В одном из недавних очерков о Пушкине Антокольский привел следующие слова из записной книжки Блока: «Медный всадник» — все мы находимся в вибрациях его меди».
Стихотворение «Петр» Блок написал в феврале 1904 года, накануне первой русской революции.
Анализируя это стихотворение, Антокольский заметил: «Поэтика символизма не выдерживает реального толкования». Мы не знаем, для чего «в руке простертой вспыхнет меч», — для того, чтобы осенить революционные события, предчувствуемые поэтом, или, наоборот, для того, чтобы защитить от них «затихающую столицу».
Поэтика символизма сказалась и в «Медном всаднике». Это стихотворение явно «не выдерживает реального толкования». Но в нем, без всякого сомнения, слышится вибрация той самой меди, которая воодушевляла и Пушкина и Блока...
Временник «Художественное слово», как было принято в те годы, публиковал списки своих ближайших сотрудников. В этих списках непременно указывалось, к какой литературной школе принадлежит тот или иной прозаик или поэт.
Так, например, в числе сотрудников «Художественного слова» были пролетарские поэты В. Александровский, М. Герасимов, В. Князев, В. Кириллов, С. Обрадович, символисты К. Бальмонт, В. Брюсов, В. Иванов, Ф. Сологуб, футуристы В. Маяковский, Б. Пастернак, имажинисты С. Есенин, А. Кусиков и... неоакмеисты А. Адалис и П. Антокольский.
«Он действительно пускает нас в звучащую и печатающуюся поэзию, — пишет Антокольский о Брюсове в «Повести временных лет». — Одно только занимает его: как определить того и этого? Неосимволист, неоромантик, неоакмеист?.. Эти прозвища и определения раздаются как попало и тут же отменяются. Я побывал и в тех, и в других, и в третьих, даже не зная об этом».
Антокольский побывал не только в неосимволистах, неоромантиках и неоакмеистах.
Приведу в качестве курьеза несколько слов, посвященных ему в первом томе «Литературной энциклопедии» (1930):
«Антокольский Павел Григорьевич (1896—) — современный поэт и драматург, по творчеству своему — неоклассик, (см.). Стихотворения А. печатались в журн. «Красная новь», «Ковш», «Россия» и др.».
Прочитав эту более чем краткую, но достаточно «выразительную» характеристику, я прежде всего испытал потребность выяснить, какое же содержание вкладывалось тогда в термин «неоклассик».
Вот что я прочитал в восьмом томе «Литературной энциклопедии» (1934):
«Неоклассики — термин, употреблявшийся для обозначения самых разнообразных явлений русской лит-ры. Н. называли Батюшкова, Пушкина, Дельвига, Майкова, Фета, Вяч. Иванова, Ин. Анненского и др., отмечая у них или мотивы античной лит-ры, или общий тип «пластического», «скульптурного» творчества, якобы сближающего этих писателей с лит-рой классической древности. В 1918 в Москве образовалась группа поэтов-«неоклассиков» (Захаров-Мэнский и др.). Она не играла никакой роли. Возникновение ее наряду с образованием многочисленных «групп» того времени свидетельствовало о распаде буржуазной литературы».
Никакого отношения к группе Захарова-Мэнского, возникновение которой «свидетельствовало о распаде буржуазной литературы», Антокольский не имел. Особых мотивов античной литературы у него как будто не наблюдалось. Остается предположить, что он был зачислен в неоклассики, так как отличался общим типом «пластического», «скульптурного» творчества, сближавшего его с литературой классической древности...
Впрочем, нельзя не обратить внимания на словечко «якобы», сразу придающее всему этому пассажу условный и приблизительный смысл.
Не знаю, кем был молодой Антокольский — неосимволистом или неоклассиком, но наибольшее влияние на него оказал, как уже говорилось выше, Александр Блок.
Это не значит, что для него прошли бесследно Пастернак, Мандельштам и, может быть, Цветаева.
Марина Цветаева вошла в жизнь Павла Антокольского осенью 1918 года. Она была всего на несколько лет старше его, но у нее уже были книги, ее хвалили Константин Бальмонт и Валерий Брюсов.
Почти через полвека Антокольский рассказал о своих встречах с Цветаевой в превосходном очерке, посвященном ее трагической судьбе. В этом очерке он не опубликовал, однако, поразительных строф, которые в свое время посвятила ему Марина Ивановна. Недавно их напомнила Антокольскому дочь поэтессы Ариадна Сергеевна Эфрон:
Дарю тебе железное кольцо:
Бессоннину — мятель — и безнадежность.
Чтоб не глядел ты девушкам в лицо,
Чтоб позабыл ты даже слово: нежность.
Чтоб голову твою в шальных кудрях
Как пенный кубок вознесло в пространство,
Чтоб обратило в огнь, и в пепл, и в прах
Тебя твое железное спартанство.
Чтобы опять божественный арап
Нам души мерил раскаленным углем,
Носи, носи, господен верный раб,
Железное кольцо на пальце смуглом.
Вот талисман тебе от красных губ,
Вот первое звено в твоей кольчуге —
Чтоб в буре дней стоял один, как дуб,
Один, как Бог в своем железном круге.
В этом стихотворении — оно публикуется здесь впервые — нетрудно заметить многие характерные черты поэзии Марины Цветаевой и в первую очередь неизменно свойственную ей особую волевую интонацию. Что же касается биографической стороны дела, то эти строки показывают, какое место занимали тогда Цветаева и Антокольский в жизни друг друга.
Цветаева приводит Антокольского в дом к поэтесее В. Звягинцевой, вводит его в поэтический салон буржуазной дамы-меценатки М. Цейтлин (Об этом салоне Антокольский рассказывает в своих воспоминаниях о Маяковском).
Является загорелый подросток «с большими, как у совы, глазами». Это Каверин. Он тоже пишет стихи, но не признается в этом.
В книге «Неизвестный друг» В. Каверин рассказывает, что, начав писать стихи, он подпал под влияние одного своего приятеля — молодого поэта, и не сразу догадался, что «черти, инфанты, средневековые нищие, фокусники, колдуны и прочие аксессуары его поэзии были заимствованы у поэта Антокольского»...
А вот как рассказывает Каверин и о знакомстве с самим поэтом: «Тоненький Антокольский, говоривший о поэзии с таким вдохновением, что казалось, еще секунда — и он оторвется от пола, вылетит в окно, начнет кружить над Москвой...»
С Кавериным у Антокольского установились близкие дружеские отношения. Впоследствии он посвятил Каверину стихотворение «Бальзак».
Однажды добрый приятель Антокольского, молодой вахтанговец И. Толчанов предложил показать его стихи директору Госиздата О. Шмидту. Рукописная тетрадка, принесенная в издательство Антокольским, пошла на отзыв известному литературоведу П. Когану. Отзыв оказался благоприятным. Так в 1922 году появилась первая книга Антокольского — «Стихотворения».
Более чем через сорок лет, составляя книгу «Четвертое измерение», Антокольский перечитал сохранившуюся у него рукопись одной из ранних стихотворных пьес («Пожар в театре», новогодняя сказка в пяти картинах, с прологом) и хотел было включить ее в книгу.
«Я убедился, — писал он во вступительной заметке к «Пожару в театре», — что эта вещь продиктована той же тревогой и той же загадкой, которой посвящены все стихи «Четвертого измерения»: и там и тут — власть Времени над человеком, власть человека над Временем. Ставя рядом таким образом свое начало со своим концом, я пытаюсь «закольцевать» свою работу и самого себя».
«Пожар в театре» — такая же сказка, как «Кукла инфанты» и «Обручение во сне».
Действие пролога пьесы происходит... на небе. Ангел и Поэт вертят маховое колесо. Это колесо Времени. Приближается новогодняя полночь. Ангел уходит за маслом — у Колеса может загореться ось. Оставшись один, Поэт предается мечтам о своей возлюбленной, актрисе Анни Эль, и с великим трудом поворачивает колесо. Ровно двенадцать. Звонят колокола. Но Ангел, вернувшись, приходит в ужас: новый год наступил без него! Это сулит неисчислимые бедствия. Положение облегчается тем, что, вертя колесо, Поэт думал только об Анни. Ей одной и суждено расплатиться за его легкомыслие.
На этом пролог заканчивается, и действие переносится с неба на землю.
В Театре Золотого Глобуса, где играет Анни Эль, возникает пожар. Завязывается весьма сложный и запутанный сюжет. Кроме Анни Эль, Поэта и Ангела, почему-то называющего себя братом Анни, в действии участвуют романтически-благородный Вор, корыстный и подлый Директор театра, коварный Черт, выступающий в роли часовых дел мастера, и, наконец, Луна, покровительствующая Анни.
Черт плетет интригу. Жертвой ее должна пасть Анни. Черт обвиняет ее в том, что она подожгла театр. Но все кончается благополучно: Анни Эль соединяется с Поэтом, Черт превращается в жалобно скулящего пуделя, театральный Директор становится хозяином часового магазина.
Что же дало Антокольскому повод сопоставлять «Пожар в театре» и «Четвертое измерение»? Действительно ли «Пожар в театре» продиктован «той же тревогой и той же загадкой», что и «Четвертое измерение»?
Дело в том, что сквозь сложные хитросплетения романтически-сказочного сюжета в пьесе Антокольского смутно проступают, верней, угадываются размышления о Времени и человеке. Ангел и Черт борются за часовой магазин, в котором как бы материализуется власть человека над Временем, а само Время становится своего рода меновой ценностью.
Убедившись, что Черт является полновластным хозяином магазина, Поэт говорит:
Я разнесу ваш магазин. Я знаю, —
Оптический обман и бой часов
Здесь заменяют время и пространство.
Сидит в квадратной скорлупе и чертит,
Построил хитрую игрушку с боем
И думает, что время запер в ящик!
Между Чертом и Поэтом завязывается жаркий спор. «Звони, хрипи, разбейся, время! — восклицает Черт. — Ты мнимая величина». Наперекор ему Поэт заявляет: «Не смеешь, время, ты разбиться. Ты у меня в руках навек». Именно в ту минуту, когда Черт терпит поражение, в магазине раздается оглушительный бой часов. «Время летит. Скорость его мне неизвестна теперь», — говорит Черт, тем самым признавая, что время вышло из-под его власти. И, наоборот, уходя с Поэтом и прощаясь с Ангелом, Анни говорит ему: «Не могу я допустить, чтобы вселенная висела вверх ногами и чтобы времени больше не было. Лучше уж я буду залогом, что эти граждане не украдут у тебя время». Слова Анни подхватывает и переиначивает Поэт: «Все остальное — дело времени, которое остается у вас в руках».