И песня, полная веселья,
Что под ружейный перекат
Прошла когда-то от Марселя
Вплоть до парижских баррикад,
Та, что была кипящей лавой
И стала бронзою, остыв,
И отчеканилася славой
На лицах смуглых и простых,
Она неслась от троса к тросу.
Казалось каждому матросу,
Что он с любимой песней сросся
И в ней бессмертия достиг.
Она неслась вдоль доков хрипло
И не скрывала торжества,
Что подлость Франции погибла,
А песня Франции жива.
Вполне законченное стихотворение осталось, однако, неопубликованным. Почему?
Ответ на этот вопрос дает «Баллада о том, как спасся Жан Лекок», законченная 7 января 1943 года и посвященная той же теме.
Герой баллады — моряк из Тулона, чудом спасшийся от гибели. Рассказав свою горестную историю, он уходит в ночную мглу, и сквозь нее доносятся звуки «Марсельезы»:
Ее насвистывал моряк,
И буря подпевала.
Тяжелый тент водой набряк.
Скрипела дверь подвала.
А где-то с песней шел моряк,
И буря подпевала.
Лишь несколько строк «Баллады» напоминают о «Тулоне».
В «Балладе» читаем: «Мы вглядывались — что за дрянь, — и вслушивались молча: откуда лающая брань, откуда говор волчий?» В «Тулоне» было: «Да только вглядывались молча, что за народ в такую рань, и вслушивались в голос волчий, в чужую лающую брань». Вот и все, что осталось. В сущности, стихотворение написано заново.
Достаточно сравнить «Балладу» с «Тулоном», чтобы понять, насколько выиграла тема в новом поэтическом воплощении. Повторяю: «Тулон» вполне достоин печати. Но Антокольский остался не удовлетворен, он чувствовал, что избранная им трагическая тема требует иных поэтических средств. Он настойчиво искал их. Тут-то и оказалась удивительно уместной форма поэтической баллады с ее торжественной и грустной музыкальностью, с неизменными рефренами, подчеркивающими ее смысловое и мелодическое звучание.
«Тулон» был откликом на событие. «Баллада о том, как спасся Жан Лекок» стала фактом поэзии.
Впрочем, сочиняя балладу, Антокольский меньше всего вспоминал о «Тулоне». По его словам, главным творческим стимулом к ней послужили рассказы приехавшего из Ленинграда Николая Брауна. Фашистские самолеты разбомбили военно-морской транспорт, на котором Браун эвакуировался из Таллина, и ему пришлось много часов плавать в открытом море. Рассказы об этом дали толчок воображению Антокольского, вернули его к теме Тулона и породили новое и более эмоциональное ее решение.
Главное в этом новом решении то, что в «Балладе» появился герой, рассказчик, живое лицо, от имени которого ведется поэтическое повествование. Трагедия только что произошла. Герой чудом спасся от грозившей ему гибели. Все это определяет и стремительный темп «Баллады» и ее незаурядную эмоциональную силу.
В очерке о Лермонтове Антокольский рассказывает, как вынашивался и окончательно завершился замысел «Бородина».
Первый набросок стихотворения относится к 1831 году («Поле Бородина»). Через шесть лет Лермонтов возвратился к своему старому замыслу. Так явилось «Бородино».
Анализируя первый вариант стихотворения, Антокольский отмечает, что в нем «тоже содержится рассказ старого солдата, присутствуют те же элементы народного осмысления военного подвига и те же элементы устной, сказовой и бытовой интонации». Но наряду с этим в нем звучат «отголоски одической выспренности»: «Однако же в преданьях славы все громче Рымника, Полтавы гремит Бородино» и т. д.
В окончательном варианте «эта условно-архаическая риторика» уничтожена. Зато усилена «разговорная солдатская речь» и, сверх того, выдвинута на первый план основная мысль поэта: «Да, были люди в наше время, могучее лихое племя: богатыри — не вы».
В «Бородине» использованы лишь немногие строки из «Поля Бородина», в частности: «И молвил он, сверкнув очами: «Ребята! не Москва ль за нами? Умремте ж под Москвой» и т. д. В «Поле Бородина», однако, даже и это выглядело несколько иначе: «И вождь сказал перед полками...» Теперь говорит не вождь, а совершенно реальное лицо: «Полковник наш рожден был хватом: слуга царю, отец солдатам...» Именно полковник обращается к сыновьям-солдатам с призывом умереть, но не отдать Москву французам. В устах вождя тот же призыв звучал риторически-официально, в устах же хвата полковника, впоследствии погибающего в бою, он звучит по-человечески просто и с заразительной, истинно русской удалью.
Работая над темой Тулона, Антокольский наверняка и думать не думал о том, как формировалась у Лермонтова тема Бородина, — упаси меня бог от прямолинейных аналогий и рискованных уподоблений! Но поиски в том и другом случае шли примерно в одинаковом направлении. Антокольский тоже изгонял «отголоски одической выспренности», «условно-архаическую риторику». Кроме того, — кто знает? — найденная им форма баллады-монолога, возможно, была в известной степени подсказана «разговорной солдатской речью» Лермонтова.
Свою первую книжку, вышедшую во время войны, Антокольский открыл стихотворением «Мой сын». Я уже говорил, что такое название мы находим и в «Больших расстояниях».
В старом стихотворении перед нами образ «худого подростка», стоящего на пороге жизни:
Вплоть до любого рубежа, —
Все перед ним сейчас маячит,
В уме вселенную держа,
Он вновь ее переиначит.
Сын — это юность, поднимающаяся к жизни. В нем спят «кузнец, художник, рыцарь». Это начало всех начал, утро творчества, рассвет, который торопится стать полднем. «О молодость! Повремени!» — как бы заклинает поэт.
Пройдет несколько лет, начнется война, и отец, провожая единственного сына в армию, с грустью скажет: «Ты мог бы стать художником». Теперь сын — это молодость, идущая на смертный бой и не помышляющая ни о какой другой судьбе: «Лети. Будь счастлив. Если бы ты не был самим собою, — я не мог бы жить».
В книжку «Железо и огонь» Антокольский включил адресованные сыну «Письма в Среднюю Азию». Одним из них стало уже известное нам стихотворение «Мой сын». Другое начиналось так: «Сын. Комсомолец. Школьник. Человек. Вступаешь ты в железный, грозный век...». Заканчивалось оно также обращением к сыну: «Курчавый мальчик с доброю улыбкой, как мне представить в путанице зыбкой тебя — в пилотке, с бритой головой?»
Но этим письмам не суждено было дойти до адресата.
В той самой книжке, куда они вошли, вместо титульного листа появилось посвящение, вставленное в последний момент: «Светлой памяти моего сына младшего лейтенанта Владимира Павловича Антокольского».
Как же это случилось?
«Все происходило точно так, как написано в поэме о нем», — говорит Антокольский в своей автобиографии.
Поэма «Сын» занимает в жизни и творчестве Антокольского такое место, что мне хочется несколько подробнее остановиться на том, как она создавалась, в какой-то мере раскрыть ее творческую историю. Но прежде я должен сделать маленькое отступление.
Когда в связи с работой над этим очерком мы с Павлом Григорьевичем стали встречаться, я первым делом спросил, в каком состоянии его архив. Павел Григорьевич ответил, что архив обширен, но не разобран и не упорядочен. С особенным огорчением рассказал он о том, что потерян ключ от небольшого кованого ларца, где хранятся материалы, связанные с жизнью и смертью его сына, а также с поэмой о нем.
В свое время — скорей всего, в 1945 году — Антокольский запер ларец и решил, что до конца жизни не откроет его и, может быть, даже завещает, чтобы после его смерти ларец еще какое-то время оставался закрытым. Связка с ключами, где был и ключ от ларца, всегда находилась на виду и лежала под руками. Но в 1956 году связка пропала. Найти ее так и не удалось. Много лет к ларцу никто не прикасался. Хозяин не делал этого сам и другим не позволял. Не раз к Антокольскому обращались с просьбами опубликовать те или иные материалы, связанные с поэмой «Сын», но Павел Григорьевич каждый раз наотрез отказывался. То, что связка ключей пропала, служило удобным предлогом для прекращения дальнейших переговоров...
При каждом свидании с Антокольским я спрашивал о заветном ларце. Новые поиски ключей ни к чему не привели. Но я не терял надежды и всякий раз заводил разговор на эту тему.
Однажды, когда я опять пришел к Антокольскому, Павел Григорьевич встретил меня, как всегда, в прихожей, но я невольно почувствовал, что он чем-то взволнован.
— У меня хорошая новость, — коротко сказал он.
— Ларец? — спросил я.
— Он самый, — подтвердил Антокольский и указал на стол.
Ларец стоял на обычном месте, но крышка его была откинута.
Оказалось, что накануне Павел Григорьевич съездил в слесарную мастерскую, где ему в конце концов подобрали ключ.
Я остался наедине с ларцом. То, что в нем хранилось, превзошло все мои ожидания. Передо мной от начала до конца прошла восемнадцатилетняя жизнь Володи Антокольского. Я стал свидетелем того, как он учился, рос, как погиб на войне, как возникала и писалась посвященная ему поэма. Все, что я нашел в ларце, дышало неподдельной правдой жизни и смерти, породившей такую же неподдельную правду искусства.
Володя родился 22 октября 1923 года. Неизвестно, кем бы он стал, если бы ему была суждена долгая жизнь, но пока что на одной из московских улиц рос обыкновенный мальчик, похожий на тысячи своих сверстников. В его короткой жизни все было типично в самом высоком и точном смысле этого слова.
Вот строки из первого письма одиннадцатилетнего Вовы Антокольского: «Дорогой папа! Чувствую себя хорошо, читаю книгу «Дети капитана Гранта». На «Риголетто» нас не пустили, потому что я мал».
Вот школьная тетрадка пятиклассника Володи: «Урок № 1. Тема урока: что такое история и откуда мы узнаем наше прошлое». Ниже старательным крупным почерком выведено: «Жизнь первобытного человека. Египет, Ассирия. Финикия. Палестина. Персия. Индия. Царство Чжоу». Здесь же рисунки, сделанные карандашом, а иногда и красками: первобыт