Вот что говорил, например, Н. Тихонов: «В дни войны вступают в строй и самые древние формы поэзии, которые, казалось бы, давно ушли в прошлое. Что мы помним о древних скальдах, сопровождавших дружины и слагавших свои песни на поле брани, славивших павших героев или звавших своей песней к мести? А вот мы читаем прекрасную поэму Павла Антокольского «Сын», о которой люди посвященные говорят, что это и есть песня скальда над могилой сына, павшего за родину. Вместе с тем поэма эта — не надгробная надпись, не эпитафия. Она говорит о нашей живой действительности».
В том же выступлении (это был доклад «Советская литература в дни Отечественной войны» на пленуме Правления СП СССР в феврале 1944 года) Тихонов, между прочим, говорил: «Задумайтесь над тем, почему стихи А. Прокофьева и стихи. П. Антокольского шли листовками к партизанам. Одного знали как песенника, другого как поэта пафосного и чуть отвлеченного. И оказалось, что Прокофьев может писать яркие агитационные стихи, не снижая качества, а «Баллада о неизвестном мальчике» Антокольского «доходит до каждого».
Подчеркнутые мною слова чрезвычайно интересны. Пусть мимоходом и как бы задним числом Тихонов сформулировал в них свое представление о довоенном Антокольском. Поэт пафосный и чуть отвлеченный... Эта характеристика не исчерпывает всех особенностей довоенной поэзии Антокольского, но в ней схвачено нечто очень существенное и важное. То, что поэтический пафос Антокольского был порой чуть отвлеченным, стало особенно заметно во время войны, когда сама жизнь качественно его изменила и наполнила новым содержанием.
Происходивший сразу после победы майский писательский форум 1945 года оказался своего рода смотром советской литературы военных лет. «Сыну» было уделено на этом смотре много внимания. Почти каждый поэт, поднимавшийся на трибуну, считал своим долгом сказать хотя бы несколько слов о поэме Антокольского.
Е. Долматовский отметил, что поэзия Антокольского в годы войны приобрела новое качество: «Считавшийся книжным Павел Антокольский стал поэтом со многими чертами трибуна».
Годы войны в самом деле перечеркнули представление об Антокольском как о книжном поэте. Ответственное слово «трибун» было произнесено по праву. Чуть отвлеченная пафосность поэзии Антокольского сменилась в годы войны неподдельным поэтическим пафосом. Это относится не только к «Сыну», но и ко многим стихам военных лет.
«Есть люди, — говорила М. Алигер, — которые в минуты потрясений прибегают к помощи валерьянки, но мне ближе другого склада люди, которым в тяжелую минуту больше помогает горячее дружеское рукопожатие. Мне кажется, что при залечивании душевных ран литература должна быть рукопожатием, а не валерьянкой. Поэма Антокольского «Сын» — это рукопожатие».
О том же самом, но с еще бо́льшим проникновением в суть поэмы говорила О. Берггольц: «Лучшие вещи нашей литературы, в первую очередь, произведения лирической поэзии, трагедийны и исповедны. Вновь сошлюсь на «Сына» П. Антокольского (раньше О. Берггольц назвала «Сына» и «Теркина» лучшими произведениями советской поэзии военных лет. — Л. Л.). Эта поэма очень трагична, — она не утешает, но зато очищает и утоляет».
Трагическое в поэзии предстает здесь как очищение. Мы уже знаем, что это очень близко Антокольскому.
Опубликованная в 1943 году поэма «Сын» сразу завоевала всенародное признание (позже — в 1946 году — Антокольскому была присуждена Государственная премия).
В последний раз обращаюсь к заветному ларцу.
Здесь хранится множество писем, полученных Антокольским после выхода поэмы буквально со всех концов страны.
Огромное количество писем прислали отцы и матери, потерявшие сыновей на полях войны. Некоторые из них рассказывают подробности гибели своего Саши, Вани или тоже Володи и просят Антокольского написать и об их сыне. Читатели благодарят поэта и подчеркивают, что в образе героя поэмы «Сын» они узнали черты собственного сына, что поэма посвящена и их дорогому Саше, Ване или тоже Володе...
Сплошным потоком идут стихи, посвященные отцу и сыну Антокольским, проникнутые глубоким сочувствием горю отца и преклонением перед памятью сына.
Поздравляя своего друга и наставника с новым, 1944 годом, поэт П. Железнов пишет с фронта: «Журнал «Знамя» с твоей поэмой ходит из рук в руки, твои стихи с увлечением читают вслух молодые лейтенанты, и — по-другому не скажешь — они действительно вдохновляют на бой!»
Многие, очень многие письма, четверть века пролежавшие в ларце, заслуживают опубликования. Не имея возможности даже процитировать их, остановлюсь только на двух письмах, пришедших в Москву из далекой Австралии.
Вот первое из них, отправленное из Сиднея 1 января 1946 года: «Вашу поэму «Сын» я читаю уже год. Каждый раз находит каждая строчка отголосок в глубине моего окаменевшего сердца. И я плачу о потере Вашего Володи и нашего Андрея, который тоже в 18 лет mort pour la France на баррикадах Парижа, в день освобождения, 24 августа 1944 г. Дорогой друг, каждый год 6 июля я буду думать о Вашем мальчике и вспоминать таким, как он описан в Вашей поэме. Может быть, Вам тоже захочется вспомнить нашего Андрея в день его геройской смерти — 24 августа. Думаю, что в Вашей душе поэта и отца Володи рассказ о гибели нашего мальчика найдет отклик».
Дальше идет рассказ о юноше, геройски павшем на баррикадах Парижа. Уже в самом начале оккупации он был арестован за то, что дал пощечину фашисту. Тогда ему было пятнадцать лет. Затем в качестве агента связи он участвовал во французском Сопротивлении. Погиб, защищая от немцев одну из баррикад в рабочей части Парижа.
Второе письмо отправлено из Сиднся 12 августа 1947 года: «Многоуважаемый и дорогой поэт Антокольский, несколько австралиек и русских, потерявших любимых сыновей в эту войну на немецком и японском фронтах, положили букет красного горошка у ног статуи погибших на войне на Place Martin в Sydney. Фотографию прилагаем. На букете было написано по-английски: Vladimir Antokolsky. Died 6.7.1942. Russia. We remember. Мы передаем наше уважение, память и любовь Вам, Павел Антокольский и Вашей жене, матери храброго Владимира».
В конверт вложена фотография с изображением памятника, воздвигнутого в Сиднее в честь погибших на войне. У подножия памятника груда цветов.
На обороте фотографии написано: «6 июля 1947 гола в Сиднее мы положили букет красного горошка в память Владимира Антокольского от матерей, сестер и жен «любимых чужих сыновей».
Последние слова, как помнит читатель, взяты из поэмы «Сын». Вот он, «громовой урок о вечном торжестве жизни»!
Поэма «Сын» — лучшее из того, что создано Антокольским.
Было бы, однако, несправедливо, говоря о работе Антокольского в годы войны, сосредоточить внимание только на «Сыне».
Осенью 1943 года поэт дважды побывал на фронте. Обе поездки оставили заметный след в его творчестве. В августе — сентябре он выезжал на только что освобожденную от врага Орловщину. В октябре — под Киев, где ожидались решающие бои.
На Орловщину Антокольский поехал в составе писательской бригады, куда входили А. Серафимович, К. Федин, Б. Пастернак, Вс. Иванов.
Писатели проехали Тулу, Чернь, Орел, а затем, разделившись на группы, направились в дивизии. Антокольский и Вс. Иванов побывали в только что освобожденном Людинове.
Оказавшись на фронте, Антокольский изо дня в день вел подробные записи. Они сохранились в его архиве. Вот, например, что он писал о Людинове: «Конечно, это самое сильное, да и единственно по-настоящему стоющее из всего, что довелось увидеть за всю поездку: город, из которого только что ушли немцы, полный их запаха, их надписей, с их кладбищем и моргом».
Вскоре в «Комсомольской правде» появился очерк Антокольского «В городе Людинове». «Вот и город Людиново, — писал Антокольский. — Отступая, немцы и здесь навредили. Их чудовищная машина направлена сейчас на решение одной задачи, бессмысленной и уродливой: уничтожать все на своем пути».
Все, что Антокольский написал о Людинове, как бы пропитано дымным воздухом города, только что освобожденного от врага, озарено отсветом пожаров, еще бушующих среди городских улиц.
Но поездка на Орловщину имела для Антокольского еще и особый личный смысл: ведь именно здесь погиб и был похоронен Володя. Отец хотел найти могилу сына.
Уже в самом начале поездки Антокольский записывает: «Это происходило где-то здесь рядом. Вчера вечером мы искали на полевой карте речку Рессету и деревню Сусею, но безуспешно».
На отдельной странице записано: «Водкино — Потаевка — Фролово — Высокое — Берестна — Кирень — Моилово — Сусея». Последнее название дважды подчеркнуто.
Антокольский видит будни войны, встречается с множеством людей, вглядывается в них с жадным интересом, но его не покидает мысль о сыне. «Молодые командиры — прелестные ребята, все разные, все прославленные орловцы, в орденах, — записывает он. — Живые одухотворенные лица. Как легко можно представить себе, что года через полтора-два таким стал бы Вовочка, бедный мой маленький, наивный мальчик».
Поездка в деревню Сусею продолжает оставаться в центре внимания: «Деревня Сусея недалеко отсюда. Полковник Кокорин обещал мне транспоэт и плотника, чтобы съездить к какой-то проблематической, несуществующей могиле младшего лейтенанта В. П. Антокольского».
Полковник не смог выполнить свое обещание, потому что шли бои и ему было не до поисков «проблематической» могилы. Вернувшись в Москву, Антокольский вскоре опубликовал в «Знамени» цикл стихов «Осень 1943».
Армия шла по Орловской земле
Мимо развалин, заросших бурьяном,
Рвов перекопанных, кладбищ в золе,
Танков, потерянных Гудерианом.
Так же начиналась поэма «Армия в пути»: «Армия шла по равнинам Брабанта..» Но эти две строки, внешне столь похожие друг на друга, внутренне разделены дистанцией огромного размера. В «Армии в пути» бьют барабаны, шагают аркебу