«Из тьмы чудовищ Мировой Театр неукрощенным предпочел меня», — эти строки «Медного всадника» не вошли в первую книгу Антокольского, но необыкновенно характерны для нее. Дело, конечно, не в том, сколько раз поэт употребляет слово «театр», а в самой сущности его образного мышления.
В книге немало стихов, где образы театра служат главной темой: «Театральный разъезд», «Лондон 1666», «Гамлет», «Девятая Симфония». Но даже там, где Антокольский, казалось бы, выходит из круга театральных ассоциаций, они все-таки продолжают определять его образное мышление:
Как занавес, ливней заливистых проседь
Закрыла железный Театр;
Лишь галочьим стаям под занавес бросить
Осталось: прощай, Император!
Это строки из стихотворения «Последний», где речь идет о последнем русском царе. «Прощайте, сдвигается занавес мой!» — восклицает поэт в другом месте. Все, что он видит и о чем думает, представляется ему «Театром Мирового Сраженья».
На грандиозной исторической сцене сменяют друг друга события и люди — то выступают русские императоры Петр и Павел, то уходит в небытие Николай, то «щелкает по позвонкам» нож Гильотена, то колышет знамена революционный Петроград 1918 года, то разбивается насмерть «цирковая бельгийка», то гремит «стократный раскат» Девятой Симфонии.
И весь Двадцатый Век.
И быль Уэллсова о Двадцать Первом Веке
Прошли Театрами для кукол и калек
И гримом клоунским легли ему на веки.
В то же время сквозь театральные ассоциации поэт не может не ощущать могучий и неотвратимый ход Истории. Это она влечет в свой «сорвавшийся крутень» последнего русского царя, она возвращается в города солдатами «с фронта и тыла», она цокает копытами по торцовым мостовым революционного Петрограда.
Пока еще, повторяю, Мельпомена побеждает Клио. Этим и определяется очень многое в первой книге Антокольского.
Но уже не за горами то время, когда Клио решительно возьмет верх над Мельпоменой и, отнюдь не отказываясь от содружества с ней, будет тем не менее безраздельно властвовать в поэзии Антокольского.
В «Стихотворениях» есть и некоторые юношески броские, слишком нарядные и звучные строки. «Ночь саламандрой летит из реторты и мандрагорой цветет мертвецам...» Инструментовано эффектно, ничего не скажешь!
Молодой поэт не прочь позабавиться звукописью: «Хлынули ржавые красные волосы волнами вольности к голым плечам...» Это из стихотворения о Шарлотте Корде. И еще: «Как в этой брани сиротской сирой сирене внимать? Как в этой серости серной веровать сирой сирене...»
Последний пример взят из небольшого цикла о Волге и Каме, стоящего в книге несколько особняком.
Летом 1921 года Третья студия МХТ (вахтанговская студия) отправилась в гастрольную поездку по Волге и Каме.
Антокольский участвовал в этой поездке. Ему было уже двадцать пять, но он впервые надолго выехал из Москвы.
Поездка вызвала к жизни несколько стихотворений — «Волга», «Кама», «Пермь», «Малярия». Они занимают в кните особое место: их продиктовали не театральные или литературные ассоциации, а непосредственные жизненные впечатления.
Впечатления эти были, увы, безрадостны: не забудем, что шел двадцать первый год, оказавшийся особенно тяжелым для молодой Советской страны. Голод и неизменно сопутствующие ему эпидемии косили людей, и казалось, не было силы, которая могла бы положить предел всенародному бедствию.
В стихах о Волге и Каме Антокольский рассказал о том, что увидел на берегах великих русских рек. А увидел он выжженные солнцем поля и толпы людей, на каждой пристани отчаянно штурмовавших пароход в надежде спастись от голодной смерти:
И опять пристаней сатанеющий гам,
И над каждой голодной душой —
Та же смерть, что грядет по крутым берегам
В рыжих язвинах, с кладью большой.
Вдобавок ко всему Антокольский заболел в Перми малярией и попал в больницу. В пермской больнице и услышал он скорбную весть о кончине Александра Блока.
Первая поездка поэта по стране — первая его вылазка за пределы студенческих аудиторий, театральных залов и литературных кафе — принесла несколько стихотворений, проникнутых одним и тем же горьким и безысходным чувством: «Истлели кости, кольца, кубки, камни; шли сосны вверх, как затяжное горе». Душа поэта была так потрясена всем увиденным, что просто не вмещала ничего другого.
В 1923 году Антокольский впервые выехал за границу. Вахтанговцы побывали в Швеции и Германии. Антокольский участвовал и в этой поездке. Она сыграла в его жизни значительную роль.
Много лет спустя в книге «Сила Вьетнама» поэт писал: «В начале двадцатых годов я впервые побывал за рубежами нашей родины, на Западе, и всем инстинктом художника ощутил прикосновение к темам и образам, которые определили мою работу на очень долгий срок. И действительно, тема кризиса и гибели капиталистической культуры почти вплоть до второй мировой войны главенствовала в моих стихах и поэмах».
Впервые оказавшись за границей, поэт увидел «страшный черно-золотой мир ночной Европы»: сытое самодовольство избежавших войны шведских буржуа, горы коровьих и свиных туш в мясных лавках Стокгольма и сразу после этого — голодный Берлин с безногими инвалидами на тележках и костлявыми проститутками.
В Берлине Антокольский пробыл около месяца. «То, что смутно мерещилось в Стокгольме, — пишет он в «Повести временных лет», — тема гибели буржуазной культуры, — здесь стало отчетливым заданием, начало находить выражение в стихах».
Стихи о Швеции и Германии, составившие вторую книгу Антокольского — «Запад» (1926), когда-то казались автору «мандатом для входа в актуальную советскую поэзию». Так оно и было. «Стокгольм», «Белая ночь», «Камень», «Ночной разговор», «Гроза в Тиргартене» — эти стихи, проникнутые острым чувством времени, продолжают существовать в нашей поэзии и поныне.
Так мрачен бред былых династий.
Так мрачен час ночных громил.
Так мрачен парк. Так прочен мир.
Так прочно входит в мир ненастье.
Так человек молчит, когда
Заболтана грозой на го́ре,
Захлещет рыжая вода
На бронзу голых аллегорий.
Таким предстает перед поэтом страшный мир ночного капиталистического города. «Гроза в Тиргартене», откуда взяты эти строки, от первого до последнего слова проникнута предчувствием бури, надвигающейся на германскую столицу. Над парком раздаются раскаты грома, вспыхивает молния. Поэт вкладывает в ее уста гневный монолог.
Не менее острым ощущением приближающейся бури проникнут и «Ночной разговор». Поэт вводит нас в мир послевоенной Европы, населенный людьми-призраками. От имени одного из них и написано стихотворение. «Я сумрак всех улиц и сцен, городов обнищалая роскошь», — говорит он о себе. Он воевал под Шарлеруа и под Варшавой, он вернулся домой в надежде на то, что его ждет, наконец, человеческая жизнь, но вместо нее попал в ад: «В буре бирж и в джаз-бандовом лязге ни плясать, ни учиться, ни спать».
Стихи Антокольского о Германии да и о Швеции были одной из первых в советской поэзии попыток реально показать мир послевоенной капиталистической Европы: голод, безработицу, богатство одних и нищету других.
Теперь, когда прошли десятилетия, особенно отчетливо видно, что эта попытка оказалась удачной: Антокольский не просто бранит буржуазную цивилизацию, как делали некоторые другие наши поэты, а создает ощущение внутренней неизбежности ее краха. Почти в каждом стихотворении, вошедшем в «Запад», мы чувствуем дыхание Истории. Поэт как бы концентрирует в себе историческую память человечества: «Европа! Ты помнишь, когда...»
Пусть в некоторых стихах Антокольского о Западе чувство Истории горит неестественно-резким, слишком эффектным, театральным светом. Пусть в этой книге, как и в «Стихотворениях», время от времени «взвивается занавес века», а гроза озаряет воображаемую мировую сцену. Все это пройдет. Останется главное: постоянная способность видеть исторические события в их внутренней связи с современностью и ощущать сегодняшний день как закономерный итог всего исторического развития.
Через год после «Запада» Антокольский выпускает третью книгу. Она так и называется — «Третья книга». В ней появляется знаменитый «Санкюлот»: «Мать моя — колдунья или шлюха. А отец — какой-то старый граф...»
Поэт рассказывает, что написал эти строки, еще не зная, о ком пойдет речь. Но неожиданно дело двинулось, в стихотворении сам собой складывался живой образ романтического плебея и бродяги. По его собственным словам, поэт стремился выразить в этом стихотворении самое заветное: «чувство истории, которое продолжается и сегодня, продолжается и в нас, современниках великой эпохи».
В беседе с сотрудником журнала «Вопросы литературы», рассказывая о том, как создавался «Санкюлот», и приведя его первые строки, Антокольский говорил: «Будет ли этот незаконнорожденный отпрыск «санкюлотом», я попросту еще не знал. Стихи начинались изложением неизвестной биографии неизвестного персонажа. И я начал выдумывать. Все остальное возникало постепенно. Конечно же я не предполагал, что далее будет сказано:
И сейчас я говорю с поэтом,
Знающим всю правду обо мне,
Говорю о времени, об этом
Рвущемся к нему огне.
Эти строчки возникли только в конце».
Между тем они-то и важнее всего в стихотворении. Санкюлот обращается в них к нашим дням.
Стихотворение «Санкюлот» включено в большой раздел «Фигуры», где мы находим уже традиционные для молодого Антокольского романтические театральные образы — «Дон-Кихот», «Карлик», «Актер» (это стихотворение впоследствии будет озаглавлено «Эдмонд Кин»).
Театральные портреты по-прежнему отличаются рельефным, я бы сказал — скульптурным, характером, романтическая манера эффектна, как всегда, но «Фигуры» не вносят в поэзию Антокольского ничего нового по сравнению со «Стихотворениями» и «Западом». В них присутствует все то, что уже достаточно ясно наметилось в «Петре Первом», и «Гамлете», и «Париже 1793». Исключение должно быть сделано только для «Санкюлота».