В стихотворении «1914 — 1924» мировая война представала в образе нависшей над миром зловещей грозы: «Над гарью городов гроза», «Бессмысленно глядит гроза», «Скосив цыганские глаза, звонит браслетами гроза» (в поздней редакции эта строка была переделана: «Скосив огромные глаза, в полнеба выросла гроза»). Слова, которыми стихотворение заканчивалось, звучали как своего рода предостережение, а то и предчувствие:
Гроза прочна, не знает сносу,
Защитный не линяет цвет.
Век половины не пронесся
Ему сужденной сотни лет.
Он знал, что не по рельсам мчится,
Знал, что гадает на бобах,
Что долго молоко волчицы
Не просыхает на губах.
В маленькой поэме, а вернее — в цикле стихов «Девятьсот четырнадцатый» Антокольский повторяет последнюю, вещую строфу. Много лет спустя ее значение было подчеркнуто еще и тем, что поэт выделил из цикла несколько стихотворений и дал им общее название «Молоко волчицы».
Сравнив «Девятьсот четырнадцатый» со стихотворением «1914 — 1924», мы без труда убедимся, что поэт не просто повторяет свою старую тему, а развивает и углубляет ее, придает ей более зрелое историческое истолкование. Его взгляду на события четырнадцатого года присуща теперь гораздо бо́льшая острота, его протест против войны звучит с новой силой, его антимилитаристская позиция более осознанна и более активна. Это особенно ощущается в последнем разделе «Девятьсот четырнадцатого» (в сущности, это самостоятельное стихотворение; впоследствии оно публиковалось отдельно, под названием «Могила неизвестного солдата»):
Бессмертие! Чтимая церковью падаль!
Бессмертие! Право на несколько дат.
Ты после войны для того и осталось,
Чтоб крепко уснул Неизвестный Солдат.
Но он не уснет. Несмотря на усталость!
«Бумкомбинат», «Париж, вторая серия», «Девятьсот четырнадцатый», стихи о Гоголе с их неожиданными для Антокольского сатирическими мотивами, в какой-то мере «Катехизис материалиста» — все это вместе взятое и делает книгу «Действующие лица» началом второй поэтической жизни Павла Антокольского.
Не следует переоценивать роль, которую сыграли «Действующие лица» в творческом развитии поэта. Но важно то, что в этой книге, как я уже говорил, возникли новые для него тенденции сближения с реальной живой жизнью.
«Действующие лица» заканчиваются торжественной клятвой. «Кто был ничем, тот станет...» — такова великая правда века. «Большей правды нет».
Она придет, как женщина и голод,
Все, чем ты жил, нещадно истребя.
Она возьмет одной рукою голой,
Одною жаждой жить возьмет тебя.
И ты ответишь ей ночами схимы,
Бессонницей над бурей цифр и схем.
Клянясь губами жаркими, сухими
Не изменять ей. Никогда. Ни с кем.
«Как все мы, — писал по поводу этих строк Луговской, — Антокольский в это время прорвался к большой правде, которую мы тогда понимали, может быть, наивно, как подвижничество, пафос цифр и схем...»
Наивно или не наивно понимали тогда Луговской и Антокольский большую правду века, но они, как и многие другие советские писатели, близкие им по социальному воспитанию, действительно прорвались к ней, и она все громче звучала в их книгах.
В тридцатых годах Антокольский как никогда много ездил по стране. Поездка на Сясьстрой в 1930 году была первым из его маршрутов. В 1934, 1935 и 1939 годах он выезжает в Армению, в 1935-м — в Грузию, в 1937-м и 1938-м — в Азербайджан, в 1939-м — на Украину. Он видит многонациональную страну, строящую социализм. Он преодолевает большие расстояния, и всюду перед ним развертываются картины творимых народом великих перемен.
Свою новую книгу, вышедшую в 1936 году, он так и называет — «Большие расстояния». Центральное место в ней занимают стихи об Армении и Грузии.
Книга открывается «Застольной»:
Да здравствует время! Да здравствует путь!
Рискуй, не робей, нерасчетливым будь!
Итак, время, помноженное на путь! В книге нет, кажется, ни одного стихотворения, где поэт так или иначе не обращался бы к времени: «Как время шумит в человечьих ушах...»
Шум времени воспринимается поэтом отнюдь не отвлеченно. Для него это — абсолютная реальность (кстати, именно так — «Реальность» — он всегда называет раздел своих избранных сочинений, включающий наиболее удачные стихи из цикла «Бумкомбинат» ).
«Я видел всю страну», — с гордостью заявляет поэт. Армения и Грузия входят в его стихи так же, как Туркмения в стихи Тихонова и Луговского, в повести Леонова и Павленко. В горах Армении, где каждая пядь земли дышит историей, поэт видит, как «вырастают стропила средь каменных рубищ». Он видит следы динозавров под Кутаиси и ферромарганцевый завод в Зестафони. «Грозная ночная поэтика металлургии» заслоняет бумкомбинатские впечатления. Поэт спешит воплотить в стихи все, что увидел и пережил, и снова торопится «туда, где мечутся прожекторов снопы, где вся страна лежит, от дыма хорошея». Увиденное Антокольский осмысливает так, как подсказывает ему его опыт, — по вертикали, то есть исторически: «На каждом участке строительном — след той же дикой твоей исторической дали». Это сказано об армянской земле, но в равной мере относится ко всему, что проходит перед глазами поэта.
Постоянно вызывая в своем воображении историческое прошлое древней земли, поэт с особенной остротой ощущает, как она преобразилась, какие перемены произошли в жизни, быте, психологии населяющих ее людей:
И как воплощенная преграда
От вторженья неживых времен,
Сквозь развалины дворца Баграта
Виден был стреноженный Рион.
Армянский и грузинский циклы с наибольшей остротой свидетельствуют и о переменах, которые произошли в поэзии Антокольского. Это уже в самом точном смысле факты его второй поэтической жизни. Чувство истории органически связано в них с чувством современности. Эта связь отныне всегда будет сопутствовать Антокольскому.
Правда, в «Больших расстояниях» есть стихи, все-таки еще несущие на себе печать двадцатых годов. Таков «Фамильный портрет». Тут и факелы Варфоломеевой ночи, и красные столы якобинцев, и солнце Аустерлица... Но сквозь романтический дым и туман прошлого различается новая тема: «А ты еще здравствуешь, хилый и хитрый, ведешь свою опись, Кощей!» В образе Кощея сосредоточены для Антокольского жажда наживы, стяжательство, алчность, хилое стремление «выжить».
Особое место занимает в книге небольшая поэма «Пауль Вильмерсдорф».
Впервые это имя возникло в «Западе», в цикле «Германия 1923 года». Одно из стихотворений цикла посвящено Паулю Вильмерсдорфу. Создается впечатление, что поэт имеет в виду некое реальное лицо. Однако никакого Пауля Вильмерсдорфа в природе не существовало. Поэт взял собственное имя и прибавил к нему название берлинского квартала, где жил в 1923 году. Это понадобилось, чтобы создать собирательный образ немецкого интеллигента, затравленного капитализмом.
Через десять лет, когда германский фашизм пришел к власти, Антокольский вернулся к образу Пауля Вильмерсдорфа, но увидел его заново. Перед ним возник чистокровный ариец, один из фашистских молодчиков, бросавших в огонь тома Маркса, Спинозы и Эйнштейна, а впоследствии уничтожавших людей в газовых камерах Освенцима и Майданека:
Он встал, прислужник новой власти,
Все, что хотелось, досказав,
И сломанные руки свастик
Плясали у него в глазах.
С горячноетью взявшись за работу, поэт, однако, не довел ее до конца.
В записи, относящейся к 1936 году и хранящейся в его архиве, Антокольский объясняет, почему он не кончил тогда поэмы о Вильмерсдорфе: «Сейчас я не могу и не должен кончать своей поэмы о нем. Дело не только в рифмованных строках, не только в композиции, так или иначе закругленной. С этой узкой точки зрения героя можно женить, убить, встретить диверсантом на нашей границе, заставить сойти с ума. У самой его биографии еще нет конца. Его биография — это история поколения. Но если мне суждено в моем ремесле так расти, как я это себе задал, — то я еще вернусь к фигуре врага, жесткой, скелетообразной и понемногу становящейся явственной. Наша встреча произойдет в трагедии. Она будет называться «Гибель Вильмерсдорфа».
В годы войны Антокольский действительно вернулся к теме Вильмерсдорфа, хотя и не в трагедии. «Не сумел я кончить этой вещи в годы мира — кончу в год войны», — так начинаются заключительные главы поэмы. Они следуют за опубликованными в «Больших расстояниях». В черновом варианте новые главы называются «Конец Вильмерсдорфа». Герой поэмы показан в них уже на фоне войны:
Это летных дел мастеровые,
Вильмерсдорфа старшие сыны,
Разбомбили кое-как впервые
За бесценок две чужих страны.
В последней главе Вильмерсдорф летит в самолете над сражающейся Россией и с тревогой вглядывается в ее непокоренные просторы. В черновике есть еще одна глава, где Вильмерсдорф оказывается в «оккупированном Энске» и даже разговаривает с осиротевшими и голодными ребятишками. Но впоследствии Антокольский отказался от этой главы и закончил поэму на полуслове: «Пока не пробил их черед и смерть их не берет, — рассказ торопится вперед, торопится вперед».
Хотя Антокольский и вернулся к своей поэме в годы войны, она все-таки скорей относится к тридцатым годам, к его второй жизни в поэзии. Именно тогда возник ее замысел, тогда старый знакомец поэта предстал перед ним в своем истинном виде. В тридцатых годах неизменно свойственное Антокольскому историческое мышление приобрело новую окраску, прочно соединившись с чувством современности. Поэтому на страницах «Больших расстояний» и могла встать во весь рост зловещая фигура фашистского сверхчеловека, в чьей биографии по-своему «отразился наш двадцатый век».