В книге Д. Щеглова «Уполномоченный Военного совета» рассказывается о том, как автор, в прошлом известный драматург, встретился с Антокольским на польской земле.
«Из соседней комнаты выбежал Павел Григорьевич Антокольский. Мы горячо расцеловались. Улыбаясь, я смотрел на него и молчал, боясь, что если услышу свой собственный осевший голос, то не удержусь от слез. Мне по-особому был дорог Антокольский за его трагическую поэму «Сын». «Очень, очень рад вас видеть, — заговорил Антокольский и перешел на «ты». — Ты все такой же... молодой. Совсем как до войны». Я был благодарен ему за «ты», за искреннюю теплоту приветливого тона. Но тем грустнее было оттого, что сам Антокольский выглядел настоящим стариком...»
Затем Д. Щеглов описывает встречу писателей с командующим фронтом, генералом армии Г. Захаровым. Разговор происходит за столом, поднимаются бокалы, звучат тосты.
«Сильно захмелевший Антокольский с другого конца стола поднял тост за молодежь, обеспечившую нам победу. И снова он был мне дорог и мил за свою поэму, и была близка его взволнованная любовь к погибшему единственному сыну. Но Захаров неожиданно резко и с явной досадой возразил: «Э-э! Нет, понимаете-знаете... У меня к молодежи счет! Неправильно мы их воспитывали перед войной, облегченную подавали жизнь». Антокольский вскочил со своего места и нервно закричал: «Не согласен! Не согласен, что мы плохо воспитывали молодежь!»
Сам того, видимо, не подозревая, автор книги воспроизвел едва ли не главное в облике Антокольского — его привязанность к молодежи, его безграничную веру в нее, его готовность защищать ее в любом споре.
После этой поездки Антокольский написал «Ненависть», «Лагерь уничтожения», «Формулу перехода», небольшую поэму «Водный рубеж».
Еще в 1942 году в стихотворении «Этот мальчик, упавший ничком...» и во многих других стихах поэт писал о возмездии. И вот оно пришло и совершалось на глазах у миллионов людей.
«Где это происходит? На какой необозримой сцене мирозданья?» — так в полном согласии со своими давними традициями (сцена мирозданья!) поэт начинает стихотворение «Формула перехода». Но никакой театральности здесь нет и в помине. Да и в самом вопросе содержится на этот раз оттенок горькой иронии: «Разорван воздух. Сожжена трава, вязанки голых трупов, как дрова, гниют на голых пустырях...»
Однако поэт взялся за перо не для того, чтобы фиксировать страшные картины человеческого горя. Его внимание привлекает босоногий мальчуган, сощурившийся от яркого солнца: «Жизнь, от мгновенной горечи избавясь, выращивает маленькую завязь, — и снова дело жизни начато».
Это бесконечно радует его, он призывает людей, и в первую очередь, кажется, самого себя, не надеяться на «величье горя».
Наконец в громе победных салютов приходит 9 мая 1945 года. На следующий день после победы «Литературная газета» печатает статью Антокольского «Эти дни».
«Сыновья наши и братья, павшие смертью храбрых! Услышьте нас сегодня еще раз, как это было в самые черные дни. Услышьте и встаньте рядом. Потому что солнце этого дня, теплый дождь этого дня, еле пробившаяся зелень этого дня — это ваша кровь, ваша молодость, ваша победа».
Газетный отклик, написанный Антокольским, также несет на себе печать его личности. Он не мог быть написан никем другим.
После гибели сына Антокольский стал с особенным вниманием относиться к молодежи, возвращавшейся с войны. Если еще в довоенные годы он отдавал много душевных сил новому поэтическому поколению, то после войны, сохраняя старые дружеские связи с молодыми поэтами, он жадно искал все новые и новые имена, всячески способствуя их продвижению к читателю.
Первое его послевоенное выступление было посвящено именно молодежи: «П. Антокольский вспомнил о том, как входило в жизнь после первой мировой войны его поколение поэтов, поколение Маяковского, Багрицкого, Тихонова. Теперь настал черед нового поколения, среди которого уже есть немало имен, с первого знакомства полюбившихся читателю. Эти молодые поэты начали творить на полях Отечественной войны».
У Антокольского не было никакой охоты подводить итоги сделанному в годы войны, хотя он, как и большинство советских писателей, честно поработал во имя победы. Недостатка в собственных замыслах он не ощущал и вовсе не собирался полностью посвятить себя педагогике, как делают спортсмены, достигшие критического возраста.
Пользуясь этой аналогией, мы вправе сказать, что, став одним из ведущих поэтических тренеров страны, Антокольский не прекратил собственных выступлений и, чего почти никогда не бывает в спорте, порою перекрывал достижения своих питомцев. В этом смысле его можно сравнить с Ботвинником. Во всяком случае, его послевоенная работа в поэзии стала примером завидного долголетия...
В то же время Антокольский лучше многих других понимал, что завтрашний день нашей поэзии, наряду с оставшимися в строю старыми мастерами, будет все больше и больше определять новое поколение, формировавшееся в годы великой войны.
Со своей стороны он готов был сделать все, чтобы облегчить молодым вступление в литературу.
Что же касается его собственных замыслов, они были весьма разнообразны. Антокольский предполагал написать пьесу («Может быть, она будет трагедией, но наверняка не будет идиллией»). Кроме того, он задумал большую историко-литературную и лирико-публицистическую работу о своем «любимом поэте и мыслителе Александре Блоке».
В 1946 году вышла «Третья книга войны» — последняя военная книга Антокольского. Главный ее раздел озаглавлен «От Орла до Берлина». Сюда включены стихи, написанные после трех фронтовых поездок.
Книга вышла незадолго до пятидесятилетия ее автора. В этом возрасте человеком волей-неволей овладевают невеселые мысли.
«Что же, старость — так старость. Посмотрим, куда она гнет...» — пишет Антокольский в «Третьей книге войны». Его мысли о старости становятся особенно горькими из-за постоянной тоски по сыну: «Но далеко мой мальчик уехал, — куда не сказал». Стихотворение, которое я цитирую, малоизвестно, поэт никогда не переиздавал его. Оно проникнуто безысходной грустью, как и строки, написанные Антокольским в день победы: «Сыновья наши и братья, павшие смертью храбрых! Услышьте нас сегодня...» Что же делать, если отцу суждено было справить торжество победы на тризне единственного сына.
Пройдет какое-то время — и трагическая тема сына найдет разрешение, своего рода катарсис, в «Надписи на книге молодого».
Это стихотворение сначала называлось иначе — «Поэзия». Все оно — от начала до конца — страстный монолог, обращенный к Поэзии:
Найди его в любой шинели рваной,
Без орденской колодки на груди.
Войди к нему неузнанной, незваной,
Пускай незваной — все-таки войди!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не бойся зла, свершенного навеки,
И мертвых, мертвых, мертвых без числа,
Стоящих рядом с вами. Шире веки,
Поэзия! Ты сына понесла.
«После войны появились молодые поэты, пришедшие из армии и армией воспитанные, — писал однажды Антокольский. — Потрясающий душевный и исторический опыт стал темой их первых книг. Дружба и близость с ними сделались насущной потребностью для меня после войны».
В конце 1945 года в Москве состоялся вечер молодых поэтов. Вступительное слово сказал Павел Антокольский. Сохранилась фотография: Антокольский со своими молодыми друзьями — Ю. Друниной, В. Тушновой, В. Уриным и С. Гудзенко.
ЧЕТВЕРТАЯ ЖИЗНЬ «МОЛНИЯМИ ФОРМУЛ И ДОГАДОК»
Почти у каждого поэта есть стихи, которые либо пишутся как программные, либо оказываются программными после того, как они написаны.
Антокольский не только пишет программные стихи, но и верстает их в своих книгах так, чтобы у читателя не оставалось на этот счет никаких сомнений. Когда они теряют для него программное значение, он либо перестает их печатать, либо переименовывает их, либо находит им более скромное место.
Так ведется у него с двадцатых годов.
Он никогда не откроет книгу и не завершит ее стихами более или менее проходными, рядовыми, не имеющими для него важного принципиального смысла.
В очень многих его книгах мы находим «Вступление» и «Заключение». Если же стихов с такими названиями не оказывается, то их роль выполняют другие, столь же программные по всему своему смыслу.
Беру наугад «Третью книгу». Она открывается «Вступлением». Здесь дано тогдашнее поэтическое кредо Антокольского:
Век растет гигантом добрым,
Погремушку мнет в руке.
На простой мотив подобран
Гул в его ночной реке.
Завершается книга разделом «Заключение», куда входят «Поэт», «Ремесло» и «Пушкин».
К «Вступлению» Антокольский быстро охладел и никогда к нему не возврашался — выраженные в нем мысли и чувства, видимо, очень скоро потеряли для него свой программный смысл. Зато полностью и до сих пор сохранили этот смысл стихи, вошедшие в «Заключение». Достаточно напомнить, что здесь были впервые сказаны слова о неприбранном будничном горе.
Беру книгу «Действующие лица», вышедшую через пять лет. В ней тоже есть «Заключение». Я уже цитировал его: «Клянясь губами жаркими, сухими — не изменять ей. Никогда. Ни с кем». Эту клятву поэт дает правде века. Такова его поэтическая программа. Что же касается вступления, то на этот раз его заменяет «Пролог»: «Взвивайся, занавес! Пора. Дай руку, век! Пора».
Беру «Четвертое измерение», вышедшее почти через сорок лет после «Третьей книги». В нем тоже есть «Вступление» и «Заключение».
«Вступление» на этот раз написано прозой. В сущности, это стихотворение в прозе. Автор говорит о самом главном для поэта — о Времени, о его тайне. «Для поэта время есть реальная протяженность, благодаря которой длится сознание». «Вступление» вводит читателя в самую суть книги, в то, что важнее всего для автора. В «Заключении» поэт как бы подводит итог — не только