Я уже писал о том, что Антокольский-лирик впервые выступил в «Третьей книге» (1927). Выше цитировалось одно из первых его лирических стихотворений: «Мне снился накатанный шинами черный асфальт» и т. д. Это стихотворение входило в больной цикл «Обручение во сне», открывший новые грани поэзии Антокольского.
«Относительно «Обручения во сне», — писал Антокольский в уже упоминавшемся письме по поводу моей рукописи. — Решительно настаиваю на том, чтобы был назван адресат посвящения: З.К.Б. Это не прихоть. Это доказано всей жизнью».
Как грустно, что я с таким опозданием выполняю законно настойчивую просьбу Антокольского...
Лирический цикл, начатый «Обручением во сне», действительно формировался на протяжении всей жизни поэта. Сюда включались стихи из всех книг Антокольского — из «Третьей книги», из «Действующих лиц», из «Больших расстояний», из книги «1933 — 1940». Впоследствии цикл был назван «Зоя Бажанова». Он вошел и в юбилейное «Избранное» (1966).
«Слушал я детский твой голос», «Я не хочу забыть тебя», «Я рифмовал твое имя с грозою», «Я «молнии» слал в эту мглу дождевую», «Я люблю тебя в дальнем вагоне», «Я имя твое берегу про запас» — все это входит в цикл «Зоя Бажанова». Однако венчают его строки, написанные еще до войны и выражающие его внутренний пафос:
Но мы достаточно подметок износили,
Достаточно прошли бездомных дней и верст.
Вот почему их жар остался в прежней силе,
И хлеб их дорог нам, как бы он ни был черств.
И я живу с тобой и ста́реюсь от груза
Безденежья, дождей, чудачеств и нытья.
А ты не вымысел, не музыка, не муза.
Ты и не девочка. Ты просто жизнь моя.
Не музыка и даже не муза, а просто жизнь!
Правоту этих слов может подтвердить каждый, кто хоть сколько-нибудь знает творчество Антокольского. Подтверждает ее и некролог «Памяти друга» — его подписали поэты разных поколений, находившие постоянный приют в Доме Друзей: М. Алигер, М. Бажан, С. Голованивский, К. Каладзе, М. Луконин, М. Матусовский, А. Межиров, Л. Первомайский, К. Симонов. Можно не сомневаться, что его подписали бы — если бы были живы — С. Вургун, С. Чиковани, С. Гудзенко, А. Недогонов...
В стихотворении «П. Г. Антокольскому» (1968) Я. Смеляков писал:
Вас за столиком двое:
весела и бледна,
сидя рядом с тобою,
быстро курит жена.
Эти бабы России
возле нас, там и тут,
службу, как часовые,
не сменяясь, несут.
Не от шалого счастья,
не от глупых услад,
а от бед и напастей
нас они хоронят.
Воистину так!
Всю свою жизнь Зоя Бажанова несла нелегкую службу возле Павла Антокольского, храня его от всяческих напастей и бед.
При этом она всю жизнь трудилась — была актрисой, театральным режиссером и педагогом, потом надолго — до конца своих дней — увлеклась деревянной скульптурой.
Выбрав в лесу причудливые березовые ветки или можжевеловые корни, она несколькими прикосновениями пилы и перочинного ножа превращала их в леших, в зверей и птиц. С годами ее искусство усложнялось и крепло. На ее столе появились разного вида стамески, рашпили, даже хирургические ланцеты. В доме на Красной Пахре одна за другой вырастали сложные скульптурные композиции — Гулливер, пушкинские бесы, Макбет среди ведьм...
Во всем, что делала Зоя Константиновна, сказывалась ее разнообразная одаренность.
И вот 31 декабря 1968 года, за несколько часов до традиционной встречи за новогодним столом, я прихожу на улицу Щукина, где уже нет Зои Бажановой. Антокольский не один: как и четверть века назад, когда погиб Володя, его окружают верные друзья.
А 3 января 1969 года на занесенном снегом кладбище в Вострякове мы хороним Зою Константиновну Бажанову.
После похорон мы едем на улицу Щукина, в Дом Друзей.
Совсем поздно, когда уже время расходиться, поэты вполголоса читают стихи. Здесь, в доме поэзии, где хозяйкой более сорока лет была Зоя Бажанова, всегда читались стихи. Читаются они и на этот раз, как если бы Зоя Константиновна была жива.
А еще через несколько дней я узнаю, что вечером 31 декабря, после того, как мы расходимся по домам, чтобы встретить наступающий год, Антокольский садится за письменный стол.
Как и четверть века назад, когда погиб его единственный сын, поэт ищет поддержки и спасения у той, кому он самоотверженно служил более полувека, во имя кого жил, о ком не переставал думать даже во сне, — у Поэзии.
Только Поэзия может сделать то, на что не способны самые близкие и преданные люди: воскресить ушедшего человека. И поэт обращается к Поэзии.
Все кончено. И нет конца — концу
И нет начала нашему началу...
Останутся ли эти строки в поэме, которую он напишет, не может не написать?
Неизвестно.
Может быть, на смену им придут другие, глубже выражающие все то, чем полнится его душа.
Может быть.
Но если сейчас рождаются эти строки, пусть будут и они, пусть одна за другой ложатся на бумагу, пусть длится новогодняя ночь, первая новогодняя ночь без той, чей образ обязаны воссоздать слова, теснящиеся в душе.
Возлюбленная! Жизнь моя! Жена!
Ты с юных дней была такого склада,
Так слажена, так стройно сложена,
Так лишена сама с собой разлада,
Что в эту ночь у нас обоих есть
Один просвет, глазам открытый настежь:
ВСЕ ВИДЕТЬ. ВСЕ СКАЗАТЬ. ВСЕ ПЕРЕНЕСТЬ[5].
А ты во мгле ничем себя не застишь.
Наоборот! В порыве доброты,
Раздвинув черный купол мирозданья,
Одной улыбкой превращаешь ты
В рабочую страду — само страданье.
За окном начинает светлеть. Возникает то странное реяние, которое он описал в одном из рассказов о Пушкине. Комната, как в молодости, полна табачного дыма. Поэт устало откидывается на спинку стула, встает, прохаживается взад-вперед, подходит к окну.
Через несколько часов начнется поздний зимний рассвет, наступит первый день нового года.
Сейчас поэт не в силах перечитать то, что набросал. Это будет сделано завтра, точнее — сегодня, на свежую голову: бог знает, что он написал в этом табачном дыму.
Но две только что родившиеся строки войдут в будущую поэму — это он знает наверняка: «Одной улыбкой превращаешь ты в рабочую страду — само страданье».
Здесь выразилось нечто необыкновенно важное не только для него одного — для любого художника.
«Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю»... «И чтоб с горем, в пиру, быть с веселым лицом»... «Сердцу закон непреложный — Радость — Страданье одно»...
Пушкин, Кольцов, Блок...
В комнате уже светло. Он ложится на тахту, долго не может уснуть и лежит с открытыми глазами. Встает и снова садится за письменный стол.
«В рабочую страду — само страданье».
Так он встречает первый день нового года.
1965 — 1969
П. Антокольский. Москва, 1915 г.
А. Борисова, П. Антокольский, Е. Алеева. Мансуровская студия. Этюд: игра в карты. Москва, 1915 г.
П. Антокольский. Москва, 1925 г.
Писательская бригада: Я. Окунев, А. Файко, П. Антокольский. Сясьстрой, 1931 г.
Автограф Э. Багрицкого на подаренной П. Антокольскому книге «Последняя ночь». 1932 г.
В. Гольцев, Т. Табидзе, 3. Бажанова, Т Антокольский. Селение Казбек, 1935 г.
Занятие коллектива молодых поэтов при Гослитиздате. Руководитель коллектива — П. Антокольский. Среди присутствующих — Я. Кейхауз, Л. Ошанин, А. Ойслендер, К. Симонов, Б. Лебедев, С. Васильев, М. Матусовский, П. Железнов, С. Островой, Е. Долматовский, М. Алигер. Москва, 1936 г.
П. Антокольский. Людиново, 1943 г.
Вова Антокольский. Москва, 1936 г.
Владимир Антокольский. Действующая армия, 1942 г.
Рукопись П. Антокольского. Заключительная глава поэмы «Сын» с авторской правкой.
З. Бажанова, А. Фадеев, П. Антокольский, С. Голованивский. Москва, улица Щукина, 1944 г.
П. Антокольский, А. Межиров, С. Гудзенко, М. Луконин. Орел, 1946 г.
Н. Заболоцкий, А. Межиров, Н. Тихонов, П. Антокольский. Тбилиси, 1947 г.
С. Чиковани, П. Антокольский. Москва, улица Щукина, 1951 г.
В президиуме творческого вечера М. Светлова. Москва, 1963 г.