ная мотыга, хижина на сваях, финиковая пальма, таран. Здесь же с необыкновенной любовью вычерченный автомобиль. Судя по всему, это «ЗИС-104», являвшийся тогда новинкой. Видимо, о нем думалось и мечталось в то время, как учитель рассказывал о жизни первобытного человека...
А вот отрывки из писем, отправленных Вовой летом 1936 года из Коктебеля (привожу их с сохранением орфографии и пунктуации оригинала): «Здесь живет известный филосов Асмус который привез с собой телископ в который мы наблюдаем вечером звезды, Луну и Юпитер», «Недавно нас Мария Степановна[3] водила в каньены которые мне очень понравелись», «Прочел я тут очень много книг и очень интересных, сейчас я читаю Конан-Дойла «Предсказания профессора Челленджера». Убавил я свой вес почти на четыре кило, а вырос на три сантиметра...»
Наконец, вот школьные дневники ученика восьмого и девятого классов. Классный руководитель пишет: «Переводится в девятый класс, как хороший ученик». В то же время мальчишка остается мальчишкой: «На уроке литературы болтает — предупреждаю», «Несмотря на предупреждение, дисциплину нарушает»; «Дисциплина сбавлена: играл на уроке литературы в шахматы», «Дисциплина плохо за прогул — ушел с урока литературы».
Чаше всего Володя вел себя плохо на уроках литературы. Тем не менее годовая его отметка по литературе «хор», а по дисциплине даже «отл». Примерно такие же отметки он получает и в девятом классе (неизменные «отл» по алгебре, геометрии, географии, поведению, «хор» по русскому языку, литературе, физике, химии и единственное «пос» по немецкому языку). Но опять-таки во всем еще виден мальчишка: «Конец второй четверти!!! Ура!!», «Конец каникулам! Увы!!»
Каникулы кончились, но сильно похолодало, в школу можно не идти: «Мороз. Ура!»
15 июня 1941 года Володя кончил школу. Через несколько дней после начала войны он уехал по призыву райкома комсомола рыть противотанковые рвы. Последний год его жизни подробно воссоздают письма отцу, а также дневниковые записи, начатые отцом 20 мая 1942 года.
Прямо со школьной скамьи мальчик шагнул в войну. Беззаботное арбатское детство оборвалось разом и навсегда.
И вот уже Володя пишет сдержанные, «мужские» письма с трудового фронта: «Чувствую я себя хорошо, правда, немного устаю. Но это ничего — привыкаю», «Чувствую себя прекрасно, много купаюсь, загорел и даже обгорел... Я, наверное, больше поправлюсь за это время, чем устану», «Обо мне не беспокойтесь, я оказался очень приспособленным, как ни странно. Со мной ничего случиться не может».
Антокольский записывает в своем дневнике: «В середине августа часов в девять утра в дверь раздался стук, и в переднюю ввалился Вова с пыльным рюкзаком — худой, загорелый, грязный, но поздоровевший».
А в конце сентября пришла повестка из райвоенкомата. Володя был призван и направлен в ташкентскую школу летчиков. «Сейчас мы подъезжаем к Сызрани... Спим по два на полке валетом. Это очень удобно», «Подъезжаем к Оренбургу. Думал ли я, что когда-либо сюда занесет меня судьба», — эти строки Володя писал отцу по дороге в Ташкент. Но в Ташкенте он пробыл всего двенадцать часов. Его направили в Алма-Ату. Отсюда он сообщал Павлу Григорьевичу, находившемуся тогда в Казани: «О себе писать мне нечего. И я не люблю о себе писать. Живу хорошо. Учусь. Правда, я не попал в Ташкент, но все же буду летчиком».
Именно тогда Антокольский написал стихотворение «Мой сын»: «Ты поднят всем народом высоко, в грозовые облака», «Лети. Будь смелым» и т. д. Но Володе не суждено было стать летчиком. Из Алма-Аты его перевели в Чарджоу. «В Алма-Ате мы жили неважно, — признавался он задним числом. — Вообще в армии все зависит от самого тебя, как ты сумеешь себя проявить. 19 ноября мы приехали в Чарджоу... Здесь несравненно лучше, чем в Алма-Ате или просто здесь хорошо. В такое время лучше жить нельзя... Учиться еще не начали, скоро начнем. Летать теперь я не буду. Переквалифицировали нас... Но опять повторяю, ничего не вечно. Сегодня я будущий летчик, а завтра, как знать, может быть, еще что-нибудь».
Володя словно в воду глядел: в Алма-Ате его собирались учить на летчика, в Чарджоу — на авиамеханика, а затем перевели в Фергану, где стали учить на артиллериста.
16 января 1942 года Володя писал в Москву: «Дорогой папа, уже 15 дней живу в Фергане... Здесь, как я уже писал, хорошо. Начались регулярные занятия. Это после трех месяцев скитаний. Наконец-то. Так хотелось иметь свою кровать, свое определенное место. Теперь я это имею. А в Чарджоу не имел. Три месяца спал на полу».
Опять-таки задним числом выясняется, что не только в Алма-Ате, но и в Чарджоу было нелегко: «Как можешь себе представить, я за эти три с половиной месяца много переощущал. Бывал иногда голоден, иногда, наоборот, нажирался. Иногда очень уставал — не спал сутками, иногда ничего сутками не делал — спал. Раз сильно болел, валялся на полу. Это было в Алма-Ате. Теперь жизнь стала более ровной. Занимаюсь с удовольствием».
В Фергане Володя пробыл до мая 1942 года. Он часто писал отцу. Письма эти — свидетельство того, как мужала его душа, как сам собой копился армейский опыт, как отрок превращался в воина, готового к суровым фронтовым испытаниям.
«Учиться легко. Особой математики здесь не требуется. Все больше практика, а теории мало. Учиться еще порядочно. И трети еще не прошло. Но все же недалек тот день, когда твой сын будет средним командиром», — так писал Володя, а за этими спокойными «мужскими» словами следовало чистосердечное мальчишеское признание: «Я тебе должен покаяться: курю вовсю...»
Почти каждое его письмо отцу проникнуто заботой о москвичах: «Жить вам в Москве, наверное, трудновато. Ведь там морозы... И с продуктами неважно. Я же живу на всем готовом, всем обеспечен... Несколько мне перед вами неудобно».
Достаю из ларца обыкновенную школьную тетрадку, но на обложке ее уже не автомобиль, а противотанковое орудие. Под ним аккуратно выведено: «Артиллерия — 1942. 3 взвод 11 батареи. Антокольский Владимир». Это записи курсанта артиллерийской школы: «Стрельба противотанкового орудия», «Правила стрельбы по танкам»...
Записи сделаны тем же мальчиком, что еще несколько лет назад старательно выводил: «История — наука, изучающая наше прошлое».
Как неузнаваемо изменилось решительно все — почерк, судьба, жизнь!
Об этой самой тетрадке в поэме «Сын» сказано: «Здесь вписан был закон артиллериста, святая математика огня». На последней странице тетрадки нахожу два маленьких рисунка, также упомянутых в поэме: «Дворец в венецианских арках. Тут же рядом под кипарисом пушка». Дворец — это, видимо, Фергана, сегодняшний день Володи, пушка — его неотвратимо приближавшийся завтрашний день.
Весной 1942 года Володя писал отцу: «Учиться мне осталось немного, не больше месяца. Потом будут стрельбы, потом экзамены», «У нас сейчас самое горячее время. Подводятся всякие итоги и т. д.», «Сегодня кончил учиться. Послезавтра начнутся экзамены. Продолжаться они будут всего четыре дня. Как видишь, кончается первый период моей службы. Начнется более ответственная и плодотворная пора», «8-го (мая. — Л. Л.) я сдал все экзамены. Вот уже несколько дней мы живем мечтой — поскорей бы отсюда выбраться. Жара началась нестерпимая, изнуряющая... Так хочется к себе в родную Россию, поближе к тебе. Твердо уверен, что увидимся. В этом я уверен».
В первых числах июня Володя приехал в Москву с тем, чтобы через несколько дней отправиться к месту назначения — в Бронницы. Антокольский был в это время под Москвой, в одной из гвардейских дивизий. Вернулся он вечером 7 июня, а на другой день рано утром Володя должен был выехать в Бронницы.
«Начался разговор, — пишет Антокольский в своем дневнике 8 июня, — незначительный, легкий, безоблачный. Такой, как будто во всем мире ничего нет, кроме поздних ужинов близких людей. Ничего нет и не может быть... Как будто и завтра и послезавтра все так останется».
В тот же день вечером Володя вернулся из Бронниц, где получил назначение в Действующую армию. 10 июня он уехал на фронт.
«Молчаливо, достойно, по-мужски, ничем не выдавая себя, пережил он и свое собственное волнение и мое, — записывает Антокольский. — Больше всего он заботился обо мне — с удивительной деликатностью... Вечером пошли мы на Киевский вокзал... Около часа еще мы проваландались на привокзальной площади. Бродили взад и вперед, болтали обо всякой ерунде, стояли плечом к плечу. А он становился все дальше и дальше от меня... Внутрь вокзала нас, гражданских провожающих, и вовсе не пустили. В темном вестибюле, на виду у караула и милиционеров, привыкших ко всяким видам, мы обнялись. «Ну, — говорит Вова, — а теперь давай по-мужски», — и улыбаясь, протягивает мне руку. И вот он очутился по ту сторону двери, за спинами караульных. Постоял там несколько секунд. Лица не было видно».
Из Действующей армии Володя прислал отцу две открытки — от 13 и от 18 июня. Приведу их полностью.
Первая открытка:
«Дорогой папочка, пишу около костра, варим кашу. Скитания наши продолжаются. Им не видно конца. Отсюда слышна орудийная стрельба. Но вообще очень спокойно и мирно. Прямо не верится, что в каких-нибудь десяти километрах передовые позиции. Второй день таскаемся по деревням, ищем место своего назначения. Никто ничего не знает. Пока писать больше нечего. Я вполне здоров. Все это довольно интересно до поры, до времени. Целую тебя крепко. Твой сын Вова».
Вторая и последняя открытка:
«Дорогой папочка, все пока очень хорошо. Попали мы втроем в одну батарею, в общем составили ее. Прибыли мы 16-го вечером. Здесь днем спят, а ночью все дела делают. Все время постреливает артиллерия, но это мелочь, теперь не обращаю внимания. Люди нас окружают замечательные. Они в этой землянке, где я поселился, живут три месяца. Сложили печь, провели трубу. Стало уютно и тепло. Продукты мы получаем в сыром виде, сами варим. Сами так хотим, получать готовую пишу хуже, и потом стряпня — некоторое развлечение. Ведь сидеть в обороне, значит, почти ничего не делать. Выходить никуда нельзя. Сегодня получили картошку, кислую капусту, лапшу, крупу, мясо, рыбу, масло, сахар, печенье, хлеб и пр. мелочи. Сварили большой чугун кислых шей и утром съели, потом весь день спали. Теперь предстоит варка чего-то еще, чего мы еще не придумали. Беспокоюсь о маме с Кипсочкой