«Коммуне» так и суждено было остаться в отрывках. Над «Вийоном» же поэт работал с огромным увлечением.
Обложка книги «Франсуа Вийон» работы П. Антокольского. 1934 г.
Первое издание своей новой драматической поэмы автор снабдил предисловием, где вновь подтвердил то, что уже было однажды высказано в «Робеспьере и Горгоне»: «Предлагаемая поэма не претендует на то, чтобы использовать архивную пыль, относящуюся к Вийону. Вийон поэмы — литературный герой, а не историческое лицо. Все описанные здесь его приключения выдуманы мной». Как тут еще раз не вспомнить слова Белинского…
Антокольский задумывал своего «Вийона» как «веселую, живую, театральную вещь, озорство средневековья». Действительно, в поэме есть и шуты, и монахи, и пропойцы. Не обошлось и без чертовщины — такова очень важная для общего замысла сцена встречи Вийона с огородным пугалом, предрекающим поэту бессмертие. Об этой встрече Вийону придется вспомнить в конце поэмы, когда он волею автора перенесется в конец девятнадцатого века и предстанет перед важными стариками, академиками, с ученым видом рассуждающими о том, кто такой был Франсуа Вийон, когда родился и существовал ли вообще. «Этот мертвец безнадежно путает наши карты», — скажет один из ученых стариков, когда Вийон попытается что-то рассказать о своей жизни. «Еще неизвестно, кто из нас мертвец!» — отпарирует Вийон и с горечью воскликнет: «Так вот оно, твое хваленое бессмертие, Пугало?»
«Франсуа Вийон» — трагедия о «несчастном и гениальном» поэте. В центре ее — романтически-загадочная, таинственная судьба Вийона. Герой поэмы возвышается над окружающим его миром благопристойных торговцев, напыщенных рыцарей, псевдоученых каноников, похотливых монахов, церковных воров. В этом мире преуспевает Боэмунд Корбо, в прошлом близкий друг Вийона, такой же беспутный школяр Сорбонны. Именно Корбо, «честный монах», поклявшийся богу всю жизнь оставаться бездушным, оказывается не только врагом Вийона, но и его последним судьей. Он присуждает его к виселице: «Ты мертвый, ты вор, ты мой сверстник Вийон».
Но что бы ни говорил Корбо, какими бы страшными карами ни грозил, Вийон остается верен своей романтической юности.
Действительно, каюсь, я рвань-голытьба,
Не рыцарь, не папа и не жантийом.
Кабацкая вывеска вместо герба
Висит на пути худородном моем.
Демократически-плебейский дух Вийона сродни его потомку санкюлоту. «Не монашески-овечий, голый, страстный и простой, — вот он, мир мой человечий!» — возглашает Вийон. Утверждением страстного и простого человечьего мира определяется пафос не только «Вийона», но и «Санкюлота», и «Робеспьера», и всей первой поэтической жизни Павла Антокольского.
Многих советских поэтов, выступавших в двадцатых годах, принято называть романтиками. Говоря о «Франсуа Вийоне», Антокольский и сам замечает, что здесь «сконцентрировались признаки моего раннего романтизма». Романтиками обычно называют и Багрицкого, и Светлова, и Тихонова.
Это, конечно, верно. Больше того — при желании можно найти много общего между этими советскими поэтами и Антокольским. Так, например, свойственное Антокольскому пристрастие к романтической литературной традиции, издавна присущая ему любовь к классическим «мировым» образам — Гамлет, Гулливер, Дон-Кихот! — не только не обособляют его от Багрицкого или Тихонова, но скорее сближают и связывают с ними.
Любовь, целуй в подбитый глаз
Матроса, нищего, воровку!
Не всем в парламенте атлас,
Но всем в Ньюгете есть веревка.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он знает, дерзостный старик,
Какой вас ветер сдунуть может, —
Тебя, Филипп, гнилой мясник,
Вас, королева Анна, — тоже.
Каждый, кто знает советскую поэзию, скажет, конечно, что это строки из стихотворения Тихонова «Свифт», но согласитесь, что есть все основания сопоставлять их с очень многим из написанного Антокольским. У Антокольского — «Гулливер», у Тихонова — «Гулливер играет в карты». Сопоставив эти стихи, будущий автор исследования на тему «Тихонов и Антокольский» сможет очень отчетливо очертить линии сходства и различия между двумя признанными лидерами советской поэзии...
Если говорить о Багрицком, то как не вспомнить в этом ряду, скажем, Тиля Уленшпигеля?
Даже у Светлова мы найдем похожие мотивы — вспомните юную рабфаковку, грезящую о Жанне д’Арк…
Все это верно, но как при всем том своеобразна, как все-таки не похожа одна на другую романтическая поэзия Багрицкого и Тихонова, Светлова и Антокольского!
Да, этих поэтов многое связывает, в частности романтическое восприятие прошлого, интерес и любовь к прошедшим сквозь века образам мировой истории и литературы. Но в то же время у каждого из этих поэтов — поистине собственный мир.
Чтобы ясно почувствовать это, достаточно задуматься над тем, как каждый из них воспринимал революционные события, происходившие у него на глазах.
У Багрицкого — серебряные трубы революции, красные знамена над атакующими полками, дымящаяся под солнцем черноземная плоть земли, готовая принять в себя семена новой жизни. У Тихонова — сдержанная мужественная патетика простого солдатского подвига, клинка и тачанки, пыль под сапогами пехотинцев и копытами коней. У Светлова — прерывистый стук сердца под солдатской шинелью, боль прощаний и счастье встреч, грустно-ироническая усмешка бойца, потерявшего очки в момент атаки.
Свой собственный мир и у ранней романтической поэзии Антокольского. В нем не скачут кони и не гремят орудия гражданской войны, но и его озаряют грозовые молнии революционных битв. В нем слышатся воинственные кличи борющихся за свободу гёзов, бесстрашно идет навстречу гибели не согласный на компромиссы, неподкупный Робеспьер, гибнут под пулями версальцев парижские коммунары, штурмуют самодержавие солдаты русской революции, поднимаются на борьбу вчерашние рабы капитала.
Двадцатые годы были для Антокольского временем бури и натиска. Они сформировали его как поэта, выработали его поэтическую манеру, определили его резко своеобразный облик.
«Коммуна 1871 г.» и «Франсуа Вийон» написаны уже в тридцатых годах, но по всему своему характеру, по романтическому складу мышления относятся все-таки к двадцатым.
«Я хочу резко подчеркнуть водораздел между моими «двадцатыми годами» и «тридцатыми». Тридцатые наступили уже календарно, но для меня еще не начались», — пишет Антокольский в «Повести временных лет».
Как же и когда начались для него тридцатые годы?
ЖИЗНЬ ВТОРАЯ «Я ВИДЕЛ ВСЮ СТРАНУ»
На пороге тридцатых годов Антокольский писал:
Стиль создан. Осталось поставить клеймо
На прошлом. И баста. И росчерк.
Я вижу: с годами и время само,
И чувства становятся проще.
Так он прощался со своей первой жизнью в поэзии. Он имел право на такое прощание: стиль действительно был создан. Определив своеобразие его творческого облика, двадцатые годы поставили Антокольского в один ряд с другими выдающимися поэтами, начинавшими свой путь примерно тогда же: с Тихоновым, Багрицким, Светловым, Сельвинским.
Что греха таить, говоря о раннем творчестве поэта, мы порой только и делаем, что перечисляем разного рода заблуждения и ошибки. Чего-то он тогда не понял, чему-то отдал дань, что-то не преодолел, чем-то напрасно увлекся...
Но ведь именно в ранние годы поэт обычно и проявляет те свойства своего таланта, которым суждено либо исчерпать себя в этом раннем проявлении, либо еще шире раскрыться со временем. Чем дальше уходят в историю «Орда», «Брага», «Юго-запад», тем яснее мы понимаем, с какой щедростью раскрылся в них талант Тихонова и Багрицкого.
Каковы бы ни были ранние увлечения Антокольского, талант его с завидной резкостью и полнотой сказался и в «Стихотворениях», и в «Западе», и в «Третьей книге», и во «французских» поэмах.
В литературу вступил талантливый мастер, вооруженный всеми передовыми достижениями русской поэтической культуры начала двадцатого века, обладавший своей художественной темой, действительно успевший создать собственный стиль.
Но в тоне его прощания с прошлым, наряду с молодой удалью и, может быть, некоторой бравадой, слышится и беспокойство. Откуда оно? Или это само время зовет поэта на новые трудные поиски? Ведь недаром сказано, что с годами оно становится проще.
Как начались для Антокольского тридцатые годы?
Как и для многих других советских писателей, с дороги, с бригады, с командировки. Писательская бригада выехала на Сясьстрой.
Эту поездку Антокольский называет прологом к своим тридцатым годам, к своей второй жизни в поэзии.
Бригада приехала на Сясьстрой ночью. Маленький полустанок был еле освещен. Пришлось балансировать по шатким мосткам. Под ними чавкала грязь. Такая картина запечатлена в одном из стихотворений цикла «Бумкомбинат». Этот цикл вошел в книгу «Действующие лица», изданную в 1932 году. Ею начинается вторая поэтическая жизнь Павла Антокольского.
Писатели пробыли на Сясьстрое сравнительно недолго — всего месяц. Нельзя сказать, что эта поездка решающим образом отозвалась на работе Антокольского. Но свою роль в его сближении с новой действительностью она сыграла.
...Грядущий век
Здесь начерно построен как барак,
Он не смыкает воспаленных век.
Его гудок вопит в дожди, во мрак,
За Ладогу.
От первого впечатления о бумкомбинате поэт пытался идти вглубь. Писательская бригада, рассказывает он, увидела весь процесс производства, «начиная с лесосплава на реке Сясь и вплоть до того момента, когда из-под валов выходит рулон еще влажной целлюлозы».
Велико было искушение сразу воплотить эти новые и непривычные впечатления в стихи. Поэту «мерещился свободный верхарновский стих и синтаксис, широкие картины труда, преображающего природу», а возникли такие, например, стихи, как «Колчедан говорит» или «Силовая станция», явно перегруженные технологическими подробностями.