этой книге — и вглядывается в будущее: «В дальний путь снаряжается старость. Вслед за ней продолжается юность».
Из многих вступительных стихотворений, открывавших книги Антокольского, одно заслуживает особого внимания. Оно написано в 1951 году.
Некогда оно тоже называлось «Вступление» и открывало книгу «Десять лет», вышедшую в 1953 году. Затем оно получило подчеркнуто программное название — «Поэт и время». Издавая двухтомные собрания своих стихов и поэм, Антокольский неизменно ставит его во главе раздела «Середина века».
Программный смысл стихотворения становится ясен уже с порога: «Я книгу времени читал с тех пор, как человеком стал». Вслед за этим поэт обращается к своему давнему содружеству с Клио:
Мой выбор сделан издавна.
Меж девяти сестер одна
Есть муза грозной правоты.
Ее суровые черты,
Ее руки творящий взмах
И в исторических томах,
И на газетной полосе.
Она мне диктовала все
Стихи любимые. И с ней
Мой труд страстней, мой путь ясней.
Всем, что поэт сделал, он обязан музе Истории. Она шла с ним, «держа священный свиток мятежа», ей внятны все голоса жизни, она дала поэту силы пережить тяжкое горе военных лет. Дружбу с ней он мечтает сохранить до конца пути: «Я ей отдам на сотни лет беречь партийный мой билет».
Этим экскурсом в прошлое, оценкой настоящего и взглядом в будущее Антокольский начинает свою середину века, свою четвертую жизнь в поэзии.
Прошло тридцать лет с тех пор, как Брюсов напечатал его в своем временнике «Художественное слово».
Позади три жизни, прожитые в поэзии: двадцатые годы с их бурно-стремительным движением вперед и выше, с поэмами и стихами, полными ветра Истории и прочно закрепившими за их автором славу мастера высокой поэтической культуры; тридцатые годы, когда жизнь страны врывалась в стихи, властно требуя воплощения, когда его собственное движение вперед замедлилось, но столько сил души было отдано друзьям из братских республик и младшим собратьям по поэтическому цеху; наконец, сороковые годы со всеми их жестокими испытаниями и утратами, с ежедневным бессонным трудом во имя победы, с предельным напряжением душевных сил, навсегда запечатлевшимся во всенародно признанной поэме о сыне.
Теперь, после победоносного окончания великой войны, в середине века, Антокольскому предстояло начать новую — четвертую по счету — жизнь в поэзии.
Когда кончилась война, ему было около пятидесяти. В этом возрасте поэты порой переходят на прозу: «Лета к суровой прозе клонят, лета шалунью рифму гонят». Но Антокольского ждала другая судьба. У его четвертой поэтической жизни оказались счастливые источники, надежно питавшие ее и продолжающие питать до сих пор.
В обширной библиотеке Павла Григорьевича среди классиков и современников, среди бесчисленных стихотворных сборников, подаренных сверстниками и учениками, среди книг французских поэтов, уже переведенных или дожидающихся своей очереди, среди даров украинской, грузинской, армянской, азербайджанской поэзии, среди альбомов с репродукциями художников всего мира бережно хранится толстая тетрадь в цветастом ситцевом переплете. На первой странице рукой владельца старательно выведено: «Книга друзей».
Содержание этой единственной в своем роде книги составляют стихи, подаренные Антокольскому. Да, именно подаренные. Нередко это довольно известные стихи известных поэтов.
Начатая уже после войны, книга открывается письмом критика А. Тарасенкова от 12 декабря 1934 года: «Дорогой Павел Григорьевич! Я вдруг сочинил про Вас стихотворение. Посылаю его Вам...»
Вот начало этого стихотворения:
История заревом плещет вкруг вас.
В ее непонятной природе,
В смешении классов, религий и рас
И истинных чувств, и пародий,
В ее постоянстве, похожем на вихрь,
В ее измененьях недвижных
Вы видите время больших и живых,
Влюбленный в гипотезу книжник.
За стихотворением А. Тарасенкова одно за другим следуют стихи А. Недогонова, А. Межирова, Л. Озерова, С. Гудзенко, М. Луконина, Я. Белинского, Е. Долматовского, М. Матусовского, Я. Хелемского, Л. Первомайского, А. Ойслендера, Н. Брауна, С. Голованивского, М. Максимова, В. Звягинцевой, А. Кленова, П. Панченко, Е. Рывиной, К. Алтайского, В. Инбер, Н. Богословского, И. Строганова, М. Рыльского, Б. Ахмадулиной, И. Оратовского, М. Шехтера, Л. Куклина, Б. Окуджавы...
А. Недогонов вписывает в «Книгу друзей» стихотворение «Источник» («В захламленных, ветхих палатах, в горах перечитанных книг» и т. д.) с посвящением: «Моему учителю Павлу Григорьевичу от меня — в знак доброй и долгой дружбы». По соседству похожая запись: «Дорогому Павлу Григорьевичу — стихотворение, с которого я начался и которое отныне посвящается ему». Дальше идет стихотворение М. Максимова «Дуб», напечатанное Антокольским в «Новом мире» перед самой войной.
Свои стихи посвящают поэту С. Гудзенко («Венгерская баллада»), Я. Белинский («Фламандский холст»), С. Голованивский («Солдатская мечта»), А. Кленов («Берлин горит»), П. Панченко («Песня сыновнего сердца»), Л. Первомайский («Другу», «Дикий мед»), М. Шехтер («Почтовый ящик»). Но подавляющее большинство стихов не просто Антокольскому, а именно об Антокольском.
Время уже много отстукало,
снова орудия возведены.
Левшинский переулок
становится улицей Щукина,
сын — героем поэмы,
поэма — солдатом войны.
Так пишет М. Луконин, а Н. Браун обращается к своему другу с целой поэмой. Написанная в 1943 году, она от начала до конца продиктована горячим желанием разделить горе друга, ободрить, поддержать: «Боль отцовская, боль живая, светлым мужеством обернись!»
Памяти Володи Антокольского посвящено также скорбное, напоминающее реквием стихотворение А. Ойслендера «Соловьи на тризне»: «А соловьи поют на ранней тризне. Уже он сын не одного отца, а всех отцов, всей матери-отчизны, отмывшей копоть с гневного лица».
Образ деятельного, влюбленного в мир, нестареющего поэта воспроизводит А. Межиров:
Ширь земная узковата!
Но — преград на свете нет! —
Хрупкий, юркий, угловатый
Спутник девяти планет,
Он проходит по вселенной
С обнаженной головой.
По Юпитеру — над Сеной.
По Сатурну — над Невой.
В этой темной зыбкой массе
Пролегла его стезя, —
У него друзья на Марсе,
На Меркурии друзья...
В сущности, о том же самом, но по-своему пишет Л. Озеров:
Где мы встретились? Где мы гостили?
Где друг друга спасали в беде?
В Фермопилах? При штурме Бастилии?
Под Москвою? Наверно, везде...
Полные истинного дружества строки дарят Антокольскому М. Матусовский («С горящей трубкою, зажатою в зубах, сама Поэзия беседует со мною...» ), В. Звягинцева («Когда бы ты на свет не родился, я знала б вдвое меньше вдохновенья...»), Я. Хелемский («Не исчерпано мужество Ваше. Окрепла боевая чеканка распахнутых строф...»). И. Оратовский («Потомки не поверят — я уж знаю, — что был ты лысоват и ростом мал»)...
Исполненное высокой поэтичности стихотворение записывает в «Книгу друзей» Б. Ахмадулина. Вот его начало:
Официант в поношенном крахмале
опасливо глядит издалека —
горят огни, цветут цветы в кармане,
и молодость снедает старика.
Он — семь чертей, заносчивых, пригожих,
он, палкою по воздуху стуча,
летит мимо растерянных прохожих,
едва им доставая до плеча.
Он — десять дровосеков с топорами,
дай помахать — и хлебом не корми!
Гасконский, что ли, это темперамент
и эти загорания в крови...
Слова, полные сердечного тепла, пишет Б. Окуджава:
Здравствуйте, Павел Григорьевич!
Всем штормам вопреки,
пока конфликты улаживаются
и рушатся материки,
крепкое наше суденышко летит по волнам стрелой,
и его добротное тело пахнет свежей смолой.
Работа наша матросская призывает бодрствовать нас,
хоть Вы меня и постарше, а я помоложе Вас,
а может быть, Вы моложе, а я намного старей...
Ну что нам с Вами высчитывать?
Надо плыть поскорей…
«Книга друзей» представляет собой нечто вроде коллективной стихотворной биографии Антокольского, написанной с нежной любовью к нему и с огромным уважением к его труду поэта и неизменного наставника молодых.
Я остановился на «Книге друзей» потому, что она как бы демонстрирует один из источников, питавших и продолжающих питать четвертую жизнь Антокольского в поэзии.
После войны вокруг него образовался широкий круг друзей-учеников, с такой верой ждавших от него новых поэтических поисков, что он, помимо всего прочего, попросту не мог обмануть их ожиданий...
Однако конец сороковых и начало пятидесятых годов мало чем обогатили творчество Антокольского.
Книги его выходили: «Избранное» (1947), «Стихи и поэмы» (1950), «Десять лет» (1953), но включали в себя мало нового. Кроме того, продолжая свое давнее содружество с Клио, поэт познакомился также и с Полигимнией...
То, что движение поэта вновь замедлилось, объяснялось и некоторыми объективными обстоятельствами. В конце сороковых годов Антокольский попал под огонь резкой и несправедливой критики. Его обвиняли в том, что он стал во главе поэтов, насаждающих и охраняющих декаданс. О его стихах говорилось, что они скорее напоминают переводы с иностранного, почти не связаны с поэтической культурой русского народа.
Тот же автор в другой статье квалифицировал многие стихи Антокольского как формально-изысканные, картонно-декоративные и снова заявлял, что они больше похожи на переводы с иностранного и никогда ничего общего не имели с лучшими поэтическими традициями русской поэзии. Исключение делалось только для поэмы «Сын».