Я его нашел.
На титульном листе книги напечатано: «Пушкину. Коллектив молодых поэтов при Гослитиздате. Под редакцией П. Антокольского».
Членами коллектива молодых поэтов, принявших участие в сборнике, были (называю фамилии по оглавлению): К. Симонов, А. Коваленков, П. Железнов, М. Алигер, И. Дремов, С. Островой, Л. Ошанин, П. Панченко, Л. Черноморцев, Я. Кейхаувз, В. Резчиков, С. Васильев, М. Матусовский, Б. Лебедев, А. Бондаревский, Е. Долматовский.
Многие из этих поэтов сейчас широко известны, некоторые забыты — одни справедливо, другие случайно. Так или иначе, нужно было обладать незаурядным даром собирателя, чтобы объединить вокруг себя такую большую группу совершенно не похожих друг на друга поэтов. И не только объединить, но и мобилизовать их на нелегкий труд над книгой к столетию со дня гибели Пушкина.
Книга задумывалась как поэтическая летопись жизни великого поэта. В целом она и стала чем-то вроде его коллективной стихотворной биографии.
После вступительного стихотворения «Путник», написанного К. Симоновым и как бы дававшего ключ ко всей книге, шли стихи А. Коваленкова о детстве Пушкина, П. Железнова о пребывании Пушкина в Одессе, С. Острового, Л. Ошанина, П. Панченко о жизни в Михайловском, К. Симонова о путешествии в Арзрум, М. Алигер о Болдинской осени, Я. Кейхауза и Б. Лебедева о дуэли, А. Бондаревского о последнем пути поэта. Завершало книгу стихотворение Е. Долматовского «Современник».
Не все стихи, напечатанные здесь, оставили след в творчестве их авторов. Но многие из этих стихов впоследствии не раз издавались. Сошлюсь, в частности, на М. Алигер — в издания своих избранных стихов она не раз включала «Дорогу» и «Осень в Болдине», впервые появившиеся в сборнике «Пушкину».
На меня, по правде говоря, самое сильное впечатление произвел «Последний путь» Анатолия Бондаревского.
Повествование ведется от имени слуги Пушкина: «Провожаю тебя до могилы, твой холоп Никита Козлов». Удачно найденная интонация Никиты сразу придает стихотворению искренность и безыскусственную простоту. «Мчатся кони, а над тобою я, как свечка, в санях стою», — эти простые и в то же время пронзительные слова повторяются в стихотворении дважды, определяя весь его на первый взгляд несложный, но безошибочно точный и глубоко проникающий в душу эмоциональный ход.
Рассказав Павлу Григорьевичу, что сборник «Пушкину» после длительных хлопот мною все-таки найден, я уже собирался отметить запомнившуюся счастливую находку Бондаревского, но не успел это сделать.
— Знаете, что самое лучшее в сборнике? — перебил меня Антокольский. — Строки о Никите Козлове, который, как свечка, стоит в санях над мертвым Пушкиным!
Мне ничего не оставалось, как согласиться.
Каковы бы ни были отдельные стихи, напечатанные в сборнике, коллективная работа над ним оказалась хорошей школой для учеников Антокольского — юных поэтов, только начинавших свой путь в литературе. Они могли потом не возвращаться к своим юношеским стихам о Пушкине, но руководимый Антокольским коллектив молодых поэтов при Гослитиздате не забыли до сих пор.
Примерно в те же годы Антокольский редактировал стихи в журнале «Новый мир». На страницах журнала тотчас стали появляться Е. Долматовский, К. Симонов, М. Алигер, С. Васильев. Возникали и новые имена: А. Недогонов, М. Максимов.
К семидесятилетию Антокольского К. Симонов опубликовал статью «Учитель». Речь в ней шла, в частности, о том, что работа Антокольского в поэзии — это не только собственные стихи, но и «работа над нами».
«А кто это мы?» — спрашивал Симонов. Его ответ на этот вопрос настолько важен для моего очерка и настолько исчерпывает тему, что я приведу его полностью.
«Мы, — писал Симонов, — это, если говорить о моем поколении, Алигер и Долматовский, Сергей Васильев и Владимир Лифшиц, Островой и Матусовский, Панченко и Коваленков, Дудин и я, пишущий эти строки.
Если говорить о следующем поколении, чуть помоложе, мы — это Луконин и Межиров, Слуцкий и Наровчатов, Сергей Орлов и Михаил Львов. Это и Расул Гамзатов, и Козловский, и Гребнев, и Урин, и Коржавин.
А если еще моложе, уже после войны, то мы — это и Рождественский, и Евтушенко, и Ахмадулина.
И Кашежева, и Волгин, и другие, совсем молодые, двадцатилетние, — это тоже мы, ученики Антокольского.
Я говорил о живых, но есть и ушедшие. Стрельченко, Копштейн, Кульчицкий, Коган, Гудзенко, Недогонов. Все они тоже когда-то в юности проходили университеты Павла Антокольского».
Ни одно из поэтических имен не упомянуто здесь произвольно. В каждом отдельном случае Симонов мог бы с фактами в руках подтвердить свою правоту.
Говоря о первой встрече с юностью, Антокольский писал в стихотворении «Весна на автозаводе»:
Она придет, веселая, простая.
И сколько бы ни написал ты книг, —
Ты скажешь, вровень с нею вырастая,
Что не учитель ей, а ученик.
Процитировав эти строки в одном из писем ко мне, Павел Григорьевич писал: «В этом суть всей моей педагогики. Звание ученика всегда выше звания учителя. Ученик — это нечто подвижное, незаконченное, растущее. И в глазах тех, кто официально (по ведомости) числятся учениками, учитель сразу вырастает, если он к тому же еще и ученик! Но это предмет тонкий, логически я не могу его объяснить. Угадываю, что дело — в характере, в походке, в почерке жизни. Только этим я был нужен, интересен и привлекателен для так называемых «учеников» от Луговского, который моложе меня на пять лет, до Беллы Ахмадулиной, которая моложе на... сорок пять».
В письме от 2 августа 1966 года, рассказывая, над чем он работает, Павел Григорьевич сообщал: «Сейчас пишу (для «Комсомолки») статью о «молодой поэзии», т. е. о поколении, следующем после Евтушенко, Вознесенского, Беллы: у меня есть материал, т. е. поэты, о которых еще никто не знает».
В этих словах звучала оправданная гордость: еще никто не знает молодых поэтов, а он, их старший друг и наставник, уже пишет о них!
17 сентября в «Комсомольской правде» появилась статья Антокольского «Так начинаются поэты...»
Поначалу я был разочарован: автор повел разговор о Владимире Корнилове и Илье Фонякове. Разве их можно назвать «поэтами, о которых еще никто не знает»? Но вслед за тем статья запестрела именами, в самом деле не известными еще почти никому: Юрий Линник из Петрозаводска, Игорь Кравченко из Владивостока, Геннадий Сухорученко из Таганрога, Виктор Афанасьев из Москвы...
О ком-нибудь из них критик двухтысячного года напишет так же, как я пишу сейчас о тех участниках пушкинского сборника, имена которых широко известны в нашей стране...
Постоянная тяга молодежи к Антокольскому, несомненно, объясняется тем, что он никогда не претендует на роль непогрешимого учителя, а, наоборот, «вровень с нею вырастая», всегда готов сам учиться у нее.
Отдавая много сил души молодежи, переводам, театру, Антокольский в середине тридцатых годов работал как поэт менее интенсивно, чем в двадцатые годы. Незадолго до войны его поэзия вновь начала набирать привычную высоту.
Он написал поэму «Два портрета». Она менее известна, чем другие его поэмы, но заслуживает внимания не меньше других.
Действие поэмы происходит в Санкт-Петербурге времен Павла I. Эмигрировавший в Россию якобинец дарит крепостному художнику драгоценную реликвию — рисунок мертвой головы Робеспьера. Именно Робеспьер и есть в конечном счете истинный герой поэмы. Его призрак как бы осеняет дружбу русского крепостного художника и умирающего на чужбине французского революционера.
Друг! Если ты художник с ясным взглядом,
Всмотрись в последний раз в мои глаза
И наклонись к подушке, чтобы рядом
С моей — твоя скатилась бы слеза.
Художник еще при жизни Павла I написал портрет императора. Но Павел был недоволен: «Портрет не я, а некий карлик хлипкий, чиновный плут, всесветное хамье». В финале поэмы умирающий якобинец просит своего друга на прощание «спеть нашу песню» — гимн французской революции «Марсельезу». В этот момент перед ними возникает портрет, явно противостоящий портрету императора: «Та самая, скатившаяся рано, взлохмаченная ветром голова». Это голова бессмертного «трибуна-монтаньяра», который «именовал историю на «ты». Через миг видение исчезает, но именно оно бросает на поэму отблеск «священного революционного пламени», рвущегося из-под тяжелой гробовой плиты над могилой Робеспьера.
Посвященная Ю. Тынянову, поэма эта выдержана в лучших традициях поэзии Антокольского. Романтическая встреча русского художника и французского революционера, полная глубокого трагизма судьба обоих — одного в собственной родной стране, другого в горьком изгнании, резко контрастное противопоставление двух символических портретов, звучный, повышенно эмоциональный стих — все это невольно заставляет вспомнить о «французских» поэмах, но в то же время предстает в ином обличье, показывает более трезвое и зрелое отношение к историческим событиям и лицам.
После «Двух портретов» — уже перед самой войной — Антокольский подготовил свой последний предвоенный сборник «1933 — 1940», куда, наряду с «Большими расстояниями» и «Пушкинским годом», включен раздел «Молодость не кончается», — в сущности, целая новая книга.
Сборник вышел в свет в дни войны и не попал на прилавки книжных магазинов. Зимой 1941 — 1942 годов он продавался в киосках метро, где автору и удалось его наконец купить. Естественно, что книга не вызвала тех откликов, на которые вправе была рассчитывать.
Точно так же сложилась судьба книги В. Луговского «Новые стихи», включавшей в себя «Курсантскую венгерку», «Медведя», «Мальчики играют на горе», «Конька-горбунка», «Лозовую».
Как и Луговской, Антокольский не особенно увлеченно работал в последние предвоенные годы.
В некоторых его стихах, написанных тогда, проскальзывают нотки благодушия. Многовато «застольных» («Застольная новогодняя», «Застольная в Абхазии») с их бесконечными традиционными тостами «за звезды в окне, где полощется стяг», «за все без конца наши ночи и зори», «за звездную ширь с ювелирным чеканом» и т. д.