Ира прошла бочком к креслу, села в него, вжалась. И показалась Ирвину неправдоподобно беззащитной в обрамлении красной ткани.
– А ты помнишь, как я ушла в путешествие?
Ирвин утвердительно склонил голову.
– Я думала, что это мой прорыв, что я так проявляю свою индивидуальность. Или что-то вроде того.
Ирвин заметил на голове Ирины полоску подросших русых волос у корней.
– Я же не столько хотела новые места посмотреть, сколько поизучать людей, попросвечивать их. Но заглядывая в них, увидела себя. Точнее стену, выстроенную внутри. Нет, не я проживала свою жизнь, отвечая на события внешнего мира, меняя его, а мир ударялся об эту стену и отскакивал обратно. Я поняла, что ни разу не соприкасалась с собой настоящей. Не думала, не применяла знания по психологии к себе. Я рассматривала других. Мой внутренний взор упирался в глухую стену. Мне огромного труда стоило разобрать кладку. И та Ира, которая ждала меня за стеной, оказалась семейной девочкой, желающей и умеющей любить… И тут против меня сработало это странное слово «свобода». Я поняла, что это только слово. Толпа конформистов, стадо – в один голос кричит о своём бунтарском духе. Это – не свобода. Есть «новая линия партии», которая утверждает: ты должен считать себя свободным и действовать в соответствии с инструкцией. Ни шагу в сторону, ни шагу назад. И громче, громче кричи о своей свободе!
Ира закусила губу. А Ирвин подумал, что перед ним маленький израненный зверёк.
– Тихоня… – Дед глотнул чаю. – Как бабушка. Мало кто знал, что под кожей у этой уравновешенной женщины текла гремучая смесь. И по тебе не скажешь…
Ирвин поднялся, поставил чашку на край комода и склонился над внучкой, отколол со спинки кресла брошь.
– Я слишком стар и уже не могу защитить тебя, милая. – Он полюбовался сверкающим преломлением камешков. – Пусть эта вещь бережёт тебя. Как знать, может в ней и живёт душа твоей бабушки. А если так, то она сохранит тебя.
Ирвин приколол брошку Ире на шейный платок, взял чай и вернулся на диван.
– У вас, молодых, странная «война». Непонятно: кто, с кем и за что воюет…
– Как и на большинстве войн, – улыбнулась Ира.
– Разве? – дед поднял брови. – Вот взяла бы ты оружие, чтобы отстаивать свои идеалы? А я верю, что взяла бы… И сразу бы стало понятно, кто друг, а кто враг.
– Смешной ты, – на тревожном лице внучки проступила улыбка. – Те же подводные течения на любой войне. Те же двойные стандарты. Да, может, до солдат они не доходят, но балом правят отнюдь на солдаты, а серые кардиналы высшего эшелона. И кто что скрывает под маской лица и у кого какие стены выстроены… – Ира развела руками.
Ирвин расплылся в довольной улыбке и закивал.
– Она у тебя молодец, – заползли в голову Ирвину слова Старухи. – Сегодня с ней виделись.
Сердце задрожало в грудной клетке. Взгляд Ирвина непроизвольно дёрнулся на голос.
– Боишься? – забулькал противный смех. – Не бойся. Я не к ней приходила. Она тебя не расстраивает, бережёт, хорошая девочка. У них с мужем на руках, кроме ребёнка, мужнина мать. Я уже посиживаю на краю её постели. И она чует мой запах. Она боится оставаться одна, думает, я её холодом удушу. А молодые греют, жара жизни в них много. Вот она и ухватилась за внучку твою, и в глаза ей смотрит, и спрашивает так, с надрывом: «Я умираю?» А внучка твоя: «И я умираю, все мы потихоньку умираем». А ведь права: с рождения, даже раньше, с материнской утробы… – И старческий хохот заухал у Ирвина в ушах. Краем глаз он увидел, как мелькнули в полутьме оловянные серьги и шерстяной, похожий на мешковину, серый платок поверх платья.
Ночью сквозь сон Ирвин слышал голоса странных гостий. Они тихонько подходили к кровати, шикая друг на друга: мол, нужно старика не разбудить – подходим тихонечко, осторожно, чтобы он не проснулся. Ирвин пытался вырваться из сна, но тело упорно отказывалось подчиниться. Удушье навалилось тяжестью. И чем сильнее Ирвин рвался к пробуждению, тем сильнее задыхался. Теряя сознание, он вынырнул из сна на поверхность собственного сознания и глубоко вдохнул. От его пробуждения незваных гостий, как ударной волной, откинуло в стены.
– Прочь пошли! – Ирвин погрозил им кулаком.
Сон рассеялся. И до рассвета полуночник пил чай из фарфоровой чашки. Солнце принесло умиротворение и ощущение защищённости. Ирвин спокойно уснул.
– Непробиваемый старикашка, – фыркнул в углу под потолком юный голос. – И как же всё-таки ты, хитрец, попал в ореол неприкасаемости?
Пробудившись, Ирвин плотно позавтракал геркулесом на воде. Смешно. Он помнил, как подтрунивал над тётушкой, что гостила у матери на даче. И та каждое своё утро начинала с этой безвкусной, серого цвета жижи. А Ирвин практиковался на ней в юмористических пассажах. Та же – знай себе готовит и улыбается так заговорчески, как если бы знала, где клад зарыт и ей бы это душу грело. Ирвина эта её кособокая улыбочка только сильнее распаляла. А после очередного особенно удачного залпа острот, тётушка спокойно так, по-простецки ответила:
– Ничего, милок, жить захочешь и не такое съешь.
Ирвин хотел жить. Ещё на закате карьеры он понял, что болезни проще и дешевле предотвращать, чем лечить. И многое в своей жизни перевёл на рельсы предотвращения.
После завтрака старик погрузился в новостные ленты социальных сетей и подписных изданий. Он как раз читал аналитическую статью, когда в дверь позвонили. Отставной военный выпрямил и так расправленные плечи, постучал пальцами по столу – может, запамятовал что? Неприятным воспоминанием всплыли потусторонние гостьи. Но они бы звонить не стали.
Ирвин поднялся и ровными, в ритм марша, шагами направился к двери. Пусть по звуку приближающихся шагов незваный гость распознает силу.
– Кто? – кашлянув, гаркнул хозяин.
– Ирвин, милейший, это я… – разлился колокольным перезвоном женский голос.
Старик открыл дверь. В прихожую вошла пожилая леди с точёной, как у молодой женщины, фигурой, в плотном костюме, кроем напоминающим фасоны английской королевской семьи.
Обвисающая глубокими складками кожа уродовала шею и веки. Пальцы скрутил артрит. И даже кожаные перчатки не могли скрыть по-птичьи худых кистей рук. Среди своих её до сих пор звали «молодой женой». Хотя из «своих» в живых осталось «три с половиной» калеки. И уже давно они не виделись вживую. Всё больше видеоконференции, электронные письма… Что может быть ироничнее, чем вид «молодой» жены за семьдесят?.. А ведь Ирвин никогда не верил в искренность этой «фарфоровой дамы». Он считал её расчётливой и холодной. И вот теперь она на пороге его дома. Конечно, пришла просить за покойного мужа. Она давно носит в себе его образ, свою жизнь измеряет его достижениями.
Ирвин вспомнил, как рассказывал ещё живой супруге о тогда ещё невесте своего боевого товарища. И как лопался от смеха, причисляя девицу к тем женщинам, которые присваивают достижения мужей себе, а потом с гордостью говорят: мой муж, полковник… Как будто это её трудами он полковник, как будто это она – полковник и окольцевать успешного мужчину – её личное достижение, присваивающее ей соответствующее звание.
– А ты? – прозвенел в голове премерзкий женский голос.
Таким говорят юные девушки, только вчера оставившие за плечами отрочество и ещё прикрывающиеся тинейджерскими повадками.
– Ты разве не присваиваешь себе чужие жизни, чтобы оправдать свою?
Неуёмный молодняк. Совсем границ не знают. Ни такта, ни приличий! Ирвин замотал головой, вытряхивая голос из головы. Глупость какая – присваивает! Он сохраняет! Бережёт! Он страж!
Молодая жена стояла перед ним и смотрела прямо, не погасшими от прожитых лет глазами. Скула подрагивала, в ней родничком колотился нерв.
И Ирвин увидел в молодой жене что-то новое, странное… знакомое.
– Выбирай, – зазвенел женский голосок. – Или вы с ней вместе бережёте, или вместе присваиваете!
– Не предложишь войти в комнату? – В тоне дамы явственно прозвучало недовольство.
Ирвин вскинул руку в сторону гостиной.
– Проходи, садись, – сказал он обречённо. Разговора не избежать.
Она настойчиво начала просить Ирвина поучаствовать в проекте. Он пытался отнекиваться, называя передачу дешёвым шоу и отказываясь быть шутом, мол, не по статусу боевому офицеру… Она же напирала на то, что главное донести правду…
И тут Ирвин сдался. Он сказал ей правду. О том, что не было героического прошлого. Была работа. Тяжёлая. Страшная. Искалечившая жизни всем им. Героизм – это ложь. Поводов для геройства не было. Никто толком понять не мог, за что воюем. Просто качественно выполняли приказы. И он, Ирвин, об этом помнил. Глаза молодой жены под набрякшими веками и поплывшими рябью арками бровей сузились.
– Да какая разница… у нас появился шанс на вечную жизнь на страницах истории… Мы переживём детей и внуков, каждый из нас станет гордостью рода! – Она выгнулась змеёй и прошипела последние слова. Подведённые вишнёвой помадой губы открывали краешки фарфоровых зубов. Она кромсала Ирвина каждым словом.
– Не любой ценой, – покачал головой старик. – Мы совсем скоро уйдём. А эти – разведут новую бессмысленную войну на так хорошо раздутой нашим псевдогероизмом почве. И тогда, пожалуй, памяти о нас ещё легче будет пережить наших внуков и правнуков, сокращение их жизней продлит наши. Тебе этого хочется?
Молодая жена ехидно улыбнулась. В браке с обожаемым супругом так и не появилось чад. А значит, погибать будут дети детей от его первого брака. И их кровь, быть может, продлит её жизнь, жизнь «верной подруги великого героя»… Но – нет. Без помощи Ирвина – нет… Ярость захлестнула худую женщину. Она сжала искорёженные артритом пальцы в кулачки, резко поднялась и быстрым шагом устремилась на выход. Ирвин слышал, как хлопнула дверь. Он стёр пот со лба. Такое с ним бывало редко, когда, как ни поступишь, всё равно не прав… Сейчас он был уверен в своей правоте. Тем не менее всё шло неправильно. Она представляет мужа,