества, утверждению в нем принципов свободы и прав личности. Здесь я мог принести пользу, этим я и решил заняться».
В заключение Николай Александрович сказал:
— К сожалению, нам еще о многом не удалось побеседовать. Вы говорили, что у вас в Ленинграде есть родственники и вы их время от времени посещаете? Так вот, когда вы будете в Ленинграде, милости прошу к себе, только сообщите заранее. Вот тогда мы и продолжим наш разговор.
Расставшись с Н. А. Морозовым, С. А. Стебаков решил достать работы своего нового знакомого по социологии. Кроме работ 1917 года, он нашел интересные мысли в сборнике очерков «На войне», опубликованном в 1916 году. Все это он приложил к своим воспоминаниям.
Из книги «НА ВОИНЕ:РАССКАЗЫ И РАЗМЫШЛЕНИЯ»[1]
ПРЕДИСЛОВИЕ
Этой книжкой мне хотелось бы прежде всего вызвать обмен серьезных мнений не о современной войне, а об общих социологических вопросах, связанных с ней. Каковы основные причины того, что война вообще возможна среди не только первобытных, но и культурных народов? К каким конечным результатам приводит этот процесс? Я, понятно, не претендую здесь на полное решение вопроса, я не мог даже высказать здесь всего, что нужно. Но я хотел беспристрастно подойти к научному решению и именно для этого ездил и на передовые позиции. Я хотел получить о войне личные впечатления, чтоб не чувствовать при писании, что говорю о том, чего сам не знаю.
Часть своих впечатлений я изложил здесь, в первой части этой книжки, но, к сожалению, лишь в отрывках, так как о многом нельзя говорить вплоть до заключения мира.
Однако и эти отрывки, мне кажется, дают некоторое понятие о том, что меня главным образом и интересовало: о психическом состоянии человечества при этом процессе его эволюции, причиняющем ему такую боль и страдания, а следовательно, и о том, почему война вообще возможна для современных людей и каковы ее последствия для человечества.
Все эти впечатления, по-видимому, подтверждают теорию, изложенную здесь во второй части.
Почти все эти статьи были порознь уже напечатаны в «Русских ведомостях», давших средства для всей моей поездки, и в «Речи» и вошли сюда без перемены.
ЧАСТЬ IIДАЛЕКО ОТ ПОЛЕЙ СРАЖЕНИЯ
Отрывок I. Грядущие войны(Из летних впечатлений,после возвращения с войны)
Широкой синей лентой протянулась родная Волга под синим же июльским небом. Солнце уже высоко поднялось над безоблачным горизонтом и посылает мне прямо в лицо пучки своих жгучих лучей. Они золотят желтые песчаные берега, и ослепительно яркая полоса света тянется от солнца по поверхности воды прямо ко мне.
— Сколько бы ни было людей на берегу, — вспоминаются мне слова какого-то японского ученого, — каждому из них будет казаться очевидным, что только ему одному солнце посылает эти блестки, что он один избран среди всех остальных… И однако же, это глубокая психологическая ошибка.
— Да, это глубокая ошибка, — мысленно соглашаюсь с ним я, — и притом ошибка первичная, самая древняя и самая большая из всех других ошибок. Все остальные покоятся на ней, как на фундаменте, и рушатся сами собой, как только объективная наука убеждает нас и делает очевидным для нашего сердца, что мы все равноценны в общей жизни мироздания.
Я еду, возвратившись с войны по причине жестокого бронхита, полученного на передовых позициях, по берегу Волги за цементом и известью для ремонта моего дома, на Копринскую пристань, уже виднеющуюся на том берегу Волги, а за мной бегут толпой босые деревенские мальчики.
Они играют «в войну».
У всех закинуты на плечи ружья из палок, и один из них, одетый чище, чем остальные, и не босой, а в сапогах — их офицер, — вооружен саблей из кривого прута.
— Вперед! ура! отбивай их пулемет! — кричит он, махая своей саблей, и вся маленькая орда храбро бросается на песчаный холм и, схватив там какой-то валяющийся пень, с воинственными криками тащит его вниз. «Неприятель» выбит из окопов, пулемет отнят, и запыхавшиеся воины возвращаются обратно на дорогу, героями, увенчанными лаврами.
Потерь никаких, никто не хочет играть роль убитого или раненого, а тем более пустившегося в бегство.
Они уже давно обратили внимание на мое приближение.
— Зачем едешь на одре? — кричит мне «офицер», удивленный, что я ехал не в обычном деревенском тарантасе, а на особых дрогах, с высокими стойками спереди и сзади, называемых здесь одрами, служащими в наших среднерусских деревнях для перевозки копен сена.
— За покупками на пристань!
— Довези до воротец, мы тебе их отворим!
— Садитесь!
Трое из ребятишек вскочили сзади на запятки моего «одра» и, уцепившись руками за его высокие задние рогатины, поехали рысью вместе со мной, едва удерживаясь от падения при толчках и прыжках неуклюжего экипажа на колеистой дороге.
— Берегись! — кричали они проходящей девушке. — Артиллерия едет! Сейчас ударим шрапнелью!
Мы быстро доехали до ворот полевой изгороди. Они были мигом отворены мальчиками, забежавшими вперед и изобразившими заставу, экипаж был пропущен по паролю на береговые пески, и все маленькое войско побежало назад брать новые пулеметы.
И вот на жгучий вопрос: почему войны вообще возможны на современном земном шаре? — получился для меня наглядный ответ.
— Прежде всего остального потому, что его обитатели в общей массе относятся к ним еще так же, как эти дети.
— А почему они так относятся?
— Потому что нет пока в душе современного среднего человека прирожденной любви к своему ближнему, а ее нет потому, что каждый человек и каждый народ думает еще, будто яркая полоса солнечных лучей тянется только к одному ему, минуя всех остальных.
— Что же надо сделать, чтоб навсегда прекратилось такое душевное состояние?
— Многое, но прежде всего надо дать каждому народу правильные представления об остальных народах, чтоб всякий человек видел в них таких же детей человеческого рода, выработанных его исторической эволюцией и необходимых для правильного развития человечества во всем его целом.
Каждый народ и каждый язык в этом эволюционном процессе, очевидно, играют какую-то необходимую, хотя и не вполне выясненную для нас роль.
А правильное представление о всех народах может возникнуть только в связи со всесторонним знанием окружающего мира и с уничтожением тех причин, которые вызывают у людей представление о других народах как о своих врагах или соперниках…
Тогда и игры «в войну», которые (читатель может быть уверен) происходят теперь не только на берегу Волги, но и на берегах Эльбы, Рейна, Дуная и чуть не во всех европейских и азиатских деревнях, потеряют для воображения детей, а затем и подросшей из них молодежи, всю свою привлекательность, особенно если с самого раннего детства ни немцы, ни австрийцы и никакие другие нации не будут питать, как теперь, пробуждающегося сознания ребенка сказками о легендарных богатырях, секущих своими огромными мечами человеческие головы направо и налево.
А это ведь вполне возможно! Уже и теперь на смену старинным, воинственным, появляются у всех народов новые детские сказки, наполняющие пробуждающееся сознание более мягкими образами и приучающие новые поколения видеть истинный героизм не в борьбе человека с человеком, а в общей борьбе всех людей с враждебными им силами стихийной природы, постоянно проявляющимися то здесь, то там.
Да, слишком много героизма и самоотверженных жертв потребуется нам и помимо войн для завоевания новых знаний, новых истин, новых путей в земной жизни…
Припоминая народную литературу, на которой воспиталось современное поколение Германии и других стран, нельзя не видеть, что она выставляла в самом привлекательном виде многое такое, что на деле просто ужасно. В этом отношении она являлась как бы ловушкой природы, поставленной для завлечения тех подростков, которые были более слабы умственно и нравственно…
Что, например, для нас, русских, может быть тяжелее, чем воспоминание о нашествии на нас Наполеона I с его двенадцатью языками?
А между тем едва я возвратился с Волги, как в тот же вечер услышал у себя дома одного из моих собственных племянников, напевающего всем нам известную балладу:
Во Францию два гренадера
Из русского плена брели, —
в которой нападавшие на нашу родину были выставлены в самом трогательном и героическом виде.
«Но ведь это же, — хотелось мне воскликнуть под впечатлением происходящего теперь нового нашествия, — были люди, желавшие подчинить нас французскому императору, как теперь хотят подчинить немецкому; ведь это были люди, которые не только перестреляли и перекололи десятки тысяч наших предков, но один из которых, как воспевается в самой песне, готов встать даже из могилы для новых таких же нашествий, как только проедет над ним его император!»
«Как могли мы забыть все это? — думалось мне с грустью. — Ведь после этого кто может поручиться, что и наши собственные внуки, спасенные от Вильгельма II, не опоэтизируют его?» Кто может после этого поручиться, что в дополнение к напеваемым нами теперь куплетам вроде:
Услышу я конское ржанье,
И пушечный гром и пальбу, —
не появятся популярные баллады со строками:
Увижу я таубе над полем,
Почую удушливый газ…
То он над могилами едет,
Над ним цеппелины летят…
Неужели уроки прошлых поколений так легко забываются живыми их потомками? Неужели наши внуки так же легко отнесутся к нашему теперешнему горю и суровой борьбе, как мы отнеслись к беде наших дедов и горю наших бабушек?
«Нет, — думалось мне, слушая этот романс, — не могу и не хочу этому верить!»
Отрывок II. Ядовитые газы
Весенний ветер шумит зелеными вершинами берез, и белые перистые облака высоко проносятся над ними. Кругом чирикают воробьи, щебечут ласточки, и к ним присоединяется звонкий голос крестьянского мальчика, напевающего вдали какие-то случайно приходящие ему на ум слова и мысли.
Одни звуки аккомпанируют другим, и все вместе сливается в одну общую мелодию природы.
И не верится среди этой весенней мелодии, повсюду звучащей внутри широкой России, что где-то далеко, на ее окраинах, идет кровавый пир торжествующей смерти и голоса весенних птиц заменяются ревом артиллерийских орудий и треском пулеметов, а беззаботные певучие импровизации деревенских детей — мучительными стонами умирающих.
Я возвратился с войны. Я вновь живу в местах, где родился и вырос и куда возвращался каждое лето после городской, спешной и лихорадочной жизни.
Я иду на почту, в село, по тропинке, среди зеленеющих берез, а в уме звучат. строки стихотворения Некрасова:
Надрывается сердце от муки,
Плохо верится в силу добра,
Слыша в мире парящие звуки
Барабанов, цепей, топора.
Но люблю я, весна золотая,
Твой сплошной, чудно смешанный шум.
Ты ликуешь, на миг не смолкая,
Как дитя без заботы и дум.
В обаянии блеска и славы,
Чувству жизни ты вся предана.
Что-то шепчут шелковые травы,
Говорливо струится волна…
Я наслушался шума иного,
Оглушенный, подавленный им,
Мать-природа, иду к тебе снова
Со всегдашним желаньем моим:
Заглуши эту музыку злобы,
Чтоб душа ощутила покой,
И прозревшее око могло бы
Насладиться твоей красотой!..
Но далекие звуки смерти не заглушаются шепотом листвы и бегущими над вершинами деревьев многочисленными перистыми облаками. Нет! Их снежно-белые узкие ответвления напоминают мне теперь выветрившиеся скелеты убитых полчищ, несущиеся в свои родные края. И я знаю, что никакими усилиями уже нельзя прекратить начавшейся войны раньше, чем она дойдет до своего естественного конца и вспыхнувший огонь пожрет весь накопившийся горючий материал.
На почте мне выдали газеты, и первое, что я там увидал, было название Жирардова, так памятное мне по личным впечатлениям на войне. Корреспондент писал: «Захожу в лазарет в Жирардове. «Раненые есть?» — спрашиваю. «Раненые? Нет! У нас лежат теперь только отравленные… Есть легкоотравленные и тяжелоотравленные…» Говорил со многими… Озлобление у всех страшное… «Мы люди, солдаты, так и воюй с нами как с людьми, а не как с тараканами»».
Еще далее в газете упоминалось и о Вискитках, деревне между Жирардовым и Сохачевым, около которой я ночевал два месяца назад в землянке среди окопов.
«Удушливые газы, — прочел я, — двигались на наши позиции не сплошной стеной, а струями, неся с собой смерть всему живому. За Вискитками я видел поле ржи. Зеленые колосья почернели, стебли завяли и склонились к земле. Поле словно вытоптано или выжжено… Я видел рощу в роскошном наряде сочной зелени. Но струя газа задела край этой рощи, и деревья стоят здесь с осыпавшимися листьями, оголенные, точно в глухую осень. Вот белая акация. Половина ее еще цветет и благоухает, а другая половина словно отмерла: угрюмо и безобразно топорщатся голые черные ветки. Под деревом на земле валяются какие-то черные комья. Подхожу ближе — трупы ворон. Воронье, усеявшее вершину захваченного ядовитым газом дерева, сразу очумело и свалилось на землю замертво. В полях и на дорогах валяются трупы задохшихся людей, лошадей, бездомных собак… Луга почернели, цветы свернулись и завяли. Там, где прошла струя ядовитого газа, земля превратилась в пустыню»…
Как противоположно было это всему, что звучало кругом меня в пробуждающейся весенней природе!
Под первым чувством отчаяния перед этим новым способом коллективного истребления человечества я пошел к одному знакомому, возвратившемуся в деревню на каникулы. Он уже несколько дней назад знал обо всем и более спокойно отнесся к предмету.
— Чего же другого могли вы и ожидать? — ответил он. — Разве это не неизбежный результат общей эволюции военного искусства? Все возмущаются здесь, да, я уверен, и везде, применением новых средств, но разве они не есть простое продолжение всех предыдущих изобретений этой отрасли человеческой деятельности? Разве средневековые рыцари, сражавшиеся мечами, копьями и стрелами, не были до глубины души возмущены, когда какой-то монах Шварц придумал порох, а германский или франкский король, которому он его предложил, начал громить их феодальные замки невиданными и неслыханными до тех пор огнедышащими орудиями? Разве не говорили их обитатели, что после этого становится бесполезной всякая личная рыцарская доблесть? «Для чего более быть сильным, для чего быть храбрым, когда невидимое ядро или пуля из мушкета одинаково уничтожит и храброго и труса, и сильного и слабого?»… Разве при всяком новом изобретении в том же роде не были возмущены все те, против которых оно впервые применялось, а потом не употребляли его и сами? Так и эти ядовитые газы — одни из которых представляют, несомненно, чистый хлор, другие фосген, а третьи мышьяковистые соединения, как наиболее дешевые из всех известных химикам удушливых и ядовитых летучих веществ — войдут в будущем во всеобщий обиход, если только народы не одумаются и не согласятся разрешать все свои недоразумения помимо употребления орудия…
— Ну как вы можете, как вам не стыдно рассуждать так спокойно, когда вся душа переворачивается от ужаса! — с негодованием прервала его одна пожилая, тоже заезжая в это село, дама. — Мне нет дела до ваших эволюций, когда тысячи людей умирают в страшных мучениях или остаются всю жизнь с испорченными легкими, проклиная свое существование! Я буду так же возмущаться, как возмущались и средневековые рыцари, когда этот проклятый — немецкий же — монах выдумал свой порох… Надо же положить предел этой адской изобретательности!
— Вы его положите только тогда, когда положите предел самим войнам!..
Однако в такой момент всеобщего негодования никто не был способен слушать философские рассуждения, и даже неожиданное вмешательство вошедшей кухарки, испугавшейся, как бы ядовитые газы войны не долетели до нас и не испортили всего урожая, не развеселило публику.
Возмущение всех присутствовавших, росшее по мере того, как шел спор, достигло наконец до такой степени, что всякое серьезное обсуждение предмета стало невозможным из-за разгоревшихся страстей.
Когда я отправился домой и шел по опушке леса, вдыхая в себя аромат распускавшихся цветов, в ушах еще звенело от страстных выкриков и гневных выпадок против немцев, где справедливое перемешивалось с несправедливым и спорщики требовали их полного изгнания из Европы.
Мне стал понятен и тот психический процесс в народных массах, который делает их по временам способными на необузданные выступления. И, как неизбежная реакция против него, стал понятен и инстинктивный порыв, который заставил одну знакомую мне девушку-курсистку, выросшую в России и почти забывшую о своем немецком происхождении, вдруг объявить себя немкою.
— Но ведь в начале войны вы же сами считали себя не немкой, а русской? — говорили ей подруги.
— Прежде было другое. Тогда и вы не отличали русских немцев от себя.
Вышло то же, что и с евреями, при последнем взрыве антисемитизма…
«Да, — думалось мне дорогой, — кухарка была права! Ядовитые газы войны донеслись и в глубину России и отравили души миллионов ее обывателей… И сколько десятков лет пройдет прежде, чем исчезнут последние следы этой отравы!..»
Отрывок III. Война как один из факторов психологической и общественной эволюции человечества(Мысли в старом деревенском доме под шум дождя за окном. Опыт естественнонаучного объяснения войн)
В год мучительно тяжелый для всякого отзывчивого к чужим страданиям человека, когда небывалая по своим размерам и ужасам война прервала почти всю умственную, общественную и литературную деятельность наиболее цивилизованных народов, невольно задаешь себе вопрос: зачем она? Почему правительства народов не могут до сих пор решать своих споров такими же способами, какими они уже давно принудили делать это своих подчиненных, т. е. путем разбирательства посторонним беспристрастным учреждением?
Думать, что такое захватывающее почти каждую семью в Европе стихийное бедствие является делом отдельных личностей, вроде Вильгельма II или его юнкеров, так же странно, как вообразить, например, что широкие революционные движения внутри народов есть дело отдельных вожаков, которых стоило лишь своевременно устранить и ничего бы не произошло…
Конечно, всякий умственно развитой современный человек только грустно улыбнется при такой наивной идее.
Нет, то, что мы видим теперь, не может быть делом отдельных лиц, как бы «высоко» они ни стояли в общественной иерархии. Не может оно также быть исключительным делом и «военных партий», тонущих по своей численности среди сотен миллионов вовлеченного прямо или косвенно в войну чисто обывательского населения. Не может оно быть исключительным делом и буржуазии, ищущей новых рынков для сбыта своих продуктов. Я видел на войне обгорелые развалины фабрик и заводов, видел, далеко за пределами полей сражений, парализованную торговлю и промышленность, полное крушение всего того, что составляет главную цель буржуазии, и для меня не осталось ни тени сомнения, что для нее начать такую, да и всякую другую, тяжелую войну, сводящуюся почти всегда к финансовому истощению воюющих государств, — это то же самое, как если б кто-нибудь задумал доставить своим наследникам посредством самоубийства страховую премию за свою жизнь…
Ведь война прежде всего вызывает падение финансов и, как результат его, массовое разорение именно, капиталистов, не говоря уже о прямой гибели значительной их части при всеобщей воинской повинности.
И действительно, наблюдая настроение различных слоев населения в европейских странах после начала войны, мы не замечаем, чтобы среди капиталистов и промышленных рабочих, даже в Германии, она находила себе больше сочувствия, чем среди земледельческой части населения, совершенно не заинтересованной в новых рынках. В некоторых случаях мы видим, особенно среди рабочих, даже прямо обратное, хотя они и не менее буржуазии заинтересованы в сбыте своих произведений на новых рынках.
Все это приводит нас к выводу, что основная причина современной войны лежит в чем-то несравненно более глубоком, вызывавшем и все прежние бойны, еще задолго до начала капиталистического строя, от которых современная война отличается только своими небывалыми размерами.
Основные причины такого огромного столкновения между собой народных масс надо искать в самой психике этих масс, лежащей в основе всего государственного строя, всех форм социальной жизни и всех крупных исторических событий.
Идея эта еще не вошла в общественное сознание. Совершенно наоборот. Некоторые мыслители пытаются доказать, будто экономический строй общества является фактором, обусловливающим все остальное, в том числе и самую психику людей. Нос этим современный естествоиспытатель или психолог никак не может вполне согласиться, и не без основательной причины.
Нет, конечно, ни малейшего сомнения, что общественный строй и его воспитательные средства сильно влияют на душевное состояние, привычки и некоторые поступки живущих в нем граждан, подобно тому как прогресс языка влияет на прогресс мыслительных способностей у говорящих на нем людей. Но это только точка опоры для рычага, а не поднимающая его сила. Никто не скажет, что основной причиной интеллектуального развития европейских народов есть разработанность их языка. Всякий знает, что телеграфы и телефоны изобретены ранее, чем были даны им названия. То же самое и в области идей.
Точно так же и психическая эволюция есть основной рычаг эволюции социальной, а никак не наоборот. И это можно доказать биологически.
Дело в том, что в основе человеческой психики лежит прежде всего темперамент, передающийся по наследству, как органический признак, мало зависящий от общественного строя, способного дать темпераменту лишь внешнюю одежду идей и привычек, да еще слегка смягчить или обострить те или другие его проявления. Вообразим, например, что тотчас после своего рождения вы были похищены арабами и воспитаны в безграмотном состоянии на каком-нибудь уединенном оазисе Аравийской пустыни. Вы одевались бы как араб и думали бы об окружающем мире и всех народах по-арабски, но ваш темперамент, как основа вашей психики, остался бы тот же. Совершенно ясно, что слабоумный от прирожденной вялости мозга младенец ни при каких формах экономического строя не превратится в гения, кроткий по натуре останется кротким во всякой стране, необузданный всадник будет необузданным, предприимчивый — предприимчивым и так далее. Все, что может сделать воспитание, как результат того или иного общественного строя, — это заставить человека сдерживать внешние проявления одних своих психических качеств и давать волю другим. От этого сдерживаемые качества могут, конечно, ослабевать, как и всякий орган от не-упражнения, а поощряемые — развиваться, но все это только до известной степени… Как вы ни упражняйте свою руку, вы все-таки не доведете ее до величины ноги, а если какого-либо качества у вас нет даже и в зародыше, то вам нечего будет и совершенствовать. Сколько ни поливайте пустую гряду, на ней не вырастет никаких овощей. Притом же упражнение какой-либо особенности, по-видимому, влияет лишь на ее развитие у данного индивидуума, а никак не на ее передачу потомству. Все добытое личной практикой человека, вроде языка, знаний и всякого рода опытности, так и остается при нем, а его детям приходится все начинать сначала.
По отношению к общественной психике, как слагающейся из всех индивидуальных психик, воспитательные влияния точно так же имеют лишь поверхностное, второстепенное значение, а остальные ее особенности определяются наследственными факторами. Значит, общественная психика должна эволюционировать от поколения к поколению по мере ее эволюции в отдельных индивидуумах, так же как эволюционируют и все физические качества животных и растений, т. е. по законам наследственности Менделя. А законы эти установили не только теоретически, но и экспериментально, что для каждой передающейся детям особенности имеются в родительском организме элементарные «носители» и что каждый такой «носитель» есть молекулярно маленькое скопление вещества, или, если хотите, физической энергии в воспроизводительных клеточках хотя бы одного из родителей.
Я не имею здесь возможности излагать, какими многочисленными и удивительно остроумными опытами над всевозможными животными и растениями Менделю и его новейшим последователям удалось обнаружить этих «носителей» в воспроизводящем себя организме и показать их нашему умственному взгляду так же ясно, как если бы мы их видели под микроскопом. Желающие могут найти все это в современных трактатах о наследственности и эволюции органического мира. Скажу только, что для биолога менделевские «носители наследственных качеств в соединяющихся друг с другом зародышевых клеточках отца или матери при зачатии всякого существа» стали теперь фактом и легли в основу науки об организмах, подобно тому как молекулярная теория легла в основу современной физики и химии.
Рассматривая с этой точки зрения, как единственно научной в настоящее время, соотношение между психологической эволюцией человечества и общественным строем его народов и поколений, мы не можем не прийти к заключению, которое мы уже высказали и выше, что именно психологическая эволюция, как прямо зависящая от менделевских «носителей», должна лежать в основе эволюции общественного строя, а никак не наоборот, потому что всякий общественный строй есть дело человеческих рук и не закладывает каких-либо «носителей» в воспроизводительные клеточки своих создателей.
Значит, переход от современного строя, основанного на эгоизме, к альтруистическому может совершиться только в такой период психической эволюции человечества, когда «носители альтруистической энергии» в самих эмбрионах людей окажутся по тем или иным причинам в огромном численном и качественном превосходстве над первобытными «носителями эгоистической энергии».
А это может (или уже могло в значительной части человечества) совершиться только: 1) по закону Ламарка, т. е. путем ослабления эгоистических качеств посредством их принудительного неупражнения, да и то если это неупражнение влияет на состояние их «носителей», или 2) по закону Дарвина, т. е. преимущественной передачей носителей альтруистической энергии каждому дальнейшему поколению человечества путем соответствующего полового подбора, или путем постепенного уничтожения носителей эгоизма посредством борьбы за существование.
Рассматривая сначала наш предмет с последней точки зрения, мы сейчас же видим, что войны имеют к нему чрезвычайно близкое отношение, потому что нигде с такой резкостью не обнаруживается борьба за существование, как на полях сражений.
Однако, прежде чем приступить к непосредственному решению этого вопроса, мы должны предварительно выяснить себе: представляли ли собой войны болезненный процесс в общечеловеческой исторической жизни или они были естественным результатом нормального развития прежнего человечества?
С первого взгляда нам может показаться, что войны были всегда болезненным процессом, так как они причиняют людям много боли, и не только погибающим или искалечиваемым на полях сражений, но и всем их близким, остававшимся вдали. Однако ведь причиняющие боль события часто наблюдаются и не при болезнях, а при самых нормальных случаях развития органической жизни. Женщина, например, очень страдает при родах, и, однако же, это не болезнь, а, напротив, торжество жизни. Точно так же, когда гусеница бабочки сбрасывает свою кожицу, превращаясь в куколку, а затем образовавшаяся в этой куколке и окончательно сформировавшаяся бабочка прорывает ее твердый покров, чтобы выйти наружу и полететь радостно по воздуху, ей, несомненно, тоже очень неудобно, а может быть, и больно в такие моменты. Однако и это тоже не болезнь, а естественные процессы развития.
Значит, и та боль, которую народы всегда чувствовали при войнах, не есть еще доказательство того, чтоб они страдали какой-то неизлечимой хронической болезнью вроде чахотки или перемежающейся лихорадки. Войны были болезнью лишь, в том случае, если они приносили вред правильному развитию человечества, и, наоборот (как это ни печально для человека, перешедшего на высшую ступень душевного развития, когда преобладает альтруизм), они являлись естественным фактором эволюции той части народов, которая не дошла еще до этой ступени, если они способствовали совершенствованию остающихся после них людей. Постараемся же разобраться беспристрастно в этом вопросе.
Что войны оказывают незаметное для нас, но огромное влияние на количественное изменение в человечестве менделевских носителей эгоизма, а с ними и альтруизма, в этом не может быть сомнения. В природе бывают два рода процессов. Одни из них, как> например, смена дня ночью, лета зимой и т. д., называются двусторонними или обратимыми. Они производят резкие, ясно видимые изменения в жизни природы, но в результате их все приходит в прежнее состояние. Другие же процессы, вроде незаметного от столетия к столетию остывания земного шара или такого же невидимого размывающего действия дождей на все земные возвышения, необратимы, и потому их влияние в течение тысячелетий совершенно преобразовывает земную поверхность. Мы даже прямо можем указать и на окончательные результаты, к которым они приведут, если не окажется таких же незаметных и односторонних процессов, противодействующих им: медленное охлаждение Земли приведет к ее полному оледенению, а действие дождей нивелирует все ее возвышенности.
К какому же из этих двух родов процессов исторически принадлежат войны?
Ясно, что они всегда были процессом односторонним: война не возвращала своих убитых и в ней больше погибало воинственных, т. е. рвущихся в бой, представителей человеческого рода, чем личностей миролюбивых. А раз она — процесс односторонний, то ее влияние на человечество, как влияние всякого другого одностороннего процесса, должно с течением веков производить в людях незаметные, но глубокие изменения. Если бы она была процесс болезненный при той стадии развития, на которой находятся способные к ней народы, то, приняв во внимание, что войны почти не прекращались в человеческом роде с того самого момента, как они возникли на земле, мы должны бы были прийти к заключению, что человечество — хилое, болезненное дитя земли, что оно с каждым поколением ослабевает в своих силах от этого не оставляющего его хронического недуга.
А однако же, мы совсем не замечаем ничего подобного! Мы видим с каждым новым поколением человечества эволюцию лучших сторон его психики, отразившихся уже в прекращении в общественной жизни передовых народов сначала людоедства, затем рабовладельчества и крепостного права, в переходе от абсолютизма к представительным формам правления, в развитии гражданского равенства и свободы, в сильной эволюции интеллекта, обнаружившейся в подчинении человеку сил природы, и в бескорыстном искании им везде истины и справедливости…
Это никак не характеристика все более и более хилеющего от неизлечимой болезни существа!
Значит, и война вплоть до настоящего времени не была хронической болезнью человечества, а каким-то из факторов его эволюции.
Куда же он ведет? Каковы должны быть его окончательные результаты, после которых этот фактор перестанет действовать сам собой, как огонь, пожравший все свое топливо и после этого погасший?
Ответ ясен, если мы хоть немного вдумаемся в сущность дела.
Эволюция животного мира, главным фактором которого была борьба индивидуумов за существование, привела животных к индивидуализму, в основе которого лежит себялюбие и непонимание чужих страданий, для восприятия которых у животных даже не выработалось никаких специальных органов. Правда, функцию таких органов исполняет отчасти слух, но и это только тогда, когда голос чужого страдания доходит до данного существа на понятном ему языке. Нам надрывают сердце вопли больного человека, нам тяжело слышать отчаянный визг свиньи, когда её режут, потому что они сходны с выражениями наших собственных страданий. Но почти все из нас, идя по дорожке, без сожаления давят ползущих по ней насекомых, потому что у них — другие способы проявлять свои ощущения. А между тем мы вовсе не жестоки. Нисколько не жесточе нас и хищные животные, даже ядовитые змеи, когда жалят и пожирают своих жертв, в чем нетрудно убедиться при их воспитании. Мысль о мучениях существ, которыми они питаются, даже не приходит им в голову. Они поступают с ними, как наивное дитя, обрывающее крылышки у насекомого, чтобы посмотреть, что оно будет делать после этого. Животные все благодушны по природе и приходят в ярость лишь при самозащите, или из ревности, или когда предполагают видеть в ком-либо из встречных опасного врага и желают его устранить.
Так же выработался по своей психике и первобытный человеческий род благодаря тому, что в зародышевых клеточках одного или нескольких представителей непосредственно предшествовавшего ему вида обезьян по каким-то еще неведомым нам эмбриональным причинам появился «носитель воображения, свободного от импульсов окружающего мира».
Это был зародыш способности ставить себя при достижении известного возраста на место других существ и чувствовать в себе эхо их ощущений в различных обстоятельствах жизни, особенно когда эти ощущения выражаются звуками, что способствовало и выработке членораздельного языка, фундаментом которого, таким образом, является именно способность к воображению.
Здесь мне опять приходится объясняться, так как только что высказанная мною мысль тоже еще нова. Однако справедливость ее нетрудно сделать очевидной. Почему, когда вы произносите слово «дом» или «люблю», слушатель вас понимает? Только потому, что при этом он воображает лом, которого перед ним совсем нет, или чувство любви, к которому он способен, но которое в нем в данный момент не вызывается никакими реальными жизненными стимулами. Как только у человека будет парализована способность воображения, так ваша речь, хотя и будет легко доходить до его мозговых центров, уже не будет возбуждать в его душе той игры образов и чувств, которую вы желаете в ней вызвать своими словами. Он будет слышать ваши слова, как всякие звуки, будет способен рефлективно даже повторять последнюю вашу фразу, но только как попугай, совсем не понимая ее смысла.
И наоборот. Когда в живом существе имеется свободное воображение, то это существо непременно научится, путем простого наблюдения за себе подобными, ассоциировать звуковые или иные символы их речи с соответствующими предметами или явлениями окружающего мира и само будет пользоваться такими же символами, если имеет для этого необходимые органы, т. е. будет способно «говорить». Самая наша память и та сводится к нашей способности воображать время от времени то, что уже минуло, чего уже нет более около нас.
Вы видите теперь, что именно в сильно развитом и свободном от влияний окружающей действительности воображений — главная разница между человеком и животными. Животные живут почти одной созерцательной жизнью, наполненной зрительными, слуховыми, обонятельными и другими внешними или внутренними впечатлениями. А наша человеческая жизнь на девять десятых есть жизнь воображательная и наши непосредственные впечатления от окружающего мира являются только стимулами к тем снам наяву, которые всегда составляют главное содержание нашего сознания.
В этих-то снах наяву и коренится наша способность ставить себя на место других существ и любить не только себя, но и их. Таким образом, момент возникновения человека на земном шаре характеризуется появлением в органическом мире «эмбриональных носителей» нового психического фактора — альтруизма.
Этот новый фактор тотчас же очутился в человеке в резком антагонизме с прежним, эгоистическим.
В душе человека появилась двойственность побуждений, давшая начало его понятию о добре и зле, поставившему людей, по древней библейской легенде, «наравне с богами», тогда как без нее они были еще на уровне животных.
Новый «носитель» стал передаваться, как и все остальные носители, по наследству, внедряясь с каждым поколением во все большее и большее число человеческих индивидуумов путем их скрещивания между собой, но он не был способен, как следует по той же теории Менделя, вытеснить сам собой в зародышах людей ни одного из других «носителей», в том числе и носителей эгоистической энергии. Это можно было сделать только посредством уничтожения тем или иным способом всех или по крайней мере большинства индивидуумов, обладающих исключительно или преимущественно такими носителями в своих воспроизводительных элементах.
Одним из таких способов, и притом самым действительным, и явилась первобытная индивидуальная война, возникшая с того самого дня, когда человек сделал первое копье, а затем и меч, чтобы легко убивать кого хочет.
Совершенно ясно, что люди эгоистические, без всякой примеси жалости к себе подобным, должны были в первобытные времена особенно часто вступать в бои именно между собой, и потому в каждом поколении они должны были уничтожать друг zipyra в большем числе, чем те, которые не особенно сильно рвались в бой при первом противоречии своих интересов с интересами того или другого из окружающих. В результате представители чистого эмбрионального эгоизма (редкие пережитки которых появляются еще время от времени среди нас в виде ломброзовских «преступных типов») постепенно самоуничтожались в первобытном человечестве, не оставляя после себя потомства, и их место занимали в последующих поколениях те, которые оказывались по условиям своего эмбрионального развития более отзывчивыми на радость и горе своих ближних и более восприимчивыми к идеям добра и справедливости.
Такое гуманизирующее с каждым новым поколением действие первичных индивидуальных войн увеличивалось еще их могучим влиянием на половой подбор, этот второй великий эволюционный фактор теории Дарвина.
Первобытная женщина, принужденная самой своей природой время от времени вынашивать и воспитывать детей и попадать при этом в зависимость от мужской части своего племени, как ни стояла она низко в умственном отношении, но все же ранее мужчины выработала в себе носителей мягкосердечия и мало участвовала в воинственных подвигах своих соплеменников. Однако постоянные войны влияли и на ее физическую и психическую эволюцию. Благодаря самоистреблению с каждым поколением чуть не половины, если не более, мужского населения в брачном возрасте женщины оказывались в продолжение многих веков в огромном избытке, и наиболее миловидные и приветливые из них, естественно, притягивали к себе весь остаток мужчин, предоставляя жить в безбрачном состоянии всем своим подругам, у которых наследственность вызвала более или менее отталкивающие свойства.
Этот процесс естественного отбора лучших женщин должен был сильно сказываться на них даже и в случае многоженства, при котором ласковая и привлекательная жена тоже более приковывает к себе мужа, чем сварливая и безобразная, между тем как при численном равенстве даже и самая отвратительная женщина во всем племени неизбежно доставалась бы кому-нибудь и воспроизводила бы в потомстве свои свойства.
Таким образом, война мужчин вызвала сильную эволюцию лучших душевных и телесных качеств у женщин, и если мы теперь видим в этом отношении их превосходство, то ему они обязаны главным образом былым войнам. И несомненно, что все эти их преимущества достигли бы еще большей степени, если бы «носители» большинства душевных и телесных свойств у каждого родителя не передавались безразлично детям и того, и другого пола, постепенно уравнивая таким образом по душевным качествам в последующих поколениях и мужчин, и женщин.
Отсюда снова ясно, что первобытная индивидуальная война была не истощающей хронической болезнью человечества, а могучим фактором эволюции его психики по пути от эгоистического к альтруистическому состоянию.
Она же вызвала и первые зародыши общественности, хотя и совершенно непохожей на начальном фазисе своего развития на тот гражданский идеал, который рисуется нашему современному сознанию как окончательная фаза нашей общественной эволюции.
Сражаясь постоянно друг с другом, первобытные эгоистические индивидуумы истребляли сами себя во всем своем округе до тех пор, пока из них оставался только один всеобщий победитель, который подчинял себе всех более миролюбивых и потому оставленных им в живых мужчин и царствовал над ними, давая начало мелким государствам, какие можно теперь встретить разве только в самых малодоступных, людоедских странах Центральной Африки.
С этого момента война вступает в новый период своего развития, в период борьбы мелких деспотий, причем сражения приняли характер стадных побоищ, при которых тоже наиболее воинственные индивидуумы в большей пропорции истребляли друг друга, очищая таким образом дальнейшие поколения человечества от носителей своих качеств.
Мотивами нападений друг на друга стали в это время уже не индивидуальные ссоры, а представление обо всех членах окружающих деспотий как о своих коллективных врагах, поддерживаемое стремлением их мелких первобытных царьков расширить область своей власти, пользуясь всякими поводами и возможностью всегда легко навербовать себе достаточно вояк приманкой грабежа.
Войны в этот период послужили непосредственной причиной дальнейшего развития государственности, постепенно сокращая путем завоеваний число независимых правительств и увеличивая район их власти, как это ясно замечается при простом рассматривании любого исторического атласа от столетия к столетию. Вместе с тем постепенно смягчались и формы правления благодаря возрастающей отдаленности границ, а власть во многом трансформировалась к лучшему по мере дальнейшей эволюции человеческой психики.
Нетрудно видеть, что отмеченный нами процесс последовательного окрупнения государств — тоже процесс односторонний в том смысле, как мы определили выше этот термин, и потому он тоже должен был производить с течением веков огромные изменения в общественной жизни народов, а в будущем должен привести, как и всякий односторонний процесс, к некоторому окончательному результату, после которого он должен сам собой прекратиться. А таким результатом здесь явно может быть только создание мирового государства, к чему откровенно и стремились, начиная с Древнего Рима, все последующие сильные империи, вроде империи Карла Великого и наполеоновской, как только к этому представлялась физическая возможность, и лишь дальность прежних расстояний и непреодолимые преграды земной поверхности мешали в прошлом осуществлению такого конечного результата.
Затем, в последние столетия, явилось и другое препятствие к созданию единого всеземного государства путем завоеваний. Постоянные, почти не прекращающиеся войны, действуя все время односторонне, до такой степени очистили выжившие массы человечества от активной воинственности, что стало трудно собирать в достаточном числе добровольные дружины не только, как в первобытные времена, одной перспективой грабежа, но даже и более возвышенными идеями, вроде религиозных, которые возникли в Средние века как искусственные стимулы угасавшей воинственности.
Добровольное поступление простыми воинами в наиболее цивилизованных странах Европы стало наконец давать так мало материала, что правительствам, не только желавшим расширять свою власть, но даже и просто защищаться от таких же претензий соседей, пришлось прибегнуть к принудительным вербовкам.
С этого момента война потеряла свой характер одностороннего процесса в деле изменения человеческой психики. Истребляя под градом убийственных снарядов как воинственных, так и миролюбивых индивидуумов, она стала в этом отношении наносить человечеству почти лишь одни бесполезные раны, не вызывая в его душе более ничего, кроме временного возбуждения разрушительных страстей, окрупнения государств, да еще нового увеличения женской привлекательности посредством оставления без мужей и потомства менее симпатичной части женского пола.
Какой же из этого окончательный вывод?
Уже один простой факт недостаточности добровольных воинов показывает нам ясно, что война теперь окончила в человечестве свою главную эволюционную роль. Она до такой степени истребила и ослабила в людях эмбриональных носителей первичного животного эгоизма, что борьба с их остатками стала возможной и чисто идейными и воспитательными влияниями, хотя бы эти влияния и не передавались по наследству и их пришлось бы возобновлять в каждом новом поколении, подобно обучению языку.
Но если это так, то почему же в ту самую минуту, когда я пишу, бушует над всей Европой кровопролитнейшая война, подобной которой по числу вовлеченных в нее людей и разрушительности употребляемых средств не было во всей человеческой истории?
Очевидно, потому, что войны еще далеко не закончили своей второй исторической миссии, не достигли создания всемирного государства и что это всемирное государство — т. е. всеобщая организация народов — не достигнуто пока и никакими другими средствами.
Нет ни малейшего сомнения, что современная война вызвана именно этим стремлением Германской империи, и им же объясняется противодействие ей прочих первоклассных держав.
Все остальное — лишь предлоги, о которых не стоить и говорить. Ведь постепенное увеличение своей территории есть лишь продолжение исторического роста каждой великой державы, естественным пределом которого является только весь земной шар, а остальные, национальные или даже континентальные, границы — лишь временные ступени, через которые правительства перешагивали всякий раз, как представлялась возможность. Вот почему с доисторических времен и до самого последнего времени все великие державы и старались перегонять друг друга. в военной мощи. Каждая обыкновенно говорила, что делает это для самозащиты… Но если никто не думает нападать, то к чему же такие хлопоты? Это странно было слышать и ранее, а теперь о подобном фиговом листке смешно даже и говорить.
Современная война важна для нас тем, что она разбила много общественных иллюзий и предрассудков, опасных для будущей эволюции человечества.
Прежде всего, если даже вы и не согласитесь с моим выводом, что всякая великая империя стремится сделаться всемирной, вы должны признать теперь совершенно уничтоженной прежнюю иллюзию многих государственных и общественных деятелей, будто небольшие государства могут пользоваться покоем и независимо существовать рядом с крупными. Посмотрите на Бельгию — что с ней сделано в несколько недель? Подумайте, что было бы сделано с Сербией, если бы Россия в решительный момент не отвлекла на себя почти всю австрийскую армию? И каждое другое мелкое государство, несомненно, будет превращено в руины, как только очутится в критический момент на пути крупной империи в присущем ей стремлении к мировому господству.
Для мелких государств теперь только одно спасение: вступать в федеративные союзы как между собой, так и с более крупными державами, внутренний строй которых допускает это. Надо соединять мелкое, а не расчленять крупное, если это крупное по своему гражданскому строю не слишком отстало от века и дает вс^м равные гражданские права.
Современная война показала, что даже и великие державы не могут теперь существовать без прочных соглашений друг с другом. Сама Великобритания, несмотря на защиту морей, должна была отказаться от своей прежней системы «великолепной изолированности». То же самое мы видим при последней попытке Скандинавских государств вступить между собой в обязательные оборонительные отношения и в попытке устройства балканской федерации, которая, впрочем, доказала, что прочный федеративный союз мелких монархий невозможен благодаря неизбежному стремлению его отдельных государей к гегемонии. Здесь устойчивой формой является только сложная империя вроде германской с многочисленными владетельными князьями и королями и господствующим над всеми ими «царем царей» — императором. Но опыт той же Германии теперь наглядно показал, что подобная империя всегда будет особенно воинственно настроена по отношению к своим соседям, потому что естественной ее основой непременно будет милитаризм. Здесь более, чем где-либо, проявится благодаря уже существующим кадрам стремление верховного главы страны сделаться «царем царей» не только уже подчиненной ему части земного шара, но и всего его. А для осуществления подобных планов здесь всегда окажется много военных средств вследствие обилия родовой военной аристократии, в какую постепенно превращаются подчиненные монархи и их потомство, а родовая военная аристократия по природе своей стремится к войнам, так как иначе пропадет и самый смысл ее существования.
Отметим еще один урок современной войны. Она доказала нам лучше, чем что-либо другое, ложность старинного латинского парадокса: «Если хочешь мира, готовь войну». Теперь всякий может громко сказать, как и следует по здравому смыслу: «Готовься к войне, и ты непременно ее получишь».
Но есть и еще одна иллюзия, уничтоженная современной войной. До сих пор часто говорили: «необычайное усовершенствование орудий истребления сделает скоро войны невозможными». А теперь мы видим, что это приводит только к изменению военной тактики. Истребительные пулеметы и шрапнель только заставили воюющих уйти с земной поверхности в траншеи. Возникающие теперь флотилии подводных лодок, когда они будут достаточно многочисленными, сделают невозможным существование эскадренных броненосцев и больших крейсеров, но взамен их останутся они сами вместе с мелкими и быстроходными боевыми судами. Выиграет от этого только одна островная часть Великобритании, высадка в которую в Европе, Австралии или Африке сделается надолго невозможной, но Индия при этом останется уязвимой до тех пор, пока не будет способна защищать сама себя. Летательные аппараты вроде современных аэропланов и воздушных кораблей, как и можно было ожидать с самого их возникновения, оказались неоценимыми только для разведочной службы, и все попытки сделать из них серьезные орудия разрушения оказались тщетными. Как ни громадны немецкие цеппелины, но и их боевые действия свелись на практике на одно простое хулиганство, без всякого влияния на окончательные результаты войны. И кроме того, чем более велик и могуч воздушный корабль, тем уязвимее он с земной поверхности и еще более с высоты, в которой легкий и быстрый аэроплан может носиться кругом него, как ласточка вокруг тяжелой и неповоротливой птицы.
Но может быть, средства вроде ядовитых газов, примененные впервые германским правительством, сделают войны невозможными?
Действительно, эти газы окончательно разрушают в войнах то, что нам с детства восхваляли в сказках, т. е. представление о проявлениях героизма. Какой уж тут героизм! Когда воин бросается на вражеские ряды, хотя бы даже на пулемет, и погибает, его провозглашают героем лишь потому, что тут представлялась хоть маленькая возможность уцелеть или способствовать своей гибелью победе. Но кто назовет героем, а не самоубийцей, человека, который бросится в туман ядовитого газа и в нем сейчас же задохнется? Ясно, что война с применением подобных средств теряет последнюю «привлекательность и поэзию».
Однако и это средство едва ли способно уничтожить войны, потому что против ядовитых газов уже придуманы особые респираторы. Все, что здесь достигнуто, — это невозможность употреблять подобное средство в мирное время, при обучении войск, чтобы не отравить всей земной атмосферы.
Одним словом, усовершенствование орудий истребления способно лишь осложнить войны. Прекратить же их может только достижение (ими же самими или другими более гуманными средствами) их двух главных эволюционных задач, о которых я все время только и говорил, т. е. окончательного освобождения человечества от эгоистической энергии и объединения всех земных племен и народов в одном общем сложном целом, абрисы которого рисовались знаменитым полководцам вроде Юлия Цезаря и Наполеона в форме всемирной империи, а великим общественным деятелям вроде Вашингтона — в форме Всемирных Соединенных Штатов.
Какая из этих двух форм будет достигнута в более или менее отдаленном грядущем, покажет только оно само. Мы же, отдельные люди, можем только симпатизировать той или другой из этих форм, в зависимости от нашего личного вкуса, и стараться, как граждане своей страны и дети всего человеческого рода, направлять естественный поток исторических событий в наиболее симпатичное нам русло.
Если мы не желаем новых войн, еще более кровопролитных, чем настоящая, мы должны при окончании войны не только не разрушать уже создавшихся международных союзов, но расширять и укреплять их всеми возможными способами и сделать их более тесными посредством постоянных и обязательных учреждений, достаточно сильных, чтобы проводить свои решения в международную жизнь.
Тогда, быть может, войны и не понадобятся более для дальнейшей психической и гражданской эволюции человечества…
Но это все возможно, конечно, лишь в том случае, если, как я не раз повторял, носители альтруизма уже взяли в нас верх над носителями эгоистической энергии.
Есть ли хоть какие-нибудь указания на это?
Мне кажется, что да и что даже в самых наших войнах мы можем видеть, что перелом в борьбе добра со злом уже совершился в душах множества людей.
Разве вместе с боевыми армиями не мчатся теперь на поля сражений десятки тысяч сестер милосердия? Разве тысячи врачей не доходят до полного изнеможения, перевязывая день и ночь раны не только своих собственных воинов, но и враждебных им? Какое поразительное противоречие в современных войнах среди культурных народов! Одна часть людей наносит без устали раны друг другу, а другая старается их исцелять! И обе эти части не противники друг другу, а прекрасно уживаются вместе!
Точно так же мотивами современных войн являются теперь или прямо освободительные великодушные идеи, или причины национального характера, в которых прежний личный эгоизм заменился эгоизмом национальным, а ведь это уже наполовину альтруизм, т. е. переходная ступень к дальнейшей стадии гражданского развития человеческого рода, единого во всех своих племенах и народах.
Все это показывает, что война на земле уже не играет теперь руководящей эволюционной роли. Она явно еще не достигла своих конечных результатов, но уже освободила к пышному развитию зародыши новых, великодушных чувств в человеческой душе, которые могут совершать дальнейшую эволюцию человечества и без потоков человеческой крови и целого океана страданий.