Подверглась критике и многолетняя работа Антокольского с поэтической молодежью. Его упрекали в том, что он насаждал снобизм, прививал молодым поэтам буржуазные, чуждые взгляды на поэзию.
Заодно с Антокольским критике подверглись и его молодые друзья. «Не случайно духовные воспитанники П. Антокольского, — писал все тот же автор, — начинали вхождение в литературу с гнилых декадентских или формалистских книг — М. Алигер, А. Межиров («Дорога далека»). Не случайно воспитанники Антокольского С. Гудзенко и В. Урин не видят или не хотят видеть героических дел советского народа».
Другой автор утверждал, что на семинарах Антокольского в Литературном институте выращивались молодые литературные снобы, которые с презрением относятся к советской поэзии и к советской морали.
Вряд ли сейчас есть необходимость опровергать все эти обвинения — их давно опровергла сама жизнь. Но о них нельзя и промолчать — уже хотя бы потому, что они не могли не отразиться на работе поэта.
Впрочем, нужно отдать должное Антокольскому — при всей чреватости предъявленных ему обвинений он не терял оптимизма и ни на один день не прекращал работы.
Именно тогда он задумал и начал писать большую поэму «В переулке за Арбатом». Он прекрасно понимал, что на любую критику — справедливую или несправедливую — лучше всего отвечать не речами и декларациями, а поэмами и стихами. Каковы бы ни были недостатки поэмы «В переулке за Арбатом» — речь о них еще впереди, — каждому непредубежденному читателю ясно, что автор этой поэмы — патриот своей Отчизны, давшей миру Ленина. Недаром образ Ленина занимает такое место в поэме. Недаром начинается она проникновенным лирическим обращением к родной Москве:
Тебе, Москва, пережитое
За полстолетья отдаю,
Перед тобой без шапки стоя,
Слагаю летопись мою.
Я знаю счастье и несчастье,
Дни праздников и годы гроз.
Я был их составною частью
И только этим жил и рос.
Войди хозяйкой в эти строки
И услыхать мне помоги
На дальней жизненной дороге
Самой истории шаги.
За год до этой поэмы Антокольский выпустил кпигу «Десять лет». В нее, наряду с многими отличными стихами военных и первых послевоенных лет, поэт включил несколько стихотворений, написанных в 1949 — 1952 годах. Некоторые из них также очень хороши и недаром находят себе место в каждом новом издании «Избранного». Я имею в виду «Другу», «Гоголь», «В библиотеке».
Кроме того, в книгу по разным причинам не вошли некоторые стихи, печатавшиеся в журналах и, конечно, достойные издания. В частности, я имею в виду стихотворение «Невечная память», опубликованное в «Знамени» в 1946 году и лишь через двадцать лет впервые появившееся в книге. Со всей силой страсти поэт обличает злодеяния фашизма, уничтожавшего целые народы: «А где-то жгут, дробят, кромсают, жарят...» С такой же страстной силой звучит обращение поэта к своему современнику и, прежде всего, к самому себе:
И ты, ровесник страшного столетья,
Ты, человек сороковых годов,
Исполосован памятью, как плетью,
И впрямь на старость мирную готов?
В стихотворении «Невечная память», как и в лучших стихах конца сороковых — начала пятидесятых годов, слышится хорошо знакомый нам голос Антокольского, «поэта со многими чертами трибуна».
Но, к сожалению, в книге «Десять лет» немало и таких стихов, где на первый план выступает столь не свойственная Антокольскому одическая манера. Эти стихи, что называется, ниже возможностей их автора.
Я уже говорил о напечатанном в «Пушкинском годе» стихотворении «Баку»: «Мне затем подарен этот город» и т. д. Почти через пятнадцать лет, снова побывав в Азербайджане, Антокольский написал еще одно стихотворение о Баку. Казалось бы, все то же — и Волчьи Ворота, и «ночная подкова огней», и зурначи, — но голосу поэта недостает былой лирической свободы, а возникающая в конце стихотворения тема войны в Корее («Мы над картой Кореи стоим: бой в Сеуле! На улицах бой!») кажется здесь малоорганичной и не обязательной.
В 1954 году появилась в печати поэма «В переулке за Арбатом».
Это было уже не первое обращение Антокольского к жанру поэмы после «Сына». В 1948 году он написал к столетию «Манифеста Коммунистической партии» небольшую поэму «Тысяча восемьсот сорок восьмой» (позднейшее название — «Коммунистический манифест»). Подобно «французским» поэмам Антокольского, «Коммунистический манифест» проникнут чувством истории, но оно отличается теперь большей зрелостью и помогает создать зримый образ Маркса, пишущего свой гениальный труд.
Он ночь провел над «Манифестом»,
Сигарный пепел прочь смахнул,
Открыл окно привычным жестом,
Кудрями львиными тряхнул.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Псалом покорного металла
Плывет к холодным небесам.
...Маркс не заметил, что светало,
Когда он гранки подписал.
Образ Маркса дан в поэме на фоне революционных событий во Франции: «И Маркс пришел сюда. В разгар событий, в упоенье, в схватку прений», «И в пламени багровом, казалось, Маркс дышал, как под отцовским кровом».
Отношение поэта к историческим событиям стало более глубоким и зрелым, но в «Коммунистическом манифесте» отсутствует то, чем были так сильны «Робеспьер и Горгона» и «Франсуа Вийон»: клокотание страстей, поэтическое упоение, «неизъяснимый сердца жар», как говорил Пушкин. В этом смысле «Коммунистический манифест» ближе к «Коммуне 1871 года».
Через два года после «Коммунистического манифеста» Антокольский задумал поэму «Океан», но она печаталась лишь в отрывках, была завершена позже и появилась в книге «Мастерская», вышедшей восемь лет спустя.
Поэма «В переулке за Арбатом» задумывалась автором эпически широко. Ее герой Ваня Егоров десятилетним мальчиком приезжает в Москву двадцатого года. После ночи, проведенной среди мальчишек-беспризорников, Ваня отправляется на Красную площадь, знакомится там с молодым матросом и, сидя на его плече, видит и слышит Ленина. Затем мальчик попадает в детский дом, разместившийся в одном из дворянских особняков за Арбатом, и сразу же получает кличку «строитель». Он все время что-нибудь придумывает: «Винт, чтобы землю пробуравить! Чертеж полета на луну!» В своих мальчишеских мечтах Ваня видит «им выстроенную Москву»: парки, театры, трибуны, памятники...
В детдоме на Ваню сразу обращает внимание его руководитель — бородатый студент-историк Андрей Григорьевич Бороздин. В образе Бороздина автор дает нечто вроде своего двойника:
И я служил в детдоме этом,
Ребятам Пушкина читал.
Не смел считать себя поэтом,
Но о поэзии мечтал.
Наступает «тридцатый переломный год». Студент технического вуза, двадцатилетний Иван Егоров едет на практику и в поезде встречается с молодой актрисой Женей. Пройдет немного дней — и Женя пригласит его на премьеру «Горя от ума», где будет играть Софью. А еще через некоторое время она станет женой вступающего в самостоятельную жизнь молодого инженера Ивана Егорова и приедет к нему на строительство бумкомбината.
Начинается война. Старший лейтенант Егоров сражается под Москвой, его тяжело ранят, в горячечном бреду ему является и снова гладит его жаркой ладонью старый знакомец — матрос. Егоров проводит месяц в госпитале, затем снова отправляется на фронт, получает под Белгородом третий орден и встречает день победы на Висле.
После победы Иван Егоров со славой возвращается домой, обнимает горячо любимую жену и целиком отдается творчеству: «Вот, вот они — театры, арки, трибуны, башни, корпуса жилых домов, большие парки, лесных массивов полоса...» Не все в его работе идет гладко («Другими, стало быть, добыто сегодняшнее торжество»), на какое-то время он чувствует себя отставшим. Его юношеские мечты кажутся ему устаревшими, но он быстро овладевает собой: «Мне, может, не хватает роста, но предстоит еще расти».
На том месте, где когда-то стоял дворянский особняк (в начале войны его разрушила фашистская бомба), теперь начинается постройка новой средней школы. Среди посланцев университета, делающих обмер на стройке, — наш давний знакомец Андрей Григорьевич Бороздин. Обращаясь ко всем, кто готов его слушать, он горячо и увлеченно говорит о том, что могут обнаружить археологи, когда разроют московский грунт:
Здесь гончары всю жизнь ютились
И клали печь у мерзлых ям,
Трудились. плакали, крестились,
Грозили обухом царям.
Бороздин призывает своих слушателей вглядеться в погибшего триста лет назад «великана-мастерового», строителя и солдата Москвы, который «лил мортиры, плел рогожу», потом таился от полицейской слежки, высылался без паспорта «за сотни верст, на сотни лет», но вновь возникал на баррикадах девятьсот пятого года с пламенным призывом: «Жди меня, Москва! Когда-нибудь ты вспомнишь в песне мои последние слова!»
В этом историческом экскурсе поэт, видимо, стремится раскрыть общий смысл своего повествования, обосновать лежащую в основе поэмы идею исторической преемственности поколений.
На постройке школы Иван Егоров встречается с Бороздиным после тридцатилетней разлуки:
Они глядят в глаза друг другу.
Им нелегко найти слова.
Над ними простирает руку
Виды видавшая Москва.
Многое в поэме связано с тем, что пришлось пережить самому автору. «И я служил в детдоме этом», — пишет поэт, уже с самого начала подчеркивая полную достоверность повествования. Рассказ о маленьком районном театрике, «смиренном пасынке Москвы», где выступает Женя, вероятно, в какой-то мере продиктован театральным опытом автора. Не случайно, наконец, и то, что молодой инженер Егоров оказывается на строительстве бумкомбината: автор мобилизует здесь впечатления своей давней поездки на Сясьстрой. «Гудок осипший безутешно вопит в дожди, в промозглый мрак, за Ладогу», — эти строки почти буквально повторяют то, что было сказано больше двадцати лет назад в книге «Действующие лица»: «Его гудок вопит в дожди, во мрак, за Ладогу».