– Вот оно, моё погибшее поколение, – Ирвин покачал головой. – Неужели вы не наелись, чёрные химеры? – бросил старик растёкшимся по углам теням. – Сколько безвозвратно угробленных лет. Я должен прожить за каждого из них! А эти СМИ, вы только гляньте! Они так культивируют образ победителей! Возносят на пьедестал. Только не ради нас стараются, гады! Ради себя! Им всегда нужен враг. Причём дышащий в затылок, из недалёкого прошлого, чтобы свидетели были ещё живы. Ради этого одного можно было бы помереть! (Скучающая у балконной двери Молодая Смерть встрепенулась, но Ирвин метнул на неё грозный взгляд.) Нет уж, не доставлю вам такой радости! Мы ещё повоюем! А свидетели событий, вы только посмотрите их интервью, рады обманываться. Готовы предать собственные воспоминания в угоду гордыне! Но я всё помню… я всё хорошо помню! И стоит мне помереть, стоит изойти последним свидетелям, как откроется новая фабрика героев, новая катастрофа. Молох войны снова начнёт жрать юные души…
Перед внутренним взором похожей на ком мёрзлой земли, морщинистой Смерти тянулись образы выцветших от беспощадного солнца каменистых гор. Там даже ей казалось, что воздух запорошен каменной пылью, въедающейся в кожу и глаза, забивающей нос. И молодые мальчики, один за другим попадающие в её цепкие руки. Им так хочется верить коварной Старухе. Среди них так мало тех, за кем приходит Юная Смерть. Среди них так мало тех, кого соблазняет Молодая. И среди них почти нет таких, к кому приходит Малышка.
– Это всё потому, Ирвин, что ничто лучше не сплачивает людей, чем общее горе, – обдал льдом ушную раковину старческий голос. Ирвин отшатнулся, потёр ухо.
Зазвонил телефон. Выругавшись, Ирвин нажал кнопку приёма звонка и приложил аппарат к уху.
– Привет, дедушка! – Старик сразу узнал голос старшей внучки Ирочки.
– Привет, привет, умница, – ответил он.
– Я тут, недалеко от тебя, по работе ездила… Решила заглянуть, пока рядышком. А то сам знаешь, муж, ребёнок, так и не вырвешься из этого круговорота. Ты дома?
– Дома, заходи, – отчеканил Ирвин.
– Жди, сейчас буду.
Гудки.
Старуха Смерть смотрела на Ирвина, раскладывая знания о нём по полочкам, пытаясь вычислить слабое место, понять, почему доступ к нему, простому смертному, никак не открывается.
«Малышка, – подумала Старуха. – Вот оно что…»
Через пару десятков минут в дверь постучали. От волны глухой, профильтрованной деревом вибрации непрошеные гостьи рассеялись. Солнце в этот момент доползло до определённой точки на небосклоне и залило светом тени в углах. Ирвин пошёл встречать внучку, открыл дверь, и тёплые объятия сомкнулись на его шее. Обнимая Иришку, Ирвин чувствовал родство, то хрупкое ощущение взаимопонимания и настоящей близости, которое так легко потерять и так трудно завоевать.
Ирина отступила. И дедушка в очередной раз поразился, как непохожа эта перекрашенная в рыжую русая девушка на покойную супругу: смуглая ровная кожа, острый, аккуратным клювиком нос, резковатые черты лица и тревожные, как у переживающей матери, глаза, увлажнённые то ли от грустных мыслей, ставших для хозяйки постоянной ношей, то ли от недавних слёз. И в зрачках – та самая неброская семейная мудрость, которая так подкупала его в жене.
– Мне звонила женщина… – Ира наморщила и потёрла лоб. – Нет, не помню, как зовут. Жена твоего боевого товарища. Просила принять участие в передаче про ветеранов…
– Нет! – ощетинился Ирвин и насупился, ожидая укора от Иры.
– Я понимаю… – сказала внучка вместо этого и осторожно погладила дедушку по плечу.
– Понимаешь? – брови Ирвина поползли вверх, а голос предательски захрустел, срываясь на крик. – Ты? И понимаешь?
Ира сникла.
И её космически-огромные глаза со смиренной грустью заглянули Ирвину в душу, просветили его насквозь.
Ему вдруг показалось, что внучка и вправду понимает…
А девушка смотрела сквозь деда, словно читая давно выверенные мысли с листа, в которых каждое утверждение не раз проверялось на вес и рассматривалось с разных углов.
– Я вижу дешёвый фарс в Интернете. Я читаю его на форумах, я наталкиваюсь на щиты с объявлениями. Но долгие годы эту войну обходили молчанием. Я же не вчера родилась. Ни во времена моего детства, ни во времена моей юности события в Чечне и Афганистане не возводились на пьедестал. И я помню, как твои боевые товарищи отмахивались от вопросов.
Перед внутренним взором Иры чередой прошли детские воспоминания. Вот она, замерев, забилась в угол дивана и вслушивается, вслушивается во взрослые разговоры: однополчане и боевые товарищи деда, забывшись в кругу своих, рубят правду без оглядки на слушателей, словно забыли о малышке. А та старается стать ещё как можно незаметнее: только бы взрослые не вспомнили о напускных приличиях, только бы не отправили в соседнюю комнату, играть в куклы… А вот уже подростком Иришка вяло ковыряет салат в тарелке. Взглядом упёрлась в золотой узор салфетки на столе. А всё внимание девушки сконцентрировано на разговоре стариков-ветеранов. И ведь знает, можно только слушать: задай вопрос – и спрячутся вояки в бронированные панцири безразличия, станут сетовать на время да плохую память. Но слушать-то не запрещают!
Ира вынырнула из потока воспоминаний, и старик вновь услышал нарастающую силу голоса внучки. Девушка бросала слова без раздумий и пауз, сразу – на чистовик.
– Они называли те события отмыванием денег, политической игрой. Они не были главными героями той войны – скорее пешками в руках политиков. И от того, что эти войны остались «без лица подвига», опутанные интригами, простые солдаты, наемники и гражданские, терялись, оставались беззащитными перед людской молвой, сплетнями и домыслами. – Словами Ира словно отбивала набат. – Солдаты перестали ассоциироваться с героями, защитниками Родины. Смысл военных действий замалчивался или обозначался пунктиром, а то и вовсе не озвучивался. И слишком многие люди под этот «пунктир» подгоняли свои цели. А вы оказались вынуждены своими жизнями прикрывать кучу грязных интриг. И ты молчал, хоть и не соглашался с их словами. – Ира извергала в реальность давно наболевшие слова, уже набившие оскомину истины.
Ирвин подумал, что он – случайный слушатель проповеди, которая лишь ждала своего часа, момента, чтобы вырваться в этот мир. Вот и Ира говорит, лишь слегка касаясь единственного слушателя взглядом. Он – условный свидетель выхода её правды в мир.
– Сегодня историю переписывают на моих глазах. И этот подлый приём, когда каждое понятие, связанное с теми событиями, оборачивают противоположным, – убивает. Никто не говорит о прошлом начистоту, без купюр. Никто не пытается разобраться в многоэтажности лжи – снимают верхний слой, наскоро отряхивают и тычут в лицо. И вот вопрос: почему? Почему теперь? Прошло достаточно времени, чтобы подредактировать прошлое? Или просто больше нечем сплотить людей – только смертью? Мы стали настолько разными, что не осталось ничего общего, кроме кончины? Или, наоборот, все настолько стремятся быть индивидуальностью, что стали в этом стремлении монолитной серой массой, считающей оскорблением сравнение себя с другими? И только смерть тонким мостиком соединяет слепцов? – Последнее слово прозвучало тихо, на исходе сил. Оно выпорхнуло из Иришки, словно крохотная птаха, и воробушком заметалось под потолком. А девушка, которая до этого была, как натянутая пружина, ослабла и мягко подалась в сторону, теряя равновесие.
Ирвин сгрёб внучку в охапку, прижал к себе крепко-крепко. Он помнил войну. Для него она стала работой, со временем хорошо оплачиваемой. Там, рядом со смертью, мир становился чётче и красочнее. Не высокие идеалы, не долг перед Родиной, а странное внутреннее стремление к краю привело Ирвина на поле битвы. И воин знал, что не умрёт. Но ни тогда, ни после, несмотря на медали, он не чувствовал себя героем. И во время войны, и позже он соглашался с тем, что на крови отмывались деньги. А он попал в эту дрязготню. И делал что мог, стремясь к тому, что сам считал правильным или необходимым. Он был профессиональным военным и профессионально выполнял свои обязанности. Он не участвовал в грязных сделках, не торговал своими солдатами и оружием. Но героем Ирвин себя не считал. Может быть, так ярко он реагировал оттого, что в затылок подвигами отцов и дедов дышала Великая Отечественная. И на контрасте его заслуги скукоживались до мизерных. Но ветеранов той Великой войны уже не осталось. И теперь его, как лягушку, пытаются надуть, чтобы кожа лопнула и ошмётками закидала ликующую толпу.
– Больное позднее потомство, – тихо шепнула внучка деду на ухо.
Она набралась сил в родных объятиях, высвободилась, полностью вернув равновесие, взяла Ирвина за руку и увлекла в комнату, усадила на диван, вытащила из шкафа чашки из немецкого фарфора, блюдца, бережно поставила на стол, разлила чай.
– Ты знаешь, дед, мне думается, в этих старых вещах прячется душа. Я только не знаю, бабушкина или просто сотканная слишком большим количеством прикосновений. И нужно иногда эту душу шевелить, чтобы не выветрилась.
Иришкиным рукам Ирвин доверял. Она не уронит бесценный осколок прошлого. Не разобьёт старику сердце, с полной уверенностью в своей правоте. Он принял горячую чашку из рук внучки, с наслаждением сделал несколько глотков.
– Как правнук? – причмокнув от удовольствия, спросил Ирвин.
Плечи Иришки опустились, ресницы задрожали, и она наморщила нос.
– Я что-то не то спросил? – удивился Ирвин.
– Хорошо, всё хорошо, – отмахнулась Ира.
– Наверное, гордитесь с мужем… – попытался развить тему старик.
– Понимаешь, дед… – Ира тщательно подбирала слова. – Мы гордимся… Внутри нашей крохотной квартирки, вдали от чужих глаз. Чтобы не завидовали. Сейчас вроде как не принято жить вместе. Это что-то вроде слабости… Да и все матери ждут дочерей. Дети-то в женских семьях растут.
– Лера мне что-то такое на днях говорила. – Ирвин подался вперёд, упёрся локтями в колени, держа в морщинистых руках чашку тонкого фарфора. – Да я не очень понял. Подумал, может, женская гордость уязвлена. Ты же знаешь Леру, она всегда «впереди планеты всей», а тут ты вроде как опередила…