Несбыточных гор голубые отроги.
На этом кончается повесть еще раз.
Вторая строка тут же зачеркивается. Вместо нее поэт пишет: «Идущие через столетья и через...» Так и остается в окончательном тексте. Третья строка проходит несколько редакций: «Несбыточных снов голубые отроги», «Неведомой речки... отроги» и, наконец, «Прибрежные те травяные отроги». Четвертая строка заменяется новой, найденной также не сразу: «Где бедный твой череп смеется, ощерясь», «Где сломанный череп твой плачет, ощерясь», «Где сломанный череп пылится, ощерясь».
В начале четвертой строфы Антокольский пишет: «На этом кончается все: удивленье, забвенье, незнанье...», но сразу зачеркивает написанное и продолжает иначе:
На этом кончается все. И на этом
Да будет печать о молчаньи навеки.
Я мог и не быть ни отцом, ни поэтом,
Чтобы рассказать о тебе, человеке.
Последние две строки тут же переделываются: «А если б я не был отцом и поэтом, тогда б я молчал о тебе, человеке». В машинописном варианте и эти строки меняются: «Ведь если б я не был отцом и поэтом, никто б и не знал о тебе, человеке». Исправляется и вторая строка: «Печатью да будет молчанье навеки». Но в конце концов Антокольский отказывается от этой строфы и она не входит в поэму.
Пятая — и, может быть, самая замечательная — строфа («Прощай. Поезда не приходят оттуда. Прощай. Самолеты туда не летают») пишется сразу. В ней делается только одна поправка. Последняя строка сначала выглядит так: «А сны расплываются, снятся и тают». В окончательном тексте: «А сны только снятся нам...»
Немало труда вкладывает поэт в шестую, заключительную строфу. В карандашном наброске читаем:
И снится, что снова ты малый ребенок
И ножками рядом топочешь босыми
И топчешь всех раньше тебя погребенных.
На этом кончается повесть о сыне.
Поэт перебирает несколько вариантов: «И снится, что ты еще малый ребенок», «Гуляешь и ножками топчешь босыми», «И где-нибудь ножками топчешь босыми». В машинописном тексте находим окончательную редакцию: «Мне снится, что ты еще малый ребенок, и счастлив, и ножками топчешь босыми...» Меняется и третья строка: «Ту землю, где столько лежит погребенных...»
В машинописном тексте есть одна строфа, отсутствующая в карандашном наброске. Она предшествует последней («Мне снится, что ты еще малый ребенок») и, судя по всему, призвана ее подготовить:
Мне снится Октябрь Двадцать Третьего года.
Тебя принесли из родильного дома.
Расчистилось небо. Яснела погода.
Привольно дышалось отцу молодому.
Однако поэт тут же вычеркивает ее.
Возможно, что работа, проделанная Антокольским над последней главой «Сына», покажется кому-нибудь не столь уж существенной и не заслуживающей рассмотрения. На мой взгляд, это не так. Напомню только одну поправку, сделанную поэтом. Сравните две строки: «И топчешь всех раньше тебя погребенных» и «Ту землю, где столько лежит погребенных». Насколько поэтичнее и попросту точнее звучат слова поэта во втором случае! Я не говорю уж о том, что из семи строф, составлявших последнюю главу в первоначальном варианте, Антокольский вычеркнул две, — стремление быть максимально кратким поучительно само по себе.
Главное в «Сыне» — непосредственная сила «неприбранного, будничного горя».
Вновь приводя эти слова, я хочу подчеркнуть, что к решению трагической темы Антокольский был подготовлен всей своей жизнью в поэзии. Скорбная повесть о сыне вряд ли приобрела бы такое звучание, если бы не то понимание трагического, которому он следовал всю жизнь.
«Многие путают трагедию и трагическое в искусстве с пессимизмом, — писал он однажды. — Вредная путаница! У трагедии нет ничего общего с пессимизмом». И еще: «Трагедия может вывернуть человека наизнанку, но человек в конечном счете поблагодарит ее за громовой урок о вечном торжестве жизни».
Этот громовой урок — не что иное, как аристотелев катарсис, который неизменно сопутствует трагическому в искусстве.
Катарсис — понятие в самой сущности своей диалектическое. В буквальном переводе это слово означает разрешение, очищение. Катарсис предполагает снятие противоположностей в некоем синтезе страдания и радости, горя и счастья, тьмы и света.
О, любовь, тяжела ты, как щит!
Одно страданье несешь ты,
Радости нет в тебе никакой!
Что ж пророчит странная песня?
«Сердцу закон непреложный —
Радость — Страданье одно!»
Как может страданье радостью быть?
Читая эти строки Блока, нельзя не вспомнить Председателя пушкинского «Пира во время чумы» и его знаменитую песню: «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю», «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». В песне Председателя нашло свое, быть может, высшее выражение трагическое в поэзии Пушкина.
Слова Антокольского о трагическом и трагедии — не случайные и не проходные слова. В них выразилось нечто очень существенное для его писательского мировоззрения.
В статье о Блоке, рассказывая о замыслах поэта и подчеркивая, что «он весь был замыслом», Антокольский особо останавливается на одном из замыслов 1906 года, озаглавленном «Дионис Гиперборейский».
Как известно, происхождение трагедии обычно связывается с борьбой двух противоположных начал — Диониса и Аполлона. Дионис — темное начало, стихийная мощь музыки, сочетание радости и страдания. Аполлон — обратное начало, созидательное, организующее, разрешающая сила, превращение хаоса в космос, темного брожения — в светлое утверждение, в меру, форму, порядок, закон, гармонию, пластику и т. д.
Свои поиски трагедии Блок ведет именно здесь. Пусть трагический замысел на этот раз неожиданно обрывается юмористической концовкой, все равно поиски будут продолжаться, как и попытки осмыслить эти поиски, определить их характер и направление. Вспомните хотя бы выписки, которые Блок делает из «Происхождения трагедии» Ницше.
Антокольский цитирует блоковское «Крушение гуманизма»: «Оптимизм вообще — несложное и небогатое миросозерцание, обыкновенно исключающее возможность взглянуть на мир, как на целое. Его обыкновенное оправдание перед людьми и перед самим собою в том, что он противоположен пессимизму; но он никогда не совпадает также и с трагическим миросозерцанием, которое одно способно дать ключ к пониманию сложности мира».
Овладеть сложностью мира способно только трагическое мировоззрение! Антокольский развивает эту мысль Блока. Сущность трагического мировоззрения, «прежде всего, в диалектике, в полной открытости конфликтам и противоречиям жизни». Задача художника — «разглядеть и понять жизнь в борьбе ее противоположных сил, в вечном потоке движения». Таково представление о трагическом мировоззрении, присущее Антокольскому как художнику, особенно выразившему себя именно в этой сфере искусства.
«...Предмет трагедии есть жизнь во всей многосложности ее элементов, — писал Белинский. — ...Ни один род поэзии не властвует так сильно над нашей душою, не увлекает нас таким неотразимым обаянием и не доставляет нам такого высокого наслаждения, как трагедия».
Все это очень рано понял Антокольский. Особое место, прочно завоеванное им еще в поэзии двадцатых годов, во многом определялось трагической патетикой его «французских» поэм — каждую из них мы вправе назвать своего рода поэтической трагедией.
В книгу «1920 — 1928» (она вышла в 1929 году) Антокольский впервые включил цикл «Сумерки трагедии». Вступление к нему («Над дребезгом скрипок и люстр...») есть, в сущности, хвала трагедии, предчувствие ее неизбежного и близкого возрождения:
...На сцену трагедия входит, наполнив
Преданьями путь от себя и до нас.
Простая, как рост. Молодая навеки.
Дыхание этой трагедии с особенной силой ощущается в последнем стихотворении цикла, посвященном В. Луговскому. Речь в нем идет о двух летчиках — о дружбе, о мужестве, о гибели: «Я только и знаю, что гибну. А ты?»
Как-то Павел Григорьевич сказал мне, что не знает лучшего девиза для своей поэзии, нежели слова Кольцова: «И чтоб с горем, в пиру, быть с веселым лицом; на погибель идти — песни петь соловьем!»
Шекепир — создатель «Гамлета», к которому Антокольский столько раз возвращался в стихах («Шекспира надо принять целиком, таким, каков он есть. В живой диалектике раздирающих его противоречий». Читай: во всей цельности его трагизма!), Шиллер — автор «Разбойников», где столь ощутимо приближение трагических бурь французской революции, Пушкин — творец маленьких трагедий и песни Председателя, наконец, Блок — проповедник трагического в поэзии, — без всех этих имен никак нельзя составить себе сколько-нибудь полное представление о творчестве Антокольского.
Трагическая поэма «Сын» поистине способна «вывернуть человека наизнанку». Но автор ее прав: в конечном счете читатель поблагодарит его за «громовой урок о вечном торжестве жизни». Катарсис, очищение безысходной страшной болью — своего рода кульминация поэмы и в то же время ее внутреннее глубоко-человеческое, гуманистическое оправдание:
И в том бою, в строю неистребимом
Любимые чужие сыновья
Идут на смену сыновьям любимым
Во имя правды, большей, чем твоя.
Сообщая о том, что поэма «Сын» выходит отдельным изданием, газета «Литература и искусство» оценивала ее как «одно из самых сильных произведений Антокольского, интересное явление нашей поэзии военного времени».
Эту оценку вскоре сменили отзывы, гораздо более решительные и определенные.