Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова — страница 9 из 48

С устройством демократической республики естественно окончится и длинный период наших революционных попыток. С этого великого момента все мы, революционеры, неизбежно обратимся в эволюционеров, одни в области развития и расширения горизонтов человеческой мысли, другие — в развитии гражданственности и гуманности, и третьи, наконец, в последовательном мирном преобразовании междуклассовых экономических отношений на началах справедливости не только к одному какому-либо классу, но и ко всякой живой человеческой душе в своей стране.

Тех, кто не сделает этого, выбросит за борт сама жизнь.

«ЭВОЛЮЦИОННАЯ СОЦИОЛОГИЯ,ЗЕМЛЯ И ТРУД»[9]

Статья IКраткий очерк эволюционной социологии

Вопросы справедливости во всех сферах человеческой жизни и деятельности с давних пор глубоко и сильно затрагивали меня. Я много думал об этом предмете и во время моего хождения в народ в семидесятых годах девятнадцатого века, и в эмиграции, и во время 29-летнего заточения в политических темницах прежнего режима. Не раз хотелось мне использовать это для большой специальной книги, которая давно сложилась в моем уме. Но исполнить мое желание всегда мешали или непреодолимые внешние препятствия (в заточении), или необходимость заниматься другими предметами (на свободе). Вот почему я смог дать здесь только краткий абрис задуманного.

Для того чтобы ясно понять сущность и причины возникновения каких-либо социальных гипотез и их применимости к современной жизни, необходимо изучать их не только в современном виде, но также ознакомиться и с историей их возникновения и развития.

Начну с исторического взгляда на социализм. Его первой стадией был христианский монашеский коммунизм.

Первые проблески этого социализма мы видим еще на заре умственной жизни христианских народов. Основная идея его ясно выражена в отдельных евангельских изречениях вроде: «Если имеешь две рубашки, отдай одну из них неимущему», — ив безуспешных попытках их осуществления в начале Средних веков путем образования монашеских общин.

Благодаря тому что в этих коммунах все ждали каждый день конца мира и потому не заботились об участи последующих поколений человечества, равномерное распределение всех благ только между существующими в данный исторический момент людьми представлялось единственно справедливым. А унаследованное людьми от первобытных диких предков чувство психического эгоцентризма, заставлявшее всякую малоразвитую душу относиться к себе как к центру всего мира, предпочитать свои интересы чужим, т. е. нарушать равенство в свою пользу, заглушалось страхом жесткого возмездия в загробной жизни.

Таким образом, в первичных христианских социализациях стремление к эволюционной справедливости, т. е. к справедливости, принимавшей во внимание интересы не только живущего в данный момент, но и всех последующих поколений, не могло даже и возникнуть вследствие представления, что жизнь вселенной закончится вместе с ними. При воображаемом «последыш-ном» существовании действительно самым справедливым представлялось тогда, да и теперь представляется, отдать свою вторую рубашку неимущему и так дожить свой век, тем более что в будущей загробной жизни за это обещается и соответствующая «личная» награда, т. е. уже нечто совсем не социалистическое, а индивидуальное. Таким образом, даже сам унаследованный душевный эгоцентризм являлся здесь не только возбудителем, но и укрепителем практики уравнительных стремлений. В нем были все стимулы прочности таких коммун, но в нем же скрывался и стимул их естественной смерти, вследствие бесплодия монахов и монахинь.

В остальной же, менее фанатизированной религиозно, части христианского населения этот монашеский коммунизм никогда не прививался, вследствие противодействия ему естественного влечения полов друг к другу и появления на свете детей, забота о которых не позволяла раздавать взрослым все свое имущество до последней рубашки. Но и эта бережливость тоже вырабатывалась чисто инстинктивно.

По ограниченности умственного кругозора не только монашествующая, но и семейная часть населения не могла тогда развиться до понятия об эволюционной справедливости, которая говорит современному научно развитому человеку: пусть лучше будет имущественное неравенство и разделение общества на классы в нашем поколении, если эта временная неуравновешенность оказывается единственным средством привести к общему улучшению условий жизни всех бесчисленных будущих поколений. Зародыш этой мысли был уже в евангельском изречении: «Лучше пострадать одному за всех, чем всем за одного», но и оно всегда толковалось не эволюционно, а только в применении к наличности уже живущих.

Такова же была по узости или полному отсутствию эволюционных представлений и следующая стадия развития социализма, заменившая постепенно вымиравший со времени эпохи Возрождения от собственного бесплодия христианский коммунизм. Попытки же его осуществления терпели еще большую неудачу вследствие отсутствия эгоцентрического стимула личной награды в загробной жизни.

Когда в эпоху Возрождения человечество в Европе после тысячелетия напрасных ежедневных ожиданий конца мира изверилось в его близость, оно все же не доросло до понятия об эволюционной справедливости и стояло на монашеской антиэволюционной точке зрения.

Да и до сих пор все малоразвитые душевно и умственно люди, присоединяясь к социализму, прилагают его только к выгоде своего собственного поколения, не думая о том, что при разделении между ними всего до последней рубашки подрастающему поколению пришлось бы ходить совсем голым.

Не только у полуграмотной части населения, но даже у большинства полуинтеллигентных лиц не выработалось еще достаточно ясного представления о том, что для правильного развития человечества каждому современному поколению нельзя тратить на самого себя весь свой заработок, а надо даже при крайней нужде «экспроприировать» у себя для улучшения жизни будущих поколений определенное и несравненно большее, чем берется общественными и государственными налогами, придаточное количество продуктов труда.

Читая сочинения, появившиеся в период «послехристианского социализма» (который я веду с эпохи Великой французской революции), мы везде видим в качестве обоснования всех социалистических учений только жалобы на крайнюю обременительность современного труда человека, на то, что у трудящихся отбирается «насильно» некоторая придаточная стоимость в виде государственных налогов и податей и в виде ренты землевладельцев и прибыли капиталистов. Как лучшее средство для поправления всего этого предлагается не поощрение человеческой изобретательности, а низвержение государства, как предлагают анархисты, или уничтожение всякой частной собственности (коммунисты), или только недвижимой вместе с орудиями производства (социалисты). Насущные нужды будущих поколений совсем не принимаются в расчет при исчислении выгод таких преобразований, как нетрудно убедиться, перечитав всю гору хотя бы вышедших в наш послереволюционный период брошюр для граждан-земледельцев и граждан-рабочих или прослушав агитационные речи ораторов на городских и деревенских митингах. Ни в одной из них вы не найдете об этом важном предмете ничего, кроме восклицаний общего характера. Но и в главном русле этого течения мы видим то же самое. Не говоря уже о социалистах-утопистах вроде Томаса Мора или в новейшее время Беллями, рисующих увлекательные фантастические картины будущего строя и считаемых фантазерами (хотя, по-моему, они наиболее правы в окончательных выводах), я остановлюсь только на отсутствии серьезных указаний относительно необходимости очень значительной прибавки рабочего труда (к нужному для собственного существования) — ради устройства лучшей будущности потомков, в проектах Сен-Симона, Фурье, Оуэна и других.

В марксистской литературе, начиная с коммунистического манифеста Карла Маркса и Энгельса (1848 г.), сильно развившейся особенно после выхода трехтомного «Капитала» Карла Маркса (т. I в 1867 г., т. II в 1885 г. и т. Ill в 1897 г.), прекрасно разработан весь процесс «экспроприации», или, лучше сказать, изъятия капиталов из рук рабочих, без полной оплаты, части продуктов их труда, с указанием на то, что это увеличивает время их работы, но оставлено в полной тени и даже освещено совершенно неправильно все, что касается того, на что же идет эта «экспроприированная» часть продуктов. Спросите не только мало читавшего социалиста из современных земледельцев, но даже и из учащейся молодежи, и вы увидите, что он не в состоянии будет ответить трудящимся на этот вопрос ничего, выходящего из пределов известной «Рабочей Марсельезы»:

Богачи-кулаки жадной сворой

Расхищают тяжелый твой труд,

Твоим потом жиреют обжоры,

Твой последний кусок они рвут.

Ответ этот кажется столь очевидным и исчерпывающим свой предмет для научно не развитого ума, что он уже больше ничего не требует, кроме гнева на всех «богатых».

На воров, на собак, на богатых!

Бей, губи их, злодеев проклятых!

(Оттуда же.)

А между тем нет ничего фальшивее такого ответа.

Даже при самом приблизительном подсчете оказывается, что если бы воображаемая «жадная свора» пожрала за год хоть сотую долю того огромного количества придаточной стоимости от труда сотен миллионов рабочих рук, которая за один только день переходит в ее распоряжение, то она не разжирела бы, а лопнула бы сразу от обжорства.

И однако же, ничего подобного не случилось ни с одним капиталистом или крупным землевладельцем за все время их существования.

Куда же идет эта громадная придаточная стоимость?

Тут опять обычный стереотипный ответ: «Вся она истрачивается на предметы роскоши». Эти предметы затем и описываются в ярких красках: бриллианты на женах и дочерях, роскошные дома, картины, люстры, мебель и т. д.

Но и в этом ответе не больше правды или глубины, чем и в предыдущем указании на обжорство.

Он целиком основан на отсутствии в современной социалистической и буржуазной политико-экономической литературе представления о важнейшем после «производства» и «потребления» факторе хозяйственной жизни — о «потребительной ценности» предметов производства[10], или, говоря научным языком, о коэффициенте их индивидуального потребления.

Поясню же на примере, что такое этот коэффициент.

Он, как и все первостепенно важное в жизни, очень простая вещь.

Положим, что мне довольно двух фунтов сахара в месяц, а я решу, начиная с будущего года, из обжорства, съедать по четыре. В год, значит, я буду съедать лишних двадцать четыре фунта, т. е. больше полу пуда сахара, и этот полупуд кто-то где-то должен для меня ежегодно воспроизводить.

Значит, я этим отягощу общий труд современного мне человечества на стоимость или на время производства всего этого количества сахара, заставлю кого-то трудиться на мое обжорство, терять на это соответствующее число рабочих часов. Но все это только потому, что сахар потребляется мной одним и притом целиком.

Выражаясь научным языком, без которого нельзя обойтись при действительно научной разработке общественных вопросов, сахар, как и все продукты пищевого потребления, а также табак и некоторые другие товары, характеризуется большим (полным, равным единице, а не ее дроби) коэффициентом индивидуального потребления, потому что все, что съедено мной или выкурено, теряется навсегда.

Но вот другой противоположный случай.

На шее дамы на балу или в театре надето бриллиантовое ожерелье, оцениваемое много выше сахара, например, в десять тысяч рублей, и полученное ею от матери и бабушки. Она его носит год, оно остается неистраченным; она его носит десять лет, а оно все то же; она умирает, а оно все цело, как прежде. Его носит ее дочь, положим, тоже десять лет и, разорившись, продает в ювелирный магазин, из которого его покупает другая дама и носит еще десять лет. Не будем следить за его дальнейшей судьбой. Для нас и теперь ясно то, что нам только и нужно знать. Мы видим, что этот «предмет роскоши богатых» сильно отличается от приведенного мной выше сахара.

Ясно, что он не изнашивается, совсем не потребляется, а потому и его годичная потребительная стоимость равна нулю или очень близка к нему. Сколько лет ни носили бы его дамы и как бы ни переходило оно от одной к другой, все равно: никакому труженику не придется тратить свой труд и время на его ежегодное возобновление, как это происходит при потреблении сахара, табака.

Что же выходит?

Если я буду съедать хоть бы по одному лишнему куску сахара в день, я обременю трудящееся человечество, а эта дама, носящая на себе «целое состояние» в виде бриллиантов, нисколько никого не обременяет, а разве только возбуждает зависть других дам, т. е. вызывает дурные чувства.

Но она, скажут мне, могла бы продать это ожерелье и употребить деньги на что-нибудь полезное. Правда, отвечу я, так иногда и делают. Но ведь для этого нужно, чтобы какая-нибудь другая дама пожелала его купить, т. е. употребила бы на него деньги, которым сама тоже могла бы дать лучшее употребление. Получается заколдованный круг: ожерелье будет таким образом передаваться из рук в руки без конца и будет предметом роскоши до тех пор, пока женщины желают его носить на своей шее и способны передавать за него тому, у кого оно находится в продаже, большие деньги. А раз они не будут его желать, оно прямо ни на что не будет годно, так как бриллиантами никого не накормишь.

Нам важно здесь отметить, что ношение на шее кем-нибудь такого предмета роскоши не только никого не обременяет (разве только ту шею, которая его носит), но что и сам предмет никакими способами не может быть истрачен на облегчение человеческого труда или на что-нибудь полезное, хотя бы бриллианты его и разделить поровну между всеми женщинами. Ожерелье может только передаваться от одного владельца другому, да и деньги, которые передаются за него, не тратятся, а переходят из рук в руки.

Из этого примера можно ясно видеть, как неправильно господствующее в научно недоразвитых умах представление об обременительности для трудящегося человечества самых дорогих предметов роскоши. Почти все они только выставляются напоказ, а не потребляются, а потому и не возобновляются никаким рабочим, не обременяют никого.

Владение этими предметами роскоши являлось всегда, вплоть до настоящего времени, привилегией одних богатых лишь вследствие любви почти всех женщин к самоукрашению и желания иметь именно на себе подобные редкие вещи. Это женское желание и сделало всякие, редко находимые в природе, блестящие камешки самыми главными, т. е. дорогими предметами роскоши; но покупка их богатыми людьми друг у друга, прямо или через посредников, является вовсе не растратой поступающей к ним придаточной стоимости продуктов труда рабочих, а лишь передачей права на распоряжение ею в пределах их же собственного класса от одного лица к другому, что совершенно безразлично для трудящихся масс.

Обременительным для трудящегося человечества могло бы быть лишь большое ежегодное увеличение таких предметов роскоши.

Но на деле именно благодаря их крайней редкости в природе, придающей им такую дороговизну, добыванием драгоценных камней и металлов на земном шаре занята лишь ничтожная часть человечества. Запрещение добывать такие предметы роскоши можно бы сделать и теперь, но это оказало бы лишь ничтожное влияние на облегчение общечеловеческого труда, несравненно меньше, чем, например, запрещение возделывать табак, ежегодно целиком выпускаемый курильщиками в воздух и требующий все нового и нового ежегодного труда на возобновление своего запаса.

Точно такое же явление общественно-экономической безвредности мы наблюдаем у большинства остальных предметов роскоши богатых.

Их роскошные жилища обыкновенно украшены дорогими картинами, статуями или другими произведениями знаменитых художников и скульпторов. Однако же эти картины и статуи, как и драгоценные камни, никем не тратятся, подобно табаку, ежегодно, а сохраняются неизменными из года в год.

Если бы диктатура пролетариата или земледельческого населения прекратила этот вид роскоши богатых, запретив в своей стране такие производства как бесполезные для трудового народа, тогда художники и скульпторы, конечно, перешли бы к земледелию или ремеслам и промышленности и не стали бы поглотать для своего пропитания во время работы части прибавочной стоимости, переходящей от трудящихся классов к капиталистам, или земледельцам, или правительствам, тоже иногда покупающим их произведения для художественных галерей. Но ведь талантливых работников свободного искусства, произведения которых ценятся дорого, еще меньше на земле, чем искателей драгоценных камней. Они составляют еще более ничтожную часть трудящегося человечества. Упразднение их всех до одного не сократило бы рабочего дня земледельцев и ремесленников даже и на десятую долю минуты.

О таком сокращении, конечно, не стоит даже и хлопотать, особенно приняв во внимание, что высшие произведения искусства не чужды и душе пролетариата, а потому и поощрение буржуазией свободных художников покупками их произведений лишь передает «экспроприированное» у одних тружеников другим, т. е. такой род роскоши богатых не только не вреден, но даже полезен с эволюционной точки зрения, принимающей во внимание, что произведения современного нам искусства останутся на целые века для народов.

Правда, есть предметы роскоши, вроде дорогих духов, которые прямо потребляются, но по их всегда вздутой продажной цене нельзя судить об их обременительности. Точно так же необычно вздута и продажная цена бальных и концертных платьев, сводящихся на простую передачу значительной суммы денег из кармана франтихи в карман модистки, которая, конечно, распорядится этими деньгами много лучше.

Как самый простой, верный и практически легкодоступный способ я предлагаю статистический подсчет процентного отношения количества рабочих, занятых производством каждого рода таких предметов, к общему количеству всего трудящегося человечества: тогда сразу будет видно, на какой процент сократилось бы рабочее время или увеличилась бы дань современного поколения на пользу грядущих, в случае полного упразднения данного предмета роскоши. Но уже из общего взгляда на современное производство на земном шаре видно, что число лиц, занятых производством всех вообще предметов роскоши, не достигает и одного процента земледельцев, фабричных, заводских рабочих и промышленников, а следовательно, и упразднение всех вообще предметов роскоши до одного, путем их запрещения или путем упразднения всех имущих классов, не уменьшило бы рабочего часа всех людей даже и на полминуты.

Не многим более облегчило бы ежегодный труд трудящегося человечества и запрещение постройки удобных каменных домов богатыми или практическая ликвидация этого рода труда при разделении между бедными капиталов богатых.

Обычная антиэволюционная точка зрения современных трактатов общественной экономии рассчитала только одно: сколько стоит постройка большого каменного дома и сколько часов рабочего труда потрачено на него? Но она совершенно упускает из виду, сколько десятков, а может быть, и сотен лет этот дом будет стоять после своей постройки и сколько поколений разных людей будут в нем последовательно жить даже и после того, как не будет на свете ни задумавшего его капиталиста, ни построивших его рабочих.

Эволюционная точка зрения, на которую я хочу здесь поставить науку о народном хозяйстве, наоборот, рассматривает длительность предметов производства прежде всего и по ней оценивает их современную стоимость. Она делит стоимость постройки дома на число лет его будущего воображаемого существования и затем на число лиц, которые будут в нем одновременно жить, и всегда получает один и тот же результат: ежегодная потребительная ценность прочного дома, рассчитанная на каждого отдельного его жильца, меньше того, что жилец ежегодно тратит на свою пишу.

Правда, что в этом последнем случае иногда возникали явления, которые можно бы назвать «безумием роскоши», особенно в аристократической, придворной среде: кем-нибудь овладевала мания строительства таких огромных роскошных домов, одно отопление которых и содержание в чистоте требовало десятка людей. Но эта болезнь почти всегда оказывалась смертельной. Истратив большую часть имущества на постройку для одного своего семейства и прислуги подобных зданий, аристократ или его потомки оказывались потом не в силах его содержать; им часто ничего не оставалось делать, как уступать их под какое-нибудь культурное или учебное учреждение. Такая участь ожидает, по-видимому, и теперь дворцы многих лиц бывшей императорской фамилии.

Отсюда ясно, что постройка всякого хорошего и долгосрочного сооружения всегда полезна для человечества. Она прибавляет труда современному поколению только для того, чтобы освободить от него целый ряд грядущих поколений, с какой бы личной целью ни строил это сооружение землевладелец или капиталист-предприниматель, а разрушение каких-либо прочных сооружений обезумевшей толпой людей в дни общественных потрясений и международных войн всегда причиняет большой вреде многим грядущим поколениям.

Представьте себе, что все наши предки, начиная с пещерных людей, существование которых было потяжелее нашего и среднее время жизни которых оттого было много короче, сократили бы до минимума свое рабочее время, а следовательно, и производство, чтобы облегчить лишь свое существование, и не давали бы никому экспроприировать у себя никакой добавочной ценности: тогда никаких железных и других дорог, никаких телефонов, никаких городов, никаких заводов и школ не было бы для нас построено и мы жили бы, как и эти наши отдаленные предки, в пещерах, в холоде и нищете, одетые в звериные шкуры. И были ли бы мы им благодарны за то, что каждый из них «по-евангельски» отдал свою вторую звериную шкуру неимущему, а нас, своих потомков, оставил голыми?

Несомненно, что эта «евангельская справедливость», при ее обычном, однобоком, антиэволюционном толковании показалась бы нам (если мы смогли увидеть, чего она лишила нас) не высшим идеалом добра, а только результатом душевной ограниченности и умственной близорукости предков.

Но такими же покажемся и мы всем нашим потомкам, если, не заботясь об их благе, поступим по этому же моральному рецепту, хотя бы и лишенному христианской окраски и даже перевернутому навыворот: «Если у тебя нет рубашки, то отбери себе одну у того, кто в данный момент имеет две». Можно быть уверенным, что мы покажемся в таком случае грядущим поколениям даже худшими.

Но возвращусь к первоначальной нити моего изложения.

Мы уже видели, что «роскошь» богатых, их жилища, картины, статуи, дома, мебель, драгоценные украшения жен и дочерей и даже самые их наряды, которые после ношения много раз перешиваются другими, пока не превратятся в тряпки, живут более или менее продолжительный век и потому на возобновление их работает лишь незначительная часть трудящегося на земле человечества, а следовательно, и переведение ее на более полезный труд лишь мало сократит рабочее время, продолжительность которого обусловливается не произволом людей, а необходимостью каждый год воспроизвести все, что потрачено в предыдущий, и, кроме того, отложить кое-что через капиталистов или государственные учреждения на дальнейшее улучшение общей жизни людей.

Роскошь богатых есть лишь пускание пыли в глаза, основанное на эгоцентрическом складе души современных мужчин и женщин, т. е. на доставшемся им в наследство стремлении считать себя центром всего мира.

И, заглянув в глубину своей души, каждый из нас, если не полукавит, скажет, что и у него таится это стремление, хотя оно нередко и заглушается сильной любовью к кому-либо другому или навеки ослабляется упорным научным мышлением и художественным талантом, позволяющим обладающему им человеку видеть в каждой чужой душе как бы отражение своей собственной, а потому и сочувствовать ей, как самому себе.

В эгоцентричности души всех прошлых поколений и заключается причина, приведшая первобытных наших предков, бывших демократами-людоедами, к расчленению на богатых и бедных, управителей и управляемых.

Здесь мы видим зависимость между душевным строем людей и создаваемым ими общественным строем, как политическим, так и экономическим. В основе социологии лежит психология. Эволюция психики человека есть причина его социальной эволюции, подобно тому как эволюция человеческой мысли есть причина эволюции языка, а не наоборот, хотя высокоразвившийся язык и является опорой для дальнейшего развития мысли.

Остановимся же несколько долее на истории человеческой души и ее современных особенностях, прежде чем перейдем к решению вопроса: куда же тратится огромное количество ежедневно поступающей к капиталистам и землевладельцам придаточной ценности от труда миллиардов работающих на земле людей, раз капиталист фактически не может ни проесть их, ни истратить на предметы роскоши?

Эгоцентрический склад души всегда побуждал наших предков, да еще и теперь побуждает каждого из нас не только не принижаться до среднего уровня остальных людей, но, как я уже говорил, чем-нибудь, наоборот, выдвигаться из этого уровня вверх.

У людей низкого душевного развития это проявлялось ранее, да и теперь проявляется, хотя и слабее, во властолюбии, жестокости, гневливости, ревности, зависти, фатовстве, хвастовстве, корыстолюбии, желании пожить праздно за счет труда других, а у ораторов — в стремлении переспорить всех.

У людей более высокого душевного уровня эгоцентризм выражается в стремлении создать что-нибудь великое в литературе, науке, искусстве, найти для людей высокие цели жизни, высокие формы наслаждения, поднять всех до своего собственного душевного и умственного уровня.

Здесь эгоцентризм уже не только теряет свой первоначальный грубый характер, но и становится на полдороге к полному альтроцентризму, т. е. к высшей степени социальности, когда человек перестает смотреть на себя как на центр вселенной и его индивидуальность совершенно расплывается в коллективе всего живого.

Мы теперь не можем себе ясно представить этого альтроцентризма или полной социальности. Очень возможно, что на этой высшей ступени человечество будет идеально счастливым. Но мы можем указать некоторые черты этой последней фазы человеческой эволюции, к которой оно почти неуклонно идет.

Потеряв совершенно эгоцентризм, индивидуум потеряет и потребность в совершении великих индивидуальных подвигов, великих индивидуальных творений. Очень возможно, что тогда нечего будет уже и творить. Тайны природы будут всеми познаны целиком еще в полуэгоцентрическую фазу, все возможное в искусстве осуществлено, и даже чувство самосохранения, как чисто личное, совсем исчезнет, подобно тому как исчезло оно у муравьев и пчел, поглощенное малознакомым нам чувством коллективизма.

Еще раз повторяю: нам трудно представить эту окончательную стадию развития человеческого общества; она нам даже малопривлекательна, как все неизвестное; но несомненно, что человечество фатально и неизбежно к ней идет, и современные попытки всеобщей социализации, поскольку они исходят от высокоразвитых душ, как Роберт Оуэн и другие друзья человечества, хотя бы эти попытки и не удались еще на практике, все же являются симптомами приближения этого состояния, уже мерцающего в современных передовых умах, как отдаленные отблески рассвета в человеческих душах. Яркий же день блеснет в полной красе лишь через много сотен или даже тысяч поколений: у нас пока нет для скорости процесса нашей душевной эволюции никакой мерки.

Мы можем сказать пока лишь одно: эгоцентрический склад современных человеческих душ не позволит осуществить в нашем или в ближайшем поколении идеи всеобщего братства. От классового строя мы не освободимся никакими декретами современных учредительных собраний. Теоретическая биология в своем учении о причинах наследственности убедительно доказывает нам, что носители чувства эгоцентризма, а с ними и побуждения к индивидуальной свободе передаются у людей по наследству. Общественное воспитание может только ослабить их проявления у личности, но не уничтожить их передачу детям, так как в самых элементах воспроизведения потомства, вырабатывающихся у мужчин и женщин по достижении половой зрелости, возникают для эгоцентрических чувств и потребностей, как и для всех передаваемых по наследству качеств животных и растений, особые гены. Это молекулярно малые генетические скопления физической энергии; из них развиваются потом специальные возбудители этих чувств в нервно-мозговой системе человека, как из желез развивается слюна или желудочный сок, так что нельзя уничтожить совсем подобных чувств, не уничтожив и самой нашей нервной системы. Ослабляться же они могут только очень медленно, в борьбе с другими возбудителями, возникающими от противоположного рода генов.

Целые сотни тысяч борющихся друг с другом генов существуют в зародышах современного человека, вырабатывая для взрослого его состояния тот или другой физический и душевный склад. От результатов их еще эмбриональной деятельности в нем появляются в каждом возрасте специальные свойства и возникают наряду с эгоцентрическими состояниями души, которые проявляются прежде всего в инстинкте самосохранения, также и альтроцентрические, первоначально проявившиеся в чувствах и инстинктах междуполовой и родительской любви и самопожертвования[11].

Борьба этих двух противоположных и нередко чередующихся друг с другом состояний нашей души, возбуждаемых деятельностью внутри нас тысячи попарно-противоположных наследственных генов, этих, так сказать, «духов добра и зла», всегда присутствующих в нас, и вызывает неустойчивое или устойчивое состояние прошлых и современных форм человеческого общества. И несомненно, что «духи добра», т. е. гены социальных инстинктов, с каждым поколением вытесняют из души людей «духов зла» — эгоцентрические индивидуалистические гены или сильно затрудняют их проявления в жизни, чему способствует постепенное развитие социального инстинкта в интеллигентных слоях земного населения всех рас, так как он обусловливается главным образом деятельностью альтроцентрических генов.

И вся история человечества, все его политические и экономические перемены — только эхо истории борьбы этих генов в человеческих душах от поколения к поколению. Нельзя изменить общественный строй, если он соответствует исторически развившемуся равновесию психологических генов, и, наоборот, всякая насильная задержка этого строя, если он более не соответствует равновесию психологических генов добра и зла, приводит к общественной катастрофе.

Бросим же с точки зрения всего вышесказанного общий взгляд на прошлую историю человечества и по ней определим, как оно будет развиваться в будущем.

Я не буду здесь долго останавливаться на эволюции правовых отношений высококультурных народов, которые, при огромном качественном и количественном преобладании в их первобытных предках эгоцентрических генов, не могли быть никакими другими, кроме тех, какими они в действительности были, т. е. отношениями победителей и побежденных.

Отмечу только, что в истории ясно наблюдается последовательное смягчение правовых норм от поколения к поколению. Мы наблюдаем это смягчение при повсеместном переходе от рабовладельческих форм к более мягким крепостным, а затем и к гражданственно-демократическим. Мы видим его теперь в наклонности интеллигентных слоев всех рас и народов к выработке свободной общественности, в идеалистическом социализме и в стремлении к соединению всех народов в одну общую федерацию, с целью навсегда прекратить войны в человечестве.

Я не буду долго останавливаться и на истории человеческой мысли, которая вся является продуктом деятельности альтроцентрических психомоторных генов.

В прошлый период качественного, а может быть, и количественного недочета этих генов в зародышах первобытного человека, сравнительно с эгоцентрическими генами, его мысль постоянно направлялась последними по ложному пути самомнения, фанатизма, нетерпимости к умственной деятельности всех других людей, в пристрастном критиканстве и спорничестве (остатки чего существуют и теперь во всех генетически малоразвитых душах).

Благодаря этому, наряду с правовым политическим деспотизмом, развился деспотизм религиозно-философских доктрин, принявших сначала мистический характер, с богами, созданными по жестокому образу и подобию тогдашних людей, и с такой же ненавистью боровшихся с другими богами, пока один бог не побеждал всех остальных. Он властвовал над мыслью многих поколений, пока альтроцентрические гены не направляли течение человеческой мысли на единственно правильную дорогу всеобщего сотрудничества интеллигентных людей земного шара. Оно впервые осуществило безграничную общественность, и эта общественность быстро откристаллизовалась в виде всемирной кооперации творческой мысли на морально-республиканских началах для общего блага современных и особенно будущих людей.

То же самое мы увидим, когда обратимся и к определению причин, почему первобытный экономический строй людей, основанный на всеобщем захватном праве, т. е. на первичном доисторическом демократизме, наблюдаемом и теперь у большинства животных, перешел у человека в современный классовый строй, а также и к тому, каким способом и когда современный Классовый строй может перейти в социалистический, т. е. общественный.

После изложения нами учения о психомоторных (т. е. душедвигательных) генах человека мы и без дальнейших объяснений можем все это понять.

Преобладание у него первичных эгоцентрических генов, вместе с более сильным, чем у остальных животных, развитием мозга, а с ним и творческой мысли (т. е. изобретательности) неизбежно должно было привести первобытный анархический строй человеческой жизни сначала в патриархальный, с имущественными правами лишь у главы семьи, а затем и в мелкорабовладельческий, т. е. состоящий из двух классов, повелевающего и подневольного.

Это было первое последствие преобладания в душах первобытного человечества влияний психомоторных «духов зла». Класс рабовладельцев начал взимать себе с продуктов производства обращенных им в рабство людей «придаточную ценность» (хотя и не было тогда этого имени), приняв за это на себя обязанность их зашиты от всех посторонних посягательств на их жизнь и труд.

Специализировавшись таким образом по военной профессии (тогда просто грабительской), класс рабовладельцев привел наконец некоторые народы на земном шаре к образованию крупных государств, вследствие чего получил иерархическую организацию и попал в конце концов в фактическое рабство к своим самодержавным повелителям.

Я не буду здесь говорить об истории больших древних культур Америки, Азии или побережьев Средиземного моря: судьба этих местных культур не имеет существенного значения для новейшего периода экономической эволюции населения земного шара, отличительными признаками которой служат капитализм и высокое развитие естествознания и техники. Первый росток его идет из Западной Европы, хотя ветви его теперь раскидываются могуче по всем континентам и через все моря и океаны. Вот почему я и начну прямо оттуда.

В Средние века в Западной Европе под покровом королей, как вождей — охранителей всеобщей безопасности внутри своей страны, развились: ремесленный класс в укрепленных городах и местечках из лиц, не подпавших под крепостную зависимость, или из отпущенных рабов, а также и класс торговый, особенно в приморских или приречных городах, дающих более безопасные от грабителей средства передвижения.

Все эти классы, в общем, были поголовно безграмотны во все Средние века, и проблески творческой человеческой мысли светились на нашем континенте как отдельные искорки, главным образом в монастырях, приютивших в себе духовенство, единственную интеллигенцию того времени, питавшуюся отчасти пожертвованиями верующих, отчасти собственным хозяйством, тоже крепостного типа.

Вот почему и строй европейской мысли того времени, вплоть до эпохи Возрождения, когда науками и литературой стали заниматься также и многие феодалы или горожане, был чисто мистический даже в таких областях, как средневековая химия, астрономия, медицина и математика.

Условия жизни трудящихся физически классов были очень тяжелы. Да и «господа» жили немногим лучше, чем ремесленники и «рабы». Все описания рыцарской жизни в псевдоисторических романах не соответствуют исторической действительности: жизнь в то время, и даже в эпоху Возрождения, была очень жалкой сравнительно с нашей современной жизнью.

Вся придаточная ценность человеческого труда, поступавшая распоряжающимся классам в виде натуральных повинностей феодалам-землевладельцам, содержавшим самих себя даже при дворе, тратилась ими в мирное время непроизводительно почти вся на себя за постоянную готовность к вооруженной защите и расширению границ своего государства, а в военное время все средства существования добывались исключительно грабежом и разбоем, который и был главной приманкой воинственности.

Мелкие ремесленники в городах, жившие отдельными семьями или мастерскими с ничтожным количеством подростков-учеников, большей частью прямо обменивали свои произведения на пищевые продукты, инстинктивно руководясь при этом их трудовым эквивалентом, т. е. отдавая в продукте своего производства приблизительно такое же количество часов труда, какое и получали в обмениваемом товаре.

Сбережения их этим путем были, конечно, ничтожны, за временными исключениями, когда изобретательность кого-нибудь из них давала ему более сокращенный по времени способ производства, но и это длилось лишь до тех пор, пока об изобретении не узнавали другие производители, скоро сбивавшие своей конкуренцией повышенную продажную цену до трудовой ее нормы.

Отсюда и возникло средневековое стремление держать каждое изобретение в секрете для одной своей семьи или рода, не делая его всеобщим достоянием людей и средством для общего улучшения их жизни. Талант, таким образом, зарывался в землю.

Деньги как средство обмена, и притом в виде непосредственно отвешиваемых кусков то золота, то серебра соответственно трудовой ценности (хотя и сильно повышенной спросом на эти редкие тогда металлы) или в виде отчеканенных тоже по весу металла монет, должны были неизбежно войти в употребление и в Западной Европе, как везде благодаря главным образом кочующим торговцам, которым было неудобно обменивать у провинциальных землевладельцев свои ремесленные легкие товары прямо на громоздкие произведения земледельческого труда.

Благодаря незначительному весу и малой емкости трудовых эквивалентов золота и серебра появилась возможность посредством «торговой прибыли» накоплять в одних руках большие трудовые ценности в виде не портящихся от времени и легко уместимых в каком-нибудь тайном помещении монет и слитков. Легкая возможность обменять их в любое время, в случае нужды или болезни, на необходимые для жизни продукты вызывала у их владельцев чувство индивидуальной экономической обеспеченности. В этой естественной склонности всякой эгоцентрической души (а также из полуальтроцентрической заботы о семье) постепенно выросло чувство «золотолюбия», а вместе с ним постоянная боязнь похищения кем-либо посторонним уже накопленных запасов. Огромные скопления человеческого труда в виде добытых из земли трудовым человечеством количеств серебра и золота (а также и заменявших их драгоценных камней) вновь прятались в земле и часто навеки оставались в ней, если подозрительный даже к своей собственной семье скряга умирал, никому не открыв своего клада. Никакой пользы ни современникам, ни последующим поколениям человечества, конечно, не было от этих скрытых богатств. Напротив, нужный на многие, хотя почти бесполезные вещицы продукт человеческого труда совсем изымался из всякого общественного или частного пользования. Он, как и талант, т. е. изобретательность, зарывался в землю, и притом уже не в иносказательном, а в прямом смысле.

Так продолжалось, несмотря даже на развитие мануфактуры, т. е. коллективной промышленности в больших мастерских без употребления машин, вплоть до двадцатых годов XVIII века, когда все стало быстро меняться в экономической жизни культурных народов, как будто по мановению волшебного жезла.

И всю эту трансформацию вызвало, казалось, ничтожное в общечеловеческой трудовой жизни обстоятельство: изобретение Джоном Ло коммерческих банков, впервые примененных в Париже. Здесь Ло основал в 1716 году свой частный банк, превратившийся через два года в государственный.

Идея его была очень проста. Он, так сказать, буквально говорил всем, у кого так или иначе накопилась некоторая прибыль от торгового или другого рода труда: «Не зарывайте своих монет и слитков золота и серебра в землю, не держите их в подвалах и запертых сундуках, не дрожите над ними каждый день, опасаясь, что вас ограбят и зарежут. Несите их ко мне. Я дам вам расписку, по которой вы их получите от меня в любое (или определенное вами самими) время, и я не только ничего не возьму с вас за сохранение, но сам буду платить вам каждый год проценты». Немало труда стоило Джону Ло убедить современников, что он имеет полную возможность платить ежегодные проценты убытка себе, употребив отдаваемые ему деньги на постройку новых производительных учреждений, которые дадут банку несколько больший доход, чем он сам платит своим вкладчикам.

Эта идея оказалась настолько соответствующей психике прежних поколений, что коммерческие банки всевозможных специальностей, частные и общественные, с необыкновенной быстротой распространились по всему земному шару, и сбережения всех, не тратящих своего заработка исключительно на собственное содержание, сделались величайшим орудием улучшения об-Шечеловеческой жизни.

Ведь все банки и подобные им ссудо-сберегательные учреждения могут давать своим вкладчикам проценты, как уже было упомянуто, лишь тогда, когда они немедленно употребляют их (оставив лишь сравнительно небольшой запас на случай обратных востребований) на устройство каких-нибудь приносящих доход, т. е. нужных и полезных предприятий.

Такими являются, например, постройки больших домов в больших городах для нужд квартирантов, постройка пароходов, железных дорог, телеграфов, фабричных и заводских зданий, мастерских, платных учебных заведений, лабораторий для выработки лекарственных веществ, а в земледелии — машин для капиталистической разработки земель и так далее.

Через банк же стали осуществляться всевозможные акционерные и паевые предприятия, где всякий получил возможность давать все, что у него осталось от ежедневных расходов, не в полное распоряжение банков, а на такие из организуемых ими или частной компанией предприятия, которые ему особенно нравились или какие он сам считал для себя наиболее выгодными.

В результате началось поразительно быстрое всеобщее преобразование человеческой жизни, которое в два века сделало неузнаваемой всю земную поверхность.

Понятно, что для банков и акционерных компаний было все равно, в какой стране приложат они свои деньги, и они стали безразлично применять средства своих вкладчиков и в Европе, и в Азии, и в Африке, и в Америке, и в Австралии, везде, где это было нужнее, а следовательно, и прибыльнее; да и сами прибыли банков, капитализируясь в них же, стали делаться орудием дальнейших предприятий, ускоряя их темп в геометрической прогрессии.

Всюду на земной поверхности как грибы начали вырастать огромные города; дикие и пустынные места начали превращаться в культурные центры.

Капитал стал поощрять науку, расширяющую область человеческой любознательности и подчиняющую власти человека новые силы природы, не говоря уже о технике, которая постоянно изобретала, да и теперь изобретает для трудящихся масс все более и более легкие средства производства, чтобы сократить время их труда, необходимого для удовлетворения насущных и ненасущных потребностей всех существующих людей, и широко подготовить всю землю для более удобной и счастливой, чем наша, жизни грядущих поколений.

Теперь читатель уже и сам легко ответит на вопрос, поставленный мной в начале этого моего краткого изложения эволюционной социологии: куда идет та огромная доля придаточной ценности, которую капиталисты земного шара ежедневно получают от продуктов труда сотен миллионов работающего человечества?

В первой половине моего изложения я не мог ясно ответить на этот вопрос, потому что для него мне надо было дать понятие о малосознаваемой большинством современных экономистов потребительской стоимости долгосрочных предметов производства, т. е. о ничтожности их тратимости в день на отдельного человека. Кроме того, мне было необходимо, хотя в самых общих чертах, проследить историю возникновения капитализма и объяснить великую эволюционную роль банков в прогрессе жизни XVIII и XIX веков.

Теперь читатель и сам видит, что почти вся громадная прибавочная ценность, ежедневно собиравшаяся в продолжение почти двух веков капиталистами и крупными землевладельцами и держателями акций, как говорят в марксистской школе — «экспроприировавшаяся» у трудящихся масс, именно и пошла на построение всех этих указанных мной выше громадных и обще-нужных сооружений, сделавших жизнь не только имущих классов, но, и трудящейся части нашего поколения настолько более удобной и легкой, что понять это может только тот, кто ознакомился с жизнью прошлых поколений не по современным историческим романам, а по серьезным историческим документам, постройкам и другим остаткам прежнего существования людей, сохранившимся до нашего времени.

Подобно тому как, по выражению Карла Маркса, всякий товар есть откристаллизованный труд, так и все эти телеграфы, телефоны, железные дороги, пароходы, каналы, города, здания, мосты, болота, превращенные в цветущие луга, и целые отдаленные дикие страны, превратившиеся в центры цивилизации, есть кристаллизованная придаточная ценность, поступившая от городских рабочих и деревенских земледельцев в распоряжение имущих классов.

Мы видим теперь ясно, что все это не пропито, не проедено И не проиграно ими на бирже, как говорится в последнем куплете той же «Рабочей Марсельезы» (потому что всякая игра не истребляет деньги, а только переводит их из распоряжения одного капиталиста в распоряжение другого, что безразлично для кого бы то ни было, кроме них двоих).

Все это откристаллизовывалось в прошлом на улучшение жизни современного нашего поколения, а все, что собирается капиталистами теперь, тотчас же кристаллизуется почти целиком на улучшение жизни будущих поколений, да отчасти и современного, в ближайшие же годы.

Ведь всякому известно, что капиталисту-производителю необходимо прежде всего обеспечить сбыт вырабатываемых его рабочими товаров, да и рабочим это не менее важно, чтобы не быть выброшенными из своего производства. А сбыт требует спроса. Но кто же больше всего спрашивает самые обычные, наиболее распространенные товары? Конечно, не ангелы небесные, а те же самые сотни миллионов трудящегося человечества. Отсюда ясно, что для увеличения спроса капиталисту волей-неволей приходится повышать потребительный уровень всего трудящегося населения, а не низводить его до степени самого жалкого существования.

Пока земной шар заключает еще малокультурные племена, сбыт товаров можно увеличивать, конечно, поднимая прежде всего их уровень потребления до существующей в Европе нормы, как это и делается теперь в колониальной политике. В результате современный рабочий через посредство капиталиста как бы тянет на свой культурный уровень своих отставших братьев по человеческому роду, отдает, так сказать, свою прибавочную рубашку, т. е. часть прибавочной ценности производимых им товаров, неимущему, как это сказано в Евангелии, хотя и не по тем, альтроцентрическим побуждениям. Но этот процесс должен быстро закончиться, так как некультурных в капиталистическом смысле стран становится все менее и менее, и скоро для капиталиста не останется других средств увеличивать сбыт, как повышая требования своих собственных рабочих, что, впрочем, делается и теперь, как всякий может видеть, сравнив хотя бы современные культурные потребности рабочих во всей Европе с потребностями их дедов и отцов.

Отсюда ясно, что утверждение, будто капитализм сам по себе стремится низвести уровень потребления трудящегося населения до пределов полуголодного и полухолодного состояния, противоречит действительности. Такое состояние было бы гибельно прежде всего для самого капиталистического строя, потому что уменьшило бы емкость общечеловеческого рынка, т. е. спроса на товары.

«Рабочая Марсельеза», утверждающая это вместе со многими другими такими же произведениями современной народной литературы, носит все признаки того, что она написана в политической тюрьме измученным уже человеком, которому самодержавный режим наших царей не давал никаких средств для серьезного ознакомления с основными законами общественного хозяйства и для их беспристрастной самостоятельной обработки, а потому и ответственность за все ее ругательные строки и их последствия в нашей жизни падает не на автора, а на тех, кто его довел до такого душевного состояния.

Итак, мы видим, что класс капиталистов выработался эволюционным процессом хозяйственной жизни земного человечества не как излишний придаток или болячка на теле сотен миллионов трудящегося населения, а как единственно возможный при эгоцентрической психике прошлых поколений преобразователь на лучший лад экономической жизни народов. Марксистская школа общественной экономии давно установила это, но, к сожалению, не дала ясного представления о потребительной ценности, сводящей все товары к одному знаменателю, а потому не указала ничтожности той доли капиталистических доходов, которая идет на личную жизнь капиталистов.

В результате получилось у большинства, если не у всех, ее последователей крайне увеличенное представление о значительной выгодности передачи орудий труда в распоряжение государства или рабочих. А между тем материальной выгоды совсем не будет, если принять, что при социализации капитализированных учреждений хозяев придется не упразднить, а заменить выборными директорами-распорядителями, которые тоже, конечно, не будут питаться одним воздухом, а лично менее заинтересованы в успешном ходе дел ввиду наличности и у них эгоцентрической психики.

Статья IIЗемельный и рабочий вопрос в современной России с точки зрения эволюционной социологии

На жгучий вопрос нашего катастрофического времени «Как уплатить долги и расходы мировой войны?» иногда отвечают: «Легко и просто; пусть наши капиталисты откроют свои кубышки, и все будет уплачено». Они при этом и не подозревают, что у капиталистов на деле очень мало денег: поступая от них в банк через одни двери, деньги их тотчас же выходят из него через другие в руки того же рабочего народа, привлеченного банком или прямо, или косвенно (через его должников) на все возможные полезные работы.

Во всех банках и кубышках фабрикантов, заводчиков, торговцев и богатых землевладельцев, от конца до конца России, вы не найдете и двадцатой доли того, что лежит по домам почти двухсот миллионов простого народа и что вложено им в различные кооперативы и ссудо-сберегательные кассы. Что же касается до акций и облигаций капиталистов, то они, как простые долговые обязательства, имеют в каждый данный год лишь ту ценность, какую представляют в этот год их отрезные купоны, т. е. около одной двадцатой доли их номинальной или рыночной цены, да и то лишь при наличности их обмена на обычные деньги.

В настоящее время в России нет в ходу никаких денег, кроме бумажных. Золотая монета ушла за границу, серебряная спрятана не в кубышки капиталистов, которые понимают, что им нет расчета держать у себя в сундуках неполновесное серебро, а у самой беднейшей части населения, не знающей, что в этих монетах действительного серебра очень мало и что они не стоят той цены, которую даже и теперь дают за них при обмене на марки.

Значит, количество наличных денег в России в настоящее время вполне точно известно. Оно определяется количеством отпечатанных до сих пор правительством кредитных билетов, которых было при царе Николае II до 10 миллиардов, а теперь к ним прибавилось еще 4 миллиарда. Это дает немного меньше, чем по 78 рублей на человека, причем значительная их часть уже и теперь находится в домах, кошельках и сберегательных кассах трудового населения. Другая часть лежит в государственном казначействе на ежемесячную уплату жалованья казенным служащим и рабочим, особенно в военном ведомстве и на государственных заводах. Наконец, третья часть находится в кассах разных фабрик, заводов и частных учреждений тоже для еженедельного жалованья рабочим.

При равномерном разделе имевшегося в личном распоряжении имущих классов остатка этих денег между беднейшей частью населения каждый не получил бы, вероятно, и по 5 рублей единовременным пособием, т. е. меньше, чем заработал бы теперь в два дня самым грубым трудом.

Всякий, имеющий хоть малейшее понятие об элементарной арифметике, ясно поймет, что такой экспроприацией воображаемых капиталистических кубышек, соответствующих единовременному налогу на всех по 5 рублей, как иногда предлагают, не поправить наших финансов, расстроенных мировой войной. Совершенно напротив: государственные финансы от этого рухнут, как от внезапного землетрясения.

Поправить их можно, только совсем другим способом: поднятием нашей производительности путем возможного увеличения часов рабочего времени на фабриках и заводах и путем повышения производительности культурных земель, причем не следует забывать, что она всего больше на хорошо управляемых крупных частновладельческих хозяйствах, где применяются машины, и всего меньше при общинно-передельном хозяйстве.

Отсюда нетрудно видеть, что наше финансовое банкротство, как результат тяжелой войны, не только не приблизило возможности практического осуществления каких бы то ни было социализаций, а отдалило их надолго.

В результате их произошло бы обнищание не одних капиталистов, а и всего трудящегося населения, не говоря уже о всех будущих его поколениях, которые вспоминали бы нас за осуществление такого социализма не добрым словом, а

Проклятием обманутого сына

Над промотавшимся отцом.

Я хорошо понимаю, что эти выводы идут вразрез с современной экономической политикой некоторых «народнических» партий, и это мне очень горько, так как многих их представителей, проведших, как и я, свои лучшие годы в ужасных темницах самодержавия, я от всей души люблю и уважаю. Но это тем более побуждает меня предупредить их о явной ошибке в их расчетах относительно материальной выгодности предлагаемых ими социализаций, тем более что не только в полуграмотных массах, но и у многих пропагандистов в народе они принимают не идейно-социалистический, а чисто погромный характер, совершенно соответствующий уже цитированному мной куплету «Рабочей Марсельезы»:

На воров, на собак, на богатых!

Бей, губи их, злодеев проклятых!

И не только на митингах, но даже и в многочисленных брошюрках, снабженных девизами наших обеих больших социалистических партий, проскальзывают постоянно места, возбуждающие в народе на деле совсем не социальные, а антисоциальные чувства вражды и особенно корыстолюбия. Такова, например, на мой взгляд, книжка издательства «Социалист» под названием «Вильгельм Либкнехт. Пауки и мухи», которую мне тем более было стыдно читать, что она связана с именем уважаемого мной немецкого деятеля, а на деле представляет безвкусную лубочную карикатуру на современный экономический строй, без малейшего представления об исторической роли общественных классов. Такова, например, брошюрка под названием «Агроном А. Григорьевич. Вся земля трудовому народу. Сколько земли получит каждый крестьянин», с руководящей таблицей № 1, где показано, например, что в Архангельской губернии крестьянин имеет в среднем 2 десятины на душу, а при переделе получит по 200. Правда, автор потом мельком отмечает, что эти 200 десятин будут большей частью обледенелые тундры и болота (на которых владельцу после всеобщего передела ничего не останется другого, как утопиться, когда они оттают в июле месяце), но и в остальном расчете совсем не принята во внимание необходимость удовлетворить предлагаемыми им к конфискации монастырскими, частновладельческими и другими обработанными землями прежде всего тех, кто их уже и до сих пор обрабатывал. Отсюда и его фантастические прирезки земельных наделов по всем губерниям.

Насколько у всех наших делителей земли мало представления о действительной жизни, я покажу здесь на моем недавнем разговоре с одним из них, после его лекции для крестьян в одном селе.

— Вот вы говорили, — сказал я ему, — что крестьяне получат прирезку от монастырских земель. Но подумали ли вы, что ведь и монахи, и монашенки почти все из крестьян и не лежат на монастырских землях, как собаки на сене: пахотные земли у них вспаханы, луговые — скошены, а лесные утилизируются, как и у крестьян. Значит, уничтожение монастырей сведется только к уничтожению безбрачия да монастырских коммун. Монашеские земли будут разделены лишь между самими бывшими монахами и монашенками, а теперь полноправными гражданами, посторонние же, граждане из крестьян, не получат от этих земель никакой прирезки. Напротив, при уравнительном разделе от крестьян придется, по-видимому, еще отрезать для бывших монахов и монахинь, потому что теперь у них меньше земли на душу, чем у крестьян, и они существуют безбедно лишь благодаря дополнительным пожертвованиям благочестивых душ, которых более не будет.

— Монахам и монахиням, — ответил мне лектор, — не будет ничего оставлено; они будут переселены на свободные земли в Сибирь.

— А вдруг они не захотят оставлять родные места и близких людей?

— Тогда пусть живут чем хотят.

— Пусть так. Теперь возьмем земли помещиков, ставших тоже равноправными гражданами свободной России. Вы говорили, что эти земли особенно лакомый кусок для граждан из крестьян. Я тоже понимаю, что, отнявши эти земли, можно было бы увеличить наделы тех, кто, по вашим словам, обрабатывает землю «собственными руками», если бы частные землевладельцы сами их не обрабатывали и другим не давали. Но посмотрите кругом себя, поездите по земледельческой части Европейской России от Архангельской губернии до Крыма и от немецкой границы до Урала, и вы нигде не найдете такого случая. Вся годная для разработки частновладельческая земля обработана, а на лугах везде косится трава. Вся степь тоже целиком распахана чьими-то руками. И мы знаем, что это — руки батраков, безземельных крестьян или мелких арендаторов, арендующих эту землю большей частью уже не один год. Очевидно, что при проектируемой вами реформе землевладения эти земли только перейдут в руки тех же батраков и мелких арендаторов, а прирезки никакой никому из посторонних не будет, раз каждый гражданин имеет право на все, что он обработал.

— Их тоже, как и монахов, придется выселить в Сибирь на свободные земли, — так же решительно ответил он.

— Но ведь это же будет что-то вроде изгнания мавров из Испании, — возразил я. — Где же тут гражданская свобода! И последствия такой земельной политики, боюсь, будут такие же печальные, как и для Испании, потерявшей на много веков всю свою первоначальную материальную и умственную культуру.

— Я думаю, как и вы, — заметил мне один из наших собеседников, — что изгонять всех в Сибирь нельзя. Но относительно того, что от отнятия помещичьих земель не будет прирезки окружающим крестьянам, я не согласен с вами. Она будет. Крупные помещики обрабатывают землю машинами, где один рабочий в день наработает за семерых земельных крестьян. При равномерном распределении земель тут будет прирезка и малоземельным.

— Но в таком случае вы уничтожаете раз навсегда применение машин к земледелию?

— Машины будут покупаться целыми обществами. Один год первая очередь на машину будет принадлежат одному, другой год — другому, а остальные совладельцы будут получать дальнейшие очереди.

— Вот и видно, что вы не земледелец, — сказал ему присутствовавший крестьянин. — У нас в общине попытки применения общественных машин не прививаются не от одной нашей глупости. Возьмем хоть конные грабли. Все мы ждем одновременно хоть двух-трех ясных часов, чтобы убрать сено, и дрожим пред каждой тучей. Пока один будет грести конными граблями, никто не будет ждать очереди, а все побегут работать в поте лица, чем попало. Так общественные грабли и будут оставаться каждый год за одним владельцем, а потом лежать целый год даром. То же и с остальными машинами. Другое дело у крупного землевладельца или когда не земля будет разделена на наделы, как-у нас теперь, а сами плоды земли после сбора будут делиться между всеми участниками. Тогда будет все равно, с какого места начать косить и каким кончить.

— Но тогда мы придем уже к коммунизму, — ответил я, — а коммунизм возможно осуществить только при предварительной социализации жилищ, т. е. начать с отобрания крестьянских изб в общее владение, на что ни один современный крестьянин не согласится, так как в глубине души он — частный собственник.

Без социализаиии жилищ, которая одна может сделать крестьянина пролетарием, т. е. человеком, которому все равно, где ни жить, ни общего уравнения земель по эквивалентам, ни общего пользования ими достигнуть невозможно. Тут возможна только такая полусобственническая община, какая у нас теперь есть.

— А она мешает, — заметил крестьянин, — не только применению машин, но и всякому усовершенствованию обработки. Например, я узнал года четыре назад, что в земстве продают для посевов крупное ржаное зерно высокого качества. Купил и посеял на своей полоске. Смотрю: выросло, как у всех других. Только тут и догадался, что ведь цветочную пыльцу разносит ветер. Мою, усовершенствованную, унесло на чужие полоски, а на мою нанесло плохой от них. Точно так же сколько раз я освобождал свою полоску от василька и ромашки, а они на ней и теперь везде растут, как у соседей. А выделиться к одному месту не дают односельчане, указывают самые худшие места.

Так продолжался наш частный послелекционный разговор, хотя по окончании лекции мы все похлопали оратору, не желая его сбивать и конфузить. Мы тут же перебрали и все остальные указанные им для крестьян приманки.

Оказалось, что удельные и казенные земли Европейской России почти везде, где они удобны для разработки, разработаны чьими-то руками; что болота, тундры, солончаки и пески делить бесполезно; что казенные и частные леса не только не надо делить для быстрого использования, а надо отдать под государственную опеку, так как их в большинстве губерний слишком мало, и что вообще девиз «Земля и воля» имел реальный смысл лишь в пятидесятые годы XIX века, когда он возник, т. е. пока он обозначал всем понятную вещь: освобождение крестьян от крепостной зависимости с наделом обрабатываемой ими земли. А теперь для надельных крестьян он является лишь миражем, так как переселить насильственно в Сибирь всех, кто до сих пор обрабатывал ежегодно и притом целиком в Европейской России все удобные монастырские, церковные, частновладельческие, удельные и казенные земли, фактически невозможно и не гражданственно, так что «Земля и воля» теперь не общекрестьянский, а исключительно батрацкий и мелкоарендаторский девиз. Только к этой части населения и можно с ним обращаться без обмана, да и то с оговоркой, что это мало облегчит их материально, так как все, что теперь землевладелец или откладывает в капитал, т. е. несет в банк, или употребляет на улучшение хозяйства, пришлось бы отдавать податями, поступающими государству на те же эволюционные функции, на которые работал и отложенный землевладельцами капитал. Иначе остановилось бы всякое культурное развитие страны. Да кроме того, и батраки не возьмут одной земли, без материального обеспечения им возможности продуктивно работать на ней. Недавно моя сестра говорила с одним из них, и вот его ответ: «Я взял бы ту часть помещичьей земли, которую мне дали бы ваши партии, только с условием, чтобы они же построили мне на ней и избу, и скотный двор, и амбар, и овин, и сеновал и дали бы мне корову, и лошадь, и телегу, и плуг, и сбрую, и все, что необходимо для хозяйства. А если предложат без этого, так я предпочту, как сейчас, работать и жить у помещика». Таково справедливое мнение батрака. Ну а сколько десятков или даже сотен миллиардов денег, целую их гору, надо раздобыть, чтобы устроить все это миллиону батраков, когда в государственном казначействе нет ничего, кроме многих миллиардов долгов? Ведь понимаете же вы, что при таких условиях Учредительному собранию будет немыслимо осуществить предложенную вами передачу права владения землей исключительно трудящимся на ней даже и через двадцать лет?

Я привел здесь разговор исключительно для характеристики того, как мало выяснили себе наши современные митинговые и листовочные ораторы и писатели брошюр для полуграмотного еще деревенского населения то, что они проповедуют так красноречиво.

Многие из тех, с кем я говорил после революции, смотрят, например, на земельную социализацию как на простое сохранение и насильственное распространение на всех земледельцев уже почти распавшейся фактически среднерусской крестьянской об-шины, создавшейся при крепостном праве, с прибавкой к ней обязательного передела земли только внутри общины, через каждые двенадцать лет, т. е. когда закончатся четыре трехпольных севооборота или три четырехпольных. Таким образом увековечиваются несовершенство и непроизводительность обоих хозяйств. Но перейти к более интенсивному хозяйству, особенно с применением минеральных удобрений, значило бы еще более затруднить периодические всеобщие переделы и свести общинное владение на его современную фикцию.

Кроме того, наряду с аграрным вопросом у нас теперь решен и женский, в смысле полного уравнения обоих полов и, конечно, не в смысле одних избирательных прав, но и всех имущественных.

Все общинники-интеллигенты, с кем я ни говорил, согласны, что наделами должны пользоваться и женщины, достигшие совершеннолетия, или, как требуют некоторые, даже 16 лет, когда они уже могут работать «своими руками» и получают право выходить замуж.

Но ведь с признанием за всеми женщинами права на земельный надел, при невозможности удвоить поверхность земного шара, придется каждый личный надел уменьшать вдвое против того, какой есть теперь.

И что же тогда выйдет?

Положим, в будущем году все земли будут разделены в каждой волости поровну, каждый неженатый гражданин и незамужняя гражданка получат по половинному наделу. А всякий знает, что деревенские барышни редко влюбляются в кавалеров из своей деревни, которых помнят бегавшими с ними по лужам без штанов, и идеализируют своих более поздних знакомых из отдаленных деревень; да и кавалеры склонны к тому же. Большинство деревенских браков происходит поэтому с переселением невесты за несколько верст.

И вот выходит несообразность. Греческий философ Платон думал много веков назад, что мужчина и женщина — это две половинки человека, соединяющиеся в семейной жизни в одно целое. Но как они при этом соединят и половинки своих земельных наделов из более или менее отдаленных деревень, когда до нового передела останется еще 11 лет? На этот вопрос, возникший у меня тотчас же после объявления женской равноправности, один из моих друзей, общинник-теоретик, ответил так: надел невесты остается в семье ее родителей до нового передела. Родители должны его обрабатывать сами, а выручку с него отдавать ей.

— Ноу родителей, — возражал я ему, — и своего дела много, и работать на ушедшую в чужую семью дочь у них нет особого интереса. Она — отрезанный ломоть, по выражению самих крестьян. Рассчитывать на то, что одновременно выйдет другая девушка в противоположном направлении или несколько других поменяются в круговом порядке, нет оснований.

По простому расчету выходит, что если не запрещать кому бы то ни было из общинников-земледельцев жениться или выходить замуж до кануна передельных годов, т. е. ждать по 12 лет, что явно невозможно, то каждой брачной паре придется ждать на половинном наделе в среднем 6 лет (половине более этого, вплоть до 12 лет, и половине менее) как раз в тот первый период самостоятельной жизни, когда им особенно нужен полный надел для устройства самостоятельного хозяйства.

Отсюда ясно, что та половинная социализация земельных хозяйств, какую мы наблюдаем в нашей первобытной русской общине с ее периодическими переделами, совершенно не совместима с провозглашенным уже в России равноправием женщин.

С этой точки зрения возможны только две формы землевладения. Первая — полный коммунизм, который, как я уже показывал выше, может начаться лишь после социализации жилищ, т. е. передачи в общее владение всех деревенских изб и хозяйственных построек. Вторая форма — полная частная собственность на землю и все находящиеся на ней, постройки с правом передачи путем продажи или завещания.

С точки зрения эволюционной социологии, глядящей прежде всего вперед на судьбу будущих поколений, при этой форме наиболее целесообразным представляется не ограничение максимума (как теперь требуют) земельной собственности, а, наоборот, ограничение ее минимума, т. е. установление наименьшей величины земледельческого участка, который семья, при помощи усовершенствованных машин, могла бы обработать лично, без чрезмерного напряжения сил. Несомненно, что эта культурная земельная единица была бы много больше современного русского крестьянского надела, и быстрый переход к ней от него было бы невозможно осуществить.

Пришлось бы ожидать, пока малоземельная часть населения не продаст сама таких недостаточных участков как невыгодных соседям, или даже не соседям, и не перейдет таким образом от земледелия к другим родам труда, не менее важным и не менее нужным для человечества.

Таким образом увеличилось бы относительное количество людей, занятых неземледельческим трудом, и разредилось бы земледельческое население без нарушения равновесия, так как применение машин к земле и успехи культуры дали бы возможность прокормить всех. И это нисколько не противоречит справедливости.

«Право каждого живого человека на землю» — такая же фикция, как и право всех быть художниками, актерами, музыкантами, плясунами на канате и т. д.

Ведь для того, чтобы вести успешно сельское хозяйство, надо поучиться не только в теории, но и на практике не один год, если вы не учились этому с детства, тем более что земледелие обязательно соединено со скотоводством, огородничеством, луговодством и т. д., да и вообще только человек, никогда не прикладывавший рук к земле, может утверждать, что сельским хозяйством с успехом может заниматься всякий, пожелавший перейти на него от другой профессии. На деле же хозяйство — самая сложная и самая трудная из всех профессий, если вести его не на авось и не как попало. Надо уметь справляться с лошадьми и не запалить их, доить коров и лечить кур, поправить телегу и сеять, и жать, и сушить зерно в риге, и не перечислить даже всего, что нужно тут знать и уметь.

Нет ни малейшего сомнения, что при ограничении частновладельческих хозяйств минимумом они не станут держаться бессрочно на этом меньшем уровне, а только до тех пор, пока изобретение каких-либо очень выгодных и дорогостоящих машин не сделает более выгодным крупное землевладение, особенно на капиталистических началах. Тогда капитал стал бы строить и общие жилища для рабочих, постепенно их совершенствуя, как он уже сделал это в первоначальном кустарном ремесле, превратив его в крупнозаводское, фабричное.

Произошло бы и в селах, как и в больших городах, отчуждение жильцов от всякой недвижимой собственности, и это привело бы к их подвижности и к равномерному распределению земледельцев по земной поверхности, сообразно с ее производительностью, т. е. к тому, чего желают, между прочим, социалисты.

Затем, когда капитал окончил бы свою культурно-эволюционную миссию, т. е. довел бы всю земную поверхность через ряд поколений до цветущего состояния, он умер бы своей естественной смертью, благодаря тому что ни один банк, после окончания этой миссии капиталом, не мог бы давать своим вкладчикам никаких процентов.

Владельцам земель, фабрик и заводов стало бы некуда отдавать свою прибавочную стоимость, а растратить ее на себя они не были бы в силах по той же самой причине, о которой я говорил ранее, потому что большинство бросающихся в глаза предметов роскоши долговечны и потому редко возобновляются, а съесть и выпить человек не в состоянии даже вдвое более того, что вмешает его желудок. Правда, можно к обыкновенным общедоступным веществам, вроде необходимых как для бедных, так и для богатых хлебу, молоку, яйцам, прибавлять чего-нибудь редкого, привозимого из далеких стран, но и тут уплаченные деньги являются не мерой отданного за них человеческого труда, а мерой их редкости и потому соответствуют лишь переходу денег из одного кармана в другой без увеличения при этом труда.

Кроме того, понятно, что низведение банками к нулю процента за вклады произошло бы не сразу, а постепенно. Поэтому и капиталистам пришлось бы в соответствии с этим понижать свою прибавочную стоимость, с которой им нечего было бы делать, а потому и уменьшать время рабочего труда, в особенности благодаря тому, что постепенное развитие образования как среди них самих, так и среди трудящихся физически народных масс сделало бы их вкусы более культурными, чем теперь, задолго до окончания процесса социализации всего через капитализм, и направило бы их на улучшение жизни всех людей.

Такова схема марксистского перехода к всеобщему социализму, хотя есть и другие, не так отчетливо выраженные ее вариации, зависящие от разности не столько сущности дела, сколько от вкуса и симпатий авторов. И несомненно, что она является наиболее строго законченной из всех социалистических гипотез улучшения быта людей, так как покоится на психологической основе, т. е. соответствующей эгоцентрическому складу человеческой души настоящего, да, безусловно, и многих следующих поколений.

Пока каждый в глубине души смотрит на себя как на центр окружающего мира, пока своя боль ему больнее чужой, своя радость радостнее радости других и обеспеченность своего будущего покойнее обеспеченности будущего других, он по натуре собственник. Он расстается с собственностью, как, например, землевладелец с землей, только по нужде или по приманке другой лучшей собственности (хотя бы в виде достаточной суммы денег или обеспеченного положения), а не по простому уговору с окружающими. Только в порыве сильной страсти современный средний человек способен отдать все, что имеет, даже и свою жизнь, другим, а в длительном виде самоотверженность присуща лишь особенно сильно развитым душам, которые недаром называются передовыми, так как в них проявляются впервые чувства, которыми будут обладать лишь отдаленные грядущие люди.

Средневековый мелкий собственник-ремесленник в Европе расстался со своим станком, к которому привык и который полюбил, и поступил к капиталисту лишь потому, что у него перестали покупать продукт его труда, как более грубый и дорогой сравнительно с машинным, и у него уже не осталось выхода. Так и современный крестьянин на Западе и у нас не желает променять своей избы и поля, раз они обеспечивают ему хотя бы только сносное существование, на коммунальный фаланстер, где у него будет только квартира, как в большой гостинице, если даже эта гостиница и будет для него много удобнее и просторнее собственной избы.

Марксистская теория социализации через капитализм справедливо учитывает этот собственнический склад души среднего современного поколения и признает его также для ближайших будущих поколений, а потому и усматривает для процесса социализации человеческого общества принудительный (хотя и не в физическом смысле) фактор: постепенную естественную капитализацию всякой частной собственности, причем эта капитализация является в одно и то же время и главным фактором экономического прогресса человечества, и фактором его психологического прогресса, освобождая массы трудящегося населения от всяких собственнических привычек.

Капиталисты, не сознавая этого, стремились до сих пор и теперь стремятся как можно скорее приспособить к наилучшему пользованию грядущих поколений человечества весь земной шар, заставив для этого рабочих трудиться в придаточные часы, и, таким образом, являются фактором прогрессивным.

Рабочие же стараются как можно более сократить эти излишние часы и потому бессознательно являются фактором консервативным. Ведь им непосредственно нет выгоды от того, что капиталист на их избыточный труд увеличивает мировое богатство или поднимает на высший потребительный уровень полудикие народы, и это их чувство совершенно понятно с эгоцентрической точки зрения. Однако не их воля и не воля капиталистов, а железный закон движения жизни все вперед и вперед обусловливает и величину придаточного труда в каждый данный момент, и средний уровень потребления человечества.

Всеобщая бессознательность в борьбе капитала с трудом и труда с капиталом, тогда как на практике происходит их обоюдное сотрудничество в достижении той же самой великой и доброй цели, видна на каждом шагу.

Рабочие до сих пор искренне думают, что их потом жиреют обжоры и больше ничего, а капиталисты стремятся увеличивать ту долю выручки, которая переходит в их личное распоряжение, в большинстве случаев и не подозревая, что на деле распорядиться ею через какие-нибудь полгода им, взятым целиком как класс, так же трудно, как и съесть построенную на эту долю железную дорогу.

Ясно, что раз все придаточное количество ситцев, крупы и других продуктов их производства съедено и изношено рабочими на железной дороге, оно уже как бы превратилось в нее, и капиталист потерял над ним власть, не получив ее и на железной дороге. Правда, он может продать другим ее акции, а их употребить на что захочет, но этим самым он лишает купившего у него эти акции другого капиталиста власти на эту самую сумму денег.

Выходит заколдованный круг. Каждый отдельный собственник может распорядиться своими доходами как хочет, но толь^ ко при одном условии: лишить другого собственника права распорядиться его доходами на эту же самую сумму.

Ради этой-то иллюзии собственности капиталист или крупный землевладелец трудится иногда в поте лица не менее своих рабочих, контролируя правильность хода работ, изыскивая новые рынки для сбыта их произведений, меняя места сбыта в зависимости от спроса и т. д., и т. д.

И он, как его рабочие, эгоцентричен в душе, но железные законы жизни при капиталистическом строе обращают результаты чисто себялюбивой деятельности его и их на пользу грядущим поколениям, и эти же законы обусловливают необходимое время человеческого труда в каждую историческую эпоху. Капиталист фактически не может увеличить число трудовых часов рабочего более того, сколько их нужно, чтобы производство не переполняло рынка и не вызвало торгового кризиса, а рабочий не может сократить при капиталистическом строе этих часов своего труда до такой степени, когда капиталист, а за его спиной и другие поколения человечества уже не получат никаких выгод.

Таковы прямые результаты приспособления теории трудовой ценности к научному и психологическому обоснованию законов эволюции человеческих обществ.

Теперь мы решим вопрос и о том, можно ли эволюционные функции капитала и всякой крупной частной собственности сейчас же передать обществу или государству.

Практическая возможность последнего в промышленности очевидна уже и теперь.

Во всех цивилизованных государствах наряду с частновладельческими и акционерными фабриками, заводами, железными дорогами, лабораториями и пр. мы видим также и государственные. Это — явное доказательство возможности постепенной национализации, т. е. передачи государству и всех остальных капиталистических учреждений.

Здесь функции капиталистов просто берет государство, но поступающую к нему не меньшую прибавочную ценность труда рабочих употребляет обыкновенно менее на прогресс будущей жизни, чем частные капиталисты через банки и товарищества на паях. Большая часть государственных доходов тратилась до сих пор на вооружение и содержание военных и штатских служащих, сравнительно мало на просвещение и совсем ничего на экономический прогресс человечества.

Мы имеем городские телефоны, трамваи и другие доходные учреждения, это — доказательство возможности их муниципализации, т. е. передачи областям и городам, причем наблюдаем несколько лучшее употребление придаточной ценности.

Не менее очевидна возможность постепенной национализации земель; например, мы имеем в некоторых государственных лесах разработку их наемными артелями рабочих, это и есть уже готовая национализация земель. Мы наблюдаем то же самое на городских землях; это — муниципализация земель, хотя и не в полном виде, так как на них нет постоянных помещений для рабочих (т. е. фаланстеров), но, очевидно, и они возможны.

Пример мелкой социализации земли, т. е. коммунального владения ею в небольших общинах, мы видим в монастырских общежитиях, но никак не в современных деревенских крестьянских общинах, которые обнаруживают все неудобства и частной, и коммунальной собственности.

Аналогичные же попытки образования мелких коммун делались толстовцами, а также и фурьеристами, оуэнистами и т. д., но все они быстро саморазрушались, хотя и тратили весь свой труд только на себя.

Значит, все три возможные формы социализма уже отчасти осуществлены или осуществлялись на практике.

Однако облегчился ли от этого хоть бы на полчаса ежедневный человеческий труд в таких учреждениях?

Мы не видим этого нигде. Все эти попытки настолько мало прибавили материальных выгод для трудящегося этим способом человечества, что в современных программах наших социалистических партий прямо предлагается уничтожить все эти уже существующие социализации как в их национальной и муниципальной форме, так и в мелкой коммунальной (у монастырей), передав их в общинное владение, т. е. в получастную собственность исключительно гражданам из бывших крестьян.

Таким образом, в самих наших современных социалистических программах обнаруживается антисоциалистический элемент, не говоря уже об их несоответствии с требованием женского равноправия и с необходимостью обеспечить добавочными часами всякого производительного труда дальнейшую эволюцию всех сторон человеческой жизни, особенно необходимую теперь, при небывалой хозяйственной разрухе нашей страны, брошенной нашими и европейскими монархами в пасть милитаризма и в бездну нищеты.

Если прежние социалистические представлениям том, что «богатые» тратят на себя все свои доходы, и можно объяснить тем, что понятие о ничтожности потребительной стоимости важнейших предметов роскоши еще не было разработано в социальных науках, то обещание крестьянам, как в брошюрке агронома А. Григорьевича, прирезки земель по 12 десятин вместо 4 в Петроградской, по 5 вместо 2 1/2 в Московской, по 60 вместо 6 в Вологодской и, как верх совершенства, по 200 вместо 2 в Архангельской может быть объяснено только крайней необдуманностью или демагогией ораторов, сознательно действующих на низкие чувства толпы и не брезгающих никакими средствами для достижения своих целей, вплоть до сознательного обмана.

Обмануть же нашего среднего полуграмотного деревенского земледельца или среднего рабочего, а также и ту пылкую часть нашей юной молодежи, которая только что начинает свою умственную жизнь на первых курсах наших высших учебных заведений, конечно, ничего не стоит, в особенности если проповедник, недостаточно вдумавшийся в свой предмет, обманул по легкодумству и самого себя.

Но расплата за обман миллионов трудящихся людей будет велика, и что хуже всего — она близка.

Поэтому (еще до Учредительного собрания) мы все должны искренне и прямо сказать всем:

1) Пахотной и луговой земли для прирезки тем гражданам из крестьян, которые в прежние годы не обрабатывали уже чужой земли, не найдется в Европейской России даже и по одной квадратной сажени на человека, а потому и девиз «Земля и воля» — мираж для них.

Казенных же, городских, монастырских и частновладельческих лесов раздавать в наделы нельзя. Напротив, даже и надельные леса надо подчинить государственному контролю, чтобы будущая Россия не замерзла от недостатка топлива.

2) Национализация земель, заводов, фабрик или их муниципализация по крупным экономическим областям — две единственно применимые на практике формы социализма. Но обе эти формы дадут удовлетворительные результаты только после перехода в общественную собственность всех жилищ. Этого же невозможно сделать разом или насильно, а только постепенно и по небольшим частям, причем сама жизнь должна руководить делом, приостанавливая его в случае вреда для страны.

3) Необходимо ввести во всеобщее сознание, что никакие социалистические перемены не могут принести существенных материальных выгод для современного им поколения или сократить его рабочий труд хотя бы на полчаса в день, не подкосив будущность детей, внуков и всех дальнейших потомков его и не отдалив наступления царства всеобщего братства на много веков.

Приблизить же царство братства может только упорный труд нас всех и особенно — труд интеллектуальный.

«НАУКА И СВОБОДА»