Общий смысл «Пожара в чеатре» можно истолковать и так: речь в этой пьесе идет о борьбе за Время, за власть человека над ним, за то, чтобы Время вышло из подчинения коварным силам и вечно шло в ногу с человеком, став его верным союзником и другом.
Но я уже говорил, что этот общий смысл «Пожара в театре» лишь смутно угадывается сквозь причудливые хитросплетения романтически-сказочного сюжета. Автором пьесы полностью владеет романтическая стихия, порой уводящая его в область чистой фантастики.
Так или иначе, у Антокольского действительно были основания утверждать, что в «Пожаре» дает себя знать «та же тревога», которая почти полвека спустя вызвала к жизни книгу «Четвертое измерение». Правда, в конце концов пьеса в книгу все-таки не вошла. Попытка поэта «закольцевать» себя не осуществилась. Но она была продиктована ощущением, возникшим не случайно и по праву: ощущением органичности своей почти полувековой работы в поэзии.
«На протяжении пятидесяти лет(!) в моем творчестве (лучше сказать: в работе), — однажды писал мне Антокольский, — все было очень органично связано: аукнулось в 20-х годах — откликнулось в 50-х или в 60-х».
Мне еще не раз придется возвращаться к этой мысли Антокольского, неизменно подтверждая ее справедливость.
Сейчас я хотел бы привести только один пример.
«Я люблю весь ее нервный, яростный ход, — недавно писал К. Симонов о поэзии Антокольского, — начиная от «Санкюлота» и кончая «Циркачкой».
То, что здесь назван «Санкюлот», естественно: это стихотворение в свое время принесло Антокольскому широкую известность. Но любопытно, что из всех стихов последних лет Симонов выбрал именно «Циркачку». Она занимает в творчестве Антокольского особое место.
«Циркачке» предпослан эпиграф:
Одно уловить я успел
Сквозь музыку ветреной ночи:
Что будет наш общий удел
Мышиного визга короче.
Это строки из «Звезды», вошедшей в книгу «Стихотворения». Вторая строка переделана. Сорок лет назад было: «Из волн электрической ночи».
В стихотворении «Звезда» речь идет о юной бельгийской эквилибристке. Она выступает в переполненном цирке и разбивается насмерть, исполняя один из своих номеров.
«Однажды в цирке на Цветном бульваре, — рассказывает Антокольский, — я увидел труппу бельгийцев-гимнастов, — среди них совершенно юное существо в венке белокурых кудрей, худощавая девчонка лет 15 — 16. В финале их боевого номера она запела какую-то томную песенку и с большим задором кинулась с трапеции вниз, рассыпая по арене ленты трех цветов бельгийского флага — черную, красную, желтую. Горячее, смуглое сочетание этих цветов много способствовало моей внезапной любви к гимнастке. Больше никогда я ее не видел, но фантастическое впечатление осталось на несколько лет. Я запомнил мелодию ее песенки и подбирал к ней слова:
Можно ли выше канатные кольца закинуть,
Можно ли купол своею рукою раздвинуть...»
После стихотворения «Звезда» циркачка возникла в пьесе «Обручение во сне», где фантастический доктор Брам пытался выдать ее замуж за «сладкую киску». Затем она перекочевала в драматическую поэму «Робеспьер и Горгона», где появилась в образе акробатки Стеллы.
«Самым главным в этой драматической поэме, — пишет Антокольский в «Повести временных лет», — была не история, не Конвент, не Робеспьер, не события Термидора. Пусть все это занимает большую часть поэмы, — главное было в другом. Главное был балаган «Горгоны». Главной была Стелла! Ранняя моя юность с бельгийской эквилибристкой еще раз воскресла. Это был невольный автоплагиат. Но у Стеллы было и другое, совсем не собирательное, не иностранное имя. Она уже вошла в мою жизнь, воплотилась в ней полностью, стала хозяйкой моих черновиков, другом в работе, вечным и единственным спутником в жизни. Стелла — это была Зоя».
Несколько забегая вперед, я должен сказать, что главное в «Робеспьере и Горгоне» не Стелла и не балаган, где она выступает, а все-таки Робеспьер, Тальен, Фуше, Сен-Жюст и события Термидора. Но дело сейчас вовсе не в этом. Автору может казаться главным в произведении одно, читателю — другое. Слова Антокольского интересны тем, что раскрывают внутреннюю сущность авторского замысла, те сугубо личные эмоциональные стимулы, которые ведут поэта к воплощению его темы.
Поэму «Робеспьер и Горгона» Антокольский посвятил Зое Константиновне Бажановой.
Так естественно завершилась лирическая тема, развивавшаяся на протяжении многих лет: «Стелла — это была Зоя»!
Недаром в стихотворении «Зоя» Антокольский писал: «Ты, лучшее между существ белокурых, приемыш какого-то там акробата, циркачка в обносках чужого тряпья. Короче, ты молодость просто моя». Так один лирический образ целиком вобрал в себя другой.
Но, как мы уже знаем, образ циркачки возник снова в стихотворении шестидесятых годов — не для того, чтобы просто повториться, а для того, чтобы предстать на широком фоне эпохи, в окружении ее достоверных и неповторимых примет.
В «Циркачке» поэт как бы «заземляет» образ своей героини, снимает романтический ореол, которым этот образ был окружен полвека назад. Вместо загадочной и неземной Эстреллы перед нами вполне реальная Катя Корина: «Ты, Катя Корина, Эстрелла (в афише названная так)...»
В «Звезде» все было окутано романтическим туманом: «И Цирк обернулся в ночи Театром Чудес и Чудовищ». Все здесь с большой буквы — и Цирк, и Театр, и Чудеса, и Чудовища...
В «Циркачке» все абсолютно реально — и цирк, называемый на этот раз отнюдь не с большой буквы, и «лихачи на шинах дутых», и разговор между циркачкой и влюбившимся в нее подростком. Катя Корина говорит: «Я, может быть, сыграю в ящик, но не желаю жить с тобой». Трудно представить себе, чтобы эти слова произнесла «цирковая бельгийка» из стихотворения «Звезда».
А влюбленный подросток? Он тоже разговаривает совсем иначе, чем лирический герой «Звезды»:
Я отвечал: — Напрасно гонишь!
Брось, Катя, выслушай, молю,
Поедем в Нижний иль Воронеж,
Я рожу вымажу в мелу.
И я могу быть акробатом
Тебе под пару и под стать…
Все это, однако, вовсе не значит, что «Циркачке» в целом присущ чуть ли не бытовой колорит. Нет, образ Эстреллы-Кати повторился через много лет по преимуществу для того, чтобы дать новый повод к лирическим размышлениям о времени, о юности, о любви. После подчеркнуто бытового разговора циркачки с влюбленным в нее подростком в стихотворении возникает совсем иная интонация, звучат совсем другие слова: «О вихрь и музыка! Солги мне, хотя бы раз один солги» и т. д.
Поэт остается верен себе, но не просто повторяет старую лирическую тему, а раскрывает ее по-новому, так, как ощущает ее сейчас, полвека спустя.
«Звезда» была написана в 1915 году, премьера «Обручения во сне» состоялась в 1919-м, «Робеспьера и Горгону» Антокольский впервые издал отдельной книгой в 1930-м и, наконец, «Циркачка» появилась в 1963-м.
«Аукнулось в 20-х годах — откликнулось в 50-х или в 60-х»!
Стремление поэта «закольцевать себя», зафиксировать непрерывность развития своей лирической темы, понятно, но лишено необходимости, — то, что Антокольский на протяжении полувека неизменно оставался самим собой, очевидно каждому, кто хоть немного знает его поэзию.
Все, что им написано, действительно растет из одного корня, возникает на одной почве. Эта почва — чувство Времени, чувство Истории. «Муза Истории. Ей я обязан всем», — скажет Антокольский впоследствии. Почти с благоговением произнесет он имя музы Истории. Греки называли ее Клио.
Уже в «Стихотворениях» Клио соревнуется с Мельпоменой, игравшей одну из самых первостепенных ролей в поэзии молодого Антокольского.
Здесь я позволю себе маленькое отступление.
В одном из разговоров с Антокольским я упомянул, что в его первой книге меня заинтересовало своеобразное соревнование Клио и Мельпомены. Павел Григорьевич сразу подхватил этот разговор и напомнил мне стихотворение «Париж 1793», где прямо названы обе музы и где речь, в сущности, идет о борьбе между ними и о победе Мельпомены.
Я обрадовался тому, что моя догадка получила столь веское подтверждение, и тотчас обратился к стихотворению «Париж 1793». Несколько упоминаний о Мельпомене я в нем действительно нашел (Мельпомена так иди иначе фигурирует и во многих других стихах, вошедших в первую книгу Антокольского). Но ни одного упоминания о Клио я в стихотворении не обнаружил.
Встретившись в следующий раз с Павлом Григорьевичем, я с сожалением рассказал ему об этом.
Что же оказалось?
В стихотворении есть такие строки:
Это за черный корсаж полуночи
Спрятан кинжал, — и в наемном фиакре
Мчится Шарлотта Корде.
По ночам
Траурным ветром встает Мельпомена:
— Слушай, Париж!
Оказалось, что в рукописном варианте это место выглядело иначе:
...Мчится Шарлотта Корде в якобинский квартал.
Клио, еще не раскрывшая рта,
Думает, как мы об этом расскажем.
А по ночам
Траурным ветром встает Мельпомена.
Павлу Григорьевичу так и не удалось вспомнить, почему это место впоследствии было изменено. Но моя догадка о соревновании Клио с Мельпоменой все-таки получила подтверждение.
В данном случае побеждает Мельпомена. Пока Клио, «еще не раскрывшая рта», думает, как рассказать о происходящих на ее глазах исторических событиях, Мельпомена действует. Вот она поднимает «тирс плясовой с головою Людовика», вот она уже ведет своего нового любовника — длинноволосого Бонапарта...
Так театральная Муза пока еще выходит победительницей в соревновании с Музой Истории.
Автор «Стихотворений» воспринимает мир как гигантский Театр, на подмостках которого развертывается грандиозное историческое действо.