«В одном моем стихотворении, — пишет Антокольский, — время говорит человеку:
Я люблю веселый беспорядок,
Я пляшу, когда твой разум полн
Молниями формул и догадок!
Начав с итогов своей работы, я невольно и непроизвольно перешел совсем на другие, противоположные рельсы...»
Не итоги нужны Антокольскому, а — как раньше, как всегда! — молнии формул и догадок...
Статья о некоторых итогах собственной работы превратилась в эстетический трактат, в рассуждение о сущности и природе поэзии. Это, конечно, не случайно. Кому, как не Антокольскому, пристало ставить общие вопросы, размышлять, думать. Помните: «Я ДУМАЛ, — Ньютон коротко ответил. — Я к этому привык. Я думал, сэр».
А после «Некоторых итогов» все пошло как всегда: статья о молодых поэтах, о С. Кирсанове, о восьмисотлетии «Витязя в тигровой шкуре», о Н. Тихонове, о К. Каладзе, о всесоюзном Пушкинском дне в Михайловском, о значении гражданской поэзии в связи с итогами IV Всесоюзного съезда писателей, о «Дне России» Я. Смелякова, о стихах В. Соколова...
И все это не просто по поводу, а по существу, горячо, лично.
Приведу в качестве примера статью к шестидесятилетию К. Каладзе. Она озаглавлена «Старому другу». Казалось бы, чего ждать от короткого отклика на юбилей друга-поэта? Но Антокольский остается верен себе: он и на этот раз думает о поэзии вообще.
Определяя пафос поэзии К. Каладзе, Антокольский видит его «в неустанном утверждении и провозглашении связи между сегодняшним днем народа и его многовековым прошлым». Поэту свойственно, пишет Антокольский, «живое, всегда бодрствующее чувство истории». Именно в нем — «вечный источник вдохновения, свежести, остроты, яркости взгляда».
Живое чувство истории, владеющее Каладзе, подсказывает ему поэтические сказки, которые он черпает из сокровищницы прошлого. «Назначение поэта — в защите сказки, в ее пропаганде». Но не следует думать, что верный сказке поэт должен разбить колбы химиков и рефракторы астрономов: «Поэт не только не враждебен драгоценной научной аппаратуре, — скорее уж наоборот, он и в ней ощутит элемент сказочной силы. Он знает, что лучшая подруга таблицы логарифмов — все та же сказка!»
Так, размышляя о творчестве своего старого друга, Антокольский возвращается к тому, что в высшей степени интересует его самого: к связи поэзии и науки, к их сложным и противоречивым взаимным отношениям. В сущности, на ту же тему он размышляет и в статье «Возвышать человека...», опубликованной после IV съезда писателей СССР.
«Моя книжка стихов «Четвертое измерение», — пишет Антокольский, — вышла три года назад, но я продолжаю работу на том же плацдарме, где искусство и точная наука всматриваются друг в друга не без настороженной враждебности, как бы готовясь к прыжку, чтобы вцепиться друг в друга, а между тем ищут взаимопонимания и взаимопомощи».
И наконец, еще об одной мысли, а вернее — страсти, неизменно владеющей Антокольским и так или иначе дающей себя знать почти в каждом его выступлении.
В статье «Возвышать человека...» цитируются известные некрасовские слова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».
Антокольский характеризует эту формулу как «поразительную по внушаемости». В то же время он испытывает желание добавить: «Конечно, ты обязан быть гражданином, но горе тебе, если ты числишься в поэтах, а стихи пишешь плохо!»
Эти слова он обращает к тем своим товарищам по поэтическому цеху, которые «являются полезными членами тех или иных объединений», но «не знают азбуки своего дела и дерут горло почем зря».
Сказано грубовато, зато от всего сердца.
Поэзия — дело жизни, не раз повторял Антокольский. Оно поглощает человека целиком. Делать его способны люди, постигшие законы мастерства, владеющие ими с той же кажущейся легкостью, с какой владеет скрипкой музыкант-виртуоз. Иначе этим делом просто нет смысла заниматься.
Забота о том, чтобы поэзия всегда оставалась поэзией, чтобы она всегда была, как сказано в одной из его статей, «боевым авангардом в семье человеческих искусств», неизменно воодушевляла Антокольского и продолжает воодушевлять поныне.
Оглядываясь же на собственный путь и характеризуя свою музу, поэт подчеркивает, что она «и на склоне лет осталась служанкой истории»...
Это подтверждается первыми главами новой поэмы Антокольского. Так же как книга воспоминаний, на которую я часто ссылался по ходу моего очерка, она повторяет древнее название русских летописей — «Повесть временных лет».
Поэма, «как задумал автор, должна вместить в себя всю его жизнь, а значит, и события нашего века». Эпиграфом к ней взяты слова пушкинского Пимена: «На старости я сызнова живу, минувшее проходит предо мною...»
«Повесть временных лет» еще только начата, сделаны лишь первые шаги по историческому пути, пересекающему семь десятилетий:
Как ни глянь, а в картины эти,
В эти рамы не вмещены
Семь минувших десятилетий
Небывалой величины.
Как ни мерь, а они огромны,
Потому что теснятся в них
Майских гроз молодые громы,
Тени мертвых, страницы книг...
С завидным лаконизмом поэт запечатлевает безошибочно точные приметы эпохи.
В первой главе поэмы восьмилетний мальчик вместе с папой и мамой стоит под косым ливнем на станции в ожидании поезда: «Повзрослеет внезапно детство в девятьсот четвертом году». И вот уже «заворочался зверь в пещере, — пятилетний двадцатый век!». Уже полыхают на Красной Пресне кумачи рабочих знамен. Но все-таки «еще слишком рано», эстафета еще только пущена. Еще приник к решетке томящийся в одиночной камере узник, еще острит на эстраде пошляк в шелковом шапокляке.
Во второй главе с тем же безошибочным чувством времени изображено начало первой мировой войны: «Печать бессмыслицы на всем, куда ни посмотри». На широком историческом фоне развивается судьба юного героя поэмы. Страстно стремясь определить свое место в жизни, он предстает перед человеком, от которого это полностью зависит. Человек руководит драматической студией, куда поступает герой.
Руководитель — горбонос,
Наряден, смугл, артист, южанин.
Мы выслушаем с обожаньем
Его диагноз и прогноз.
Так возникает в поэме образ Вахтангова.
В третьей главе поэмы, опубликованной к пятидесятилетию Октябрьской революции, Антокольский вспоминает Москву в октябре 1917 года: «Все сначала, с красной строки, что бы ни было, но сначала». В его памяти, «как пчела в янтаре», гибель одного из молодых бойцов революции: «Эта молодость, эта рана — с ней расстаться я не могу». Но жертвы не напрасны: вот артиллерия уже вышибает юнкеров из Хамовников, подымаются старые московские заводы Бромлей и Гужон, революция торжествует победу — вся «в раскрытых настежь мирах, в грозных лозунгах и легендах».
Начиная «Повесть временных лет», Антокольский пишет: «Так возникла тема сквозная, сквозь начало виден конец». Этими словами он вновь и вновь хочет «закольцевать себя», подтвердить органический характер своего развития на протяжении более чем полувека.
Без всякого труда мы узнаем Антокольского и в стихах последних лет. Я имею в виду «Музыку», «Ночь в театре», «Благословение», «Не надо благодати», «В долгой жизни», «День рождения».
Иные из этих стихов проникнуты печалью. «Мне исполнилось семьдесят два», — пишет поэт в «Дне рождения». Но с этим поневоле грустным стихотворением соседствует, скажем, «Благословение». В нем нельзя не ощутить поэтической энергии, которая была свойственна Антокольскому в молодые годы, в годы зрелости и не оставила его поныне:
Благословляю новый труд
И все, что трудно в нем, —
Кремень, кресало, жесткий трут,
Старинный спор с огнем.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Благословляю долото,
Смычок, резец, весло
И песни новые про то,
Что ветром унесло.
Новый труд и новые песни — хотя бы про то, «что ветром унесло», — это и есть пятая поэтическая жизнь Антокольского.
Последние два-три года я часто встречался с Павлом Григорьевичем и всякий раз поражался его неиссякаемой энергии, интересу к поэтической молодежи, неутомимости в труде за письменным столом.
Приходя к Антокольскому, я неизменно заставал его за новой работой — то он переводил Аполлинера, то заканчивал вступительную статью к «Мертвым душам», то писал предисловие к двухтомнику стихов и поэм М. Алигер. Приходилось встречать его и на больших собраниях, — например, на вечере, посвященном пятидесятилетию его ученика и друга М. Луконина, где он председательствовал. Короче говоря, Павел Григорьевич находился в отличном творческом состоянии.
Но ему суждено было перенести непредвиденный тяжкий удар: 30 декабря 1968 года скоропостижно скончалась Зоя Константиновна Бажанова, его жена и верный друг, безотлучный спутник сорока пяти лет его жизни.
Сказать, что Зоя Бажанова была женой и другом Павла Антокольского, еще не значит определить место, которое она занимала в его жизни и творчестве. Она была не только женой, не только другом, не только музой, наконец. На протяжении более чем сорока лет она была одной из главных тем поэзии Антокольского. Стихи и поэмы не только посвящались ей. Они о ней писались.
«Идя ко сну, любимая, ты вспомнишь, как ровно сорок лет назад...» — писал Антокольский в стихотворении «1923 — 13/IV — 1963».
13 мая 1923 года в поезде Петроград — Таллин судьба столкнула у окна вагона молодого поэта Павла Антокольского с молоденькой актрисой вахтанговского театра Зоей Бажановой.
«Двадцатилетняя! — восклицал поэт. — Ты не могла ведь представить будущее». А в будущем их ожидало все: «Молчанье мертвых, слитный гул труда, театры, книги, встречи, города». Их ожидало все, что и называется человеческой жизнью, куда неотъемлемо входят и счастливый гул творческого труда и — увы! — непоправимое вечное молчанье мертвых.