исторически.
Отличительная черта четвертой поэтической жизни Антокольского — торжество исторического мышления. И нет никакого противоречия в том, что именно благодаря историзму и «Высокое напряжение» и «Четвертое измерение» по праву должны быть названы книгами современными.
Говоря о «Высоком напряжении», Луконин — поэт совсем другого поколения, нежели Антокольский, его ученик — писал: «В стихах книги узнаешь чувства, которые будила в нас жизнь эти два года, полные великих событий, видишь в них себя, и страну, и время».
«Высокое напряжение» — современная книга не только потому, что в ней есть стихи о полете Юрия Гагарина. Она современна по самой своей сути, по строю мыслей и чувств, по всему характеру их поэтического выражения.
Обращают на себя внимание «Две реплики в споре». Прежде чем войти в книгу, эти стихи были напечатаны в «Литературной газете» под рубрикой «Полемика».
Первая реплика принадлежит Машине, выступающей от имени создателей электронного чуда. «Я Машина. Та Самая... Та, что осмелится сметь. Твоих завтрашних замыслов воображаемый оттиск». В реплике Машины мысль о беспредельных возможностях кибернетики доводится до абсурда: «Ну, а там — поглядим, кто кого!». Другую реплику — явно от имени автора — произносит некто, иронически именуемый Невежда. Дерзким притязаниям Машины он противопоставляет навеки недоступную ей поэзию жизни: «Вы забыли о том, сколько было на свете чудес, сколько сказок немыслимо злых и невиданно добрых». Невежда бросает Машине прямой вызов: «Ну, а там — поглядим, кто кого: электронный снаряд или ваш оппонент, без оружья идущий на приступ!»
Публикуя стихи в газете, Антокольский сопроводил их заметкой, где привел слова Герцена: «Положительные науки имеют свои маленькие привиденьица». Одним из таких «привиденьиц» он назвал восторженную и наивную мечту некоторых математиков — особенно молодых — о возможности заменить живой человеческий мозг электронным.
Книгу «Высокое напряжение» открывает программный раздел, давший ей название. За ним следует «Подмосковная осень». Но и начинающие этот раздел тихие лирические пейзажи увидены глазами поэта, полностью принадлежащего современности:
Два века — нынешний и прежний —
Горды соседством и собой:
Антенна рядом со скворешней
Над подмосковною избой.
Но, протянув друг дружке руки,
Две разных палки врозь торчат:
Ждут телевиденья старухи,
А внуки пестуют скворчат.
Вслед за этой шутливо подмеченной приметой века идут серьезные и, как всегда, напряженные раздумья, насквозь пронизанные током современности: «Память», «Нет счета моим ненаписанным книгам», «Долголетье», «Жизнь поэта», «Формула перехода».
Каждое из этих стихотворений освещено беспокойной мыслью, стремящейся проникнуть в тайное тайных человеческого бытия.
Участие в споре о кибернетике («Две реплики в споре»), тревожные размышления о войне и мире, о настоящем и будущем планеты («Урок истории», «Будет написано в 2061, если..»), постоянные мысли о творчестве, безраздельно отданном высокому служению родине («Электрическая стереорама», «Надпись на книге», «Маяковский» ), проникнутые историзмом стихи о Болгарии («Шипка», «Орфей Фракийский», «Свадьба на дороге»), наконец, даже экспериментальное, построенное на «несогласии пяти согласных» стихотворение «Ритм войны и мира», которому, право же, может позавидовать любой молодой поэт, почитающий себя новатором («Вы — менторы. Мы — монтеры. Вы вторите. Мы творим. Вам — минарет во тьме. Нам — монитор в тумане. Вам — натюрморт в раме. Нам — новый мир в натуре» и т. д.), — все это делает книгу Антокольского современной в самом подлинном и точном смысле слова.
Тем более это относится к «Четвертому измерению».
В поэме «Океан» слово предоставлялось железу. В «Четвертом измерении» говорят Время, Земля, Юность. Каждый из этих поэтических монологов скорее диалог: Время и Человек ведут здесь свой нескончаемый разговор. Недаром стихотворение «Действующие лица говорят» в первоначальной редакции называлось «Действующие лица и время». Вот его заключительные строки:
Так будет,
И это пребудет вовеки
Биением пульса в любом человеке.
Он старую тяжбу со смертью рассудит
И мертвых разбудит.
Время:
Так будет. ТАК БУДЕТ.
Время и действующие лица ведут разговор о самом главном — о человеческой жизни, о ее вечных и преходящих ценностях, о требованиях Времени к Человеку и о просьбах Человека ко Времени.
«С тобою, время неистовое, я жизнь мою перелистываю», — так поэт начинает свою книгу и так начинается диалог с Временем, идущий на всем ее протяжении. Нет, книга не умозрительна — только того, кто никогда не задумывался о жизни и смерти, о прошлом и будущем, оставит равнодушным жажда поэта разгадать тайну Времени, осмыслить «старую тяжбу со смертью».
Проходящий сквозь все творчество Антокольского разговор художника с Временем продолжается и в поэме «Пикассо». Ее композиция весьма своеобразна: поэма состоит из трех баллад («Баллада времени», «Баллада кануна», «Баллада молнии») и заключения. «Баллада времени» посвящена встрече Пикассо с акробатами, которые впоследствии запечатлеются в его картинах. В «Балладе кануна» перед нами возникает воссозданный на щедром фоне эпохи образ русского «богача, но не капиталиста» Сергея Ивановича Щукина, покупающего у Пикассо пятьдесят полотен.
Обе эти баллады написаны со свойственной Антокольскому свободой поэтического повествования. Мы видели ее и в «Кощее», и в «Двух портретах», и в «Коммунистическом манифесте», и в поэме «В переулке за Арбатом».
В обеих балладах прорисовывается образ художника, чутко слушающего время и готового воплотить его в своем искусстве. Но сердце поэмы, мне кажется, все-таки не здесь.
Я точных дат не привожу —
Не хронику пишу,
Но к боевому рубежу
Равнение держу.
Так начинается третья и последняя баллада — «Баллада молнии». Это и есть «боевой рубеж» поэмы.
Говоря так, я вступаю в спор с ее автором. Характеризуя первую балладу о Пикассо — «Балладу времени», Павел Григорьевич писал мне: «Она важнейшая в этой поэме: в ней сущность замысла, а не в третьей!»
Слов нет, «Баллада времени» имеет первостепенное значение для всей поэмы в целом. Возможно, что сущность замысла поэмы действительно в ней. Но если иметь в виду не замысел, а его воплощение, то, мне кажется, нельзя не признать важнейшей все-таки не первую балладу, а третью.
Логически говоря, поэт рассказывает в ней о том, как Пикассо создал своего знаменитого Голубя, ставшего символом борьбы за мир. Но как мало дает это логическое определение!
В образе молнии, ударившей в глаза художнику и осветившей для него весь мир, Антокольский соединяет и динамическую картину века с его непримиримыми противоречиями, и мгновенное творческое озарение, внезапно открывающее глаза художнику на все, что его окружает.
«Отверзлись вещие зеницы, как у испуганной орлицы»! Думаю, что не ошибусь, если скажу, что тень пушкинского «Пророка» витала над Антокольским, когда он писал «Балладу молнии». Подобно шестикрылому серафиму, молния «перстами легкими, как сон», касается глаз и ушей художника, и он видит и слышит все, что до сих пор было от него скрыто.
Увидел яростный старик
В окалинах грозы
Весь евразийский материк
От Эбро до Янцзы.
Увидел, восхищенья полн,
Пленен голубизной,
За плеском средиземных волн
Весь африканский зной.
«Увидел...», «Услышал...» — вот что происходит с художником в «Балладе молнии». Вероятно, он мог бы сказать о себе: «И внял я неба содроганье, и горний ангелов полет...» Это уже и не о Пикассо, и даже не о самом себе. Это вообще о чуде искусства, о вдохновенье, о божестве...
Но сходство с «Пророком» не ограничивается и этим. Влетев к художнику, молния повелевает ему: «Восстань. Нацелься. Бей. Ударь. Зажги. Будь начеку». Если это и не «бога глас», то голос Времени, воплощенного в образе молнии. Она «белым турманом» ложится на холст, и созданный художником голубь живет во всех домах и облетает все материки.
Повторяю: «Баллада времени» занимает в поэме важнейшее место. Здесь Пикассо показан на фоне эпохи, здесь поэтически раскрыта его связь с временем, здесь обнажены жизненные источники, питающие его творчество. Недаром в этой балладе Время прямо обращается к художнику («Не робей! Нам обоим надо видеть дальше всех телескопов. Будет в Гернике канонада. Встанут мертвые из окопов»), недаром здесь мы вновь находим образ Времени, летящего над головой художника и осеняющего его шумом своих крыльев.
Не менее важное место в поэме занимает и «Баллада кануна». Вот что писал мне о ней Павел Григорьевич: «Недостаточно упомянуть о том, что Щукин — «богач, но не капиталист» (если уж упоминать об этом!). Это тоже нуждается в каком-то раскрытии, и оно имеется во второй балладе. И на этом действительно стоит остановиться. Ибо Щукин талантливый русский самородок, импортировавший в Россию импрессионистов и тех, кто шел за ними, — т. е. выполнивший очень серьезную историческую работу, и я совсем не случайно сделал его героем этой баллады. Его появление подготовлено моим «Кощеем» и резко с ним контрастирует».
Этот авторский комментарий к «Балладе кануна» весьма ценен: особенно интересно указание на то, что образ Щукина подготовлен образом Кощея и в то же время резко контрастирует с ним.
Я уже не раз подчеркивал внутреннюю органичность, с какой развивалась на протяжении многих лет поэзия Антокольского. «Аукнулось в 20-х годах — откликнулось в 50-х или в 60-х»! Так «Четвертое измерение» перекликается, или, по выражению самого поэта, «кольцуется» с «Пожаром в театре», а «Звезда» — с написанной пятьдесят лет спустя «Циркачкой». Так и поэма «Пикассо» естественно «кольцуется» с написанным на тридцать лет раньше «Кощеем».