Молчанье Врубеля, что на крылах лиловых,
Рыдая, пролетел по рухнувшим мирам.
Кощею приданы черты русского капиталиста, героя эпохи первоначального накопления, бегущего от революции и не теряющего надежды когда-нибудь вернуться с победой.
В русской народной сказке, чьи слова взяты одним из эпиграфов к поэме, Кощей говорит: «На море, на океане есть остров; на том острове дуб стоит, под дубом сундук зарыт, в сундуке — заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, а в яйце — моя смерть!»
Тема далекой смерти Кощея проходит через всю поэму: «Он чуял: ни в огне, ни в океанских водах нет гибели ему», «Где сказка? Где ларец? Где та рука, в которой зажата гибель старика?», «И снова жил Кощей, не молод и не стар», «Запечатана накрест Кощеева гибель».
Такова цепкая живучесть старого мира со всеми его ненавистными чертами, в первую очередь с неистребимой и всепоглощающей жаждой наживы. О Кощее трижды говорится: «А он все гибельней, живучей и тощее». Но как бы силен и живуч ни был Кощей, в каком бы несгораемом ящике ни прятал он «свою тысячелетнюю смерть», гибель его исторически неизбежна: «Мы... своей непридуманной праведной сказкой посмеемся — и восторжествуем над ним!» Так заканчивается поэма «Кощей».
Выше уже говорилось, что в «Пушкинский год» вошли не только собственные стихи Антокольского, но и переводы из Ахундова и Зарьяна. Это не было случайностью.
Вторая поэтическая жизнь Антокольского — не только стихи и поэмы, составившие сборники «Большие расстояния» и «Пушкинский год». Это и участие в огромной работе по переводу на русский язык братских национальных литератур, начавшейся сразу после Первого Всесоюзного съезда писателей.
Возвращаясь поздней осенью 1934 года из Еревана, Антокольский вез с собой цикл стихов об Армении и переводы поэм Ованеса Туманяна и Егише Черенца. В Грузии Антокольский переводил Шота Руставели, Симона Чиковани, Тициана Табидзе, Карло Каладзе, в Азербайджане — Низами Гянджеви, Мирзу Фатали Ахундова, Самеда Вургуна.
В книге о Луговском я уже писал о совместной работе Луговского и Антокольского над антологией азербайджанской поэзии. Поездки в Баку осенью 1937 и весной 1938 года не только увенчались успехом в работе над антологией, но и оставили заметный след в творчестве обоих поэтов. Луговской написал книгу «Каспийское море», Антокольский — цикл стихов о Баку.
Мне затем подарен этот город,
Чтобы я любил свою работу,
Чтобы шире распахнул свой ворот
И дышал до смерти горячо,
Писано в Баку, восьмого мая,
В час, когда в гостинице все тихо
И подкова города немая
Розовым подернута еще.
Это написано 8 мая 1938 года, в дни, когда Луговской и Антокольский работали над антологией. Кстати, Луговской тоже сравнивал Баку с подковой — в «Солнцеворот» вошло стихотворение о Баку, озаглавленное «Подкова счастья».
В тридцатых годах было очень много сделано для укрепления дружеских связей между литературами нашей страны. Антокольский по-своему запечатлел это в «Послании друзьям»: «С новым годом, Бажан, Чиковани, Зарьян и Вургун! Наша песня пройдет по республикам прежним и новым...»
Некоторые итоги своей многолетней плодотворнейшей работы по сближению национальных литератур поэт подвел десятилетия спустя, выпустив в Тбилиси и Баку книги переводов и собственных стихов о Грузии и Азербайджане.
Кстати, мне хочется подчеркнуть, что к своим переводам Антокольский относится с не меньшей взыскательностью, чем к собственным стихам.
Перевод стихотворения Ахундова «На смерть Пушкина» впервые появился в «Пушкинском годе» (1938). Затем поэт включил его также в «Стихи азербайджанских поэтов», изданные в Баку в 1959 году. Можно было ожидать, что в новом издании поэт просто повторит текст, опубликованный раньше. Оказалось, однако, что, вернувшись через двадцать лет к стихотворению Ахундова, Антокольский перевел его, в сущности, заново.
Но особенно любопытно другое: когда я спросил Антокольского, чувствует ли он себя удовлетворенным на этот раз, Павел Григорьевич ответил отрицательно. Во втором варианте он, по его мнению, добился большей академической точности, но зато проиграл в поэтичности, в близости к народно-песенной стихии оригинала. Если бы ему пришлось сейчас выбирать, еще неизвестно, как бы он поступил: остановился бы на одном из уже имеющихся вариантов или взялся за третий...
Нечто в том же роде произошло с «Пьяным кораблем» Артюра Рембо. Перевод этого стихотворения был напечатан в «Гражданской поэзии Франции» (1955). Готовя стихи Рембо к выпуску отдельным изданием — оно вышло в 1960 году, — поэт счел необходимым продолжить работу над переводом «Пьяного корабля». Он изменил стихотворный размер. Пятистопный анапест был заменен четырехстопным. В результате каждая строка сжалась ровно на три слога. Стихотворение значительно выиграло в энергии, стремительности, темпе.
Вот как выглядело начало «Пьяного корабля» в первой редакции:
Между тем, как несло меня вниз по речному теченью,
Краснокожие с воплями кинулись к бичевщикам
И, раздев догола, забавлялись живою мишенью,
Всех прибили гвоздями к раскрашенным пестрым столбам,
Вот как оно звучит теперь:
Между тем, как несло меня вниз по теченью,
Краснокожие кинулись к бичевщикам.
Всех раздев догола, забавлялись мишенью,
Пригвоздили их намертво к пестрым столбам.
Но и этот новый вариант не вполне удовлетворяет Павла Григорьевича. В случае с Ахундовым перевод выиграл в академичности, но проиграл в непосредственности, народности, демократизме. В случае с Рембо переводчик добился выигрыша в поэтичности, но зато потерял в академизме. Такова сложная лаборатория художественного перевода, но подробный разговор о ней выходит за пределы моего очерка.
Тридцатые годы ознаменовались для Антокольского еще и тем, что, став признанным и уважаемым мастером поэтического цеха, он оказался наставником и учителем молодых поэтов. Вокруг него начала собираться московская — да и не только московская — поэтическая молодежь.
В свое время Антокольский на самом себе ощутил живейшую заинтересованность, с какой относился к молодежи маститый Брюсов. Традиция Брюсова не забылась. Антокольский в полной мере возродил ее.
Первым молодым поэтом, пришедшим к Антокольскому за советом и помощью, был не кто иной, как Владимир Луговской.
Они родились в один день — 1 июля, но Антокольский в 1896-м, а Луговской — в 1901-м. Когда им обоим перевалило за пятьдесят, разница в возрасте стерлась. Но когда они встретились, Антокольскому было двадцать восемь и он уже опубликовал книгу стихов, а Луговскому — двадцать три и он еще не начал печататься...
«Закадычным моим другом после первого же дня знакомства сделался Володя Луговской, — пишет Антокольский в «Повести временных лет». — Ко мне пришел красавец в красной шелковой косоворотке под пиджаком, очень застенчивый, прочел стихи об авантюристке американке... Читал он и другие стихи: Россия, татары, удельный период, русский север, гражданская война в Сибири, — открывался широкий и своеобразный поэтический мир».
А вот стихотворное описание той же встречи, — Антокольский послал его Луговскому в день, когда тому исполнилось пятьдесят лет, а впоследствии закончил им очерк о своем ушедшем друге. «В ненастный вечер или в ясный, закат пылал в большом окне, когда в косоворотке красной ты в первый раз пришел ко мне. Не комнатный, не гибкий голос, как ерихонская труба, цыганский, черный, жесткий волос, упрямо счесанный со лба, — все было вылеплено крупно из сплава четырех стихий. Все, — даже этот голос трубный, раскачивающий стихи».
Дружба Антокольского и Луговского продолжалась многие годы, в сущности всю жизнь, и когда-нибудь станет — я уверен в этом — темой самостоятельного очерка.
Встреча в 1924 году сыграла огромную роль в жизни обоих поэтов. Но особенно важна она была, конечно, для Луговского, как младшего. 11 ноября 1926 года Луговской подарил Антокольскому свою первую книгу — «Сполохи» — с такой надписью: «Дорогому и любимому другу Павлу Антокольскому с благодарностью за очень многое, с верой в крепкую дружбу». А вот что он написал на своем двухтомнике меньше чем за год до смерти: «Что сказать тебе, старый друг? Мы прошли через столько времен, событий, людских судеб, что остались просто Павликом и Володей, какими были в старые-старые годы, друзьями без страха и упрека».
Между этими двумя надписями пролегло тридцать лет ничем не омраченной человеческой и писательской дружбы!
К шестидесятилетию Антокольского Луговской опубликовал статью «Поэт и время». О ней Антокольский сказал: «Владимир Луговской написал о Павле Антокольском статью, которая кажется мне самым лучшим и верным, что я ее читал о себе и своей работе».
После смерти своего друга Антокольский написал о нем большой критический очерк. Можно смело сказать, что этот очерк — самое лучшее и верное, что написано о Владимире Луговском.
К моменту встречи с Луговским Антокольский был близок с многими известными писателями — Тихоновым, Багрицким, Пастернаком, Кавериным. Но молодой писатель, нуждающийся в совете и помощи, пришел к нему впервые.
В тридцатых годах началось повседневное и систематическое общение Антокольского с молодежью. Вне этого общения он просто не представлял себе дальнейшей работы в поэзии.
Отвечая на мой вопрос о его поэтической «педагогике», Павел Григорьевич писал: «Педагогикой — в собственном смысле слова — я, в сущности, никогда не занимался. Просто я смертельно, страстно люблю поэзию и жадно прислушивался всю жизнь к молодым. Они это чувствовали — вот и вся моя «педагогика». Поэтому так называемые семинары в Литературном институте были самой скучной и, в сущности, бесплодной частью моей «работы» с молодыми. Зато какая-нибудь совместная поездка в 1936 году в Ленинград, к пушкинским местам сделала великое дело. В Гослитиздате в 1937 году, к столетней годовщине Пушкина, вышел сборник молодых поэтов под моей редакцией. Это важный сборник для всех нас вместе. Пожалуйста, найдите его!»