Подтверждением победы стал странный визит. Ранним утром, до того как струйки трудящихся выплеснулись на улицы, задребезжала кнопка звонка. Ирвин просыпался рано, поэтому визит не застал его врасплох. По ту сторону двери стояла Молодая жена и ещё кто-то незнакомый маячил за её спиной. Ирвин думал, что она прихватила незнакомца для весомости, желая склонить Ирвина к очередной бредовой идее. Оказалось, её нашли как ключик к Ирвину. Через неё решили поговорить с ним, уверенные, что эту даму он услышит, не закроется от диалога. Человек, невзрачный, но серьёзный, больше молчал. Но Ирвин чувствовал, что Молодая жена накручена им, как пружинка в заводной машинке, и говорит его словами.
– Ты посмотри на нынешних, Ирвин! – взывала она. – Они же свиньи! Свиньи, застрявшие в юных телах! Были ли мы такими? А они, недостойные, занимают наше место, приходят на всё готовое, а ведут себя так, что от стыда сгореть хочется! Мусорят, грязь разводят на улицах, в домах и в душах! И все вокруг виноваты. Все, кроме них! Да они просто горя не знали. А ты, «Аника-воин», против войны. Против своей сути пошёл, Ирвин! Коснись этих спесивых заморышей война, хоть чуть-чуть, по касательной, может, тогда бы научились, пусть и ценой потерь, беречь то, что имеют, друг друга беречь. «Индивидуальность», «свобода»! Надо же, такие возвышенные слова испохабить! Свести их до уровня обычного хамства и распущенности! Тьфу! Есть разница между свободой и вседозволенностью. Когда уходит внешний контроль – да пусть тот же страх перед войной ослабевает, – должен включаться контроль внутренний. Отсутствие внешнего контроля не подарок, а огромная ответственность. Власть над собственной жизнью оказывается в твоих руках. А значит, пришло время самоограничений. Молодёжь не выдерживает. А кто о них позаботится, Ирвин?
Старик поднял руку, прерывая речь гостьи. Сквозняк трепал нити занавесок. И в тишине еле слышно стукались друг о друга деревянные бусины.
– Тут ты не права. Мы воспитывались и жили в стране, в которой жёстко было прописано всё: от поведения до мыслей. Это было практически неощутимо, как глубоководная рыба не чувствует давления воды. Внешние запреты давали силу тем, чью слабость компенсировали; как внешний скелет у насекомых: снаружи жёсткость, железный каркас, а внутри мягкие социальные условия, почти без твоего личного участия способные провести тебя по жизни от детского сада до пенсии. – Ирвин отвечал не столько разошедшейся женщине, сколько её безмолвному спутнику. Ему было не до эмоций: старик осознавал важность момента – его посетил один из тех, кто мог принимать решения, чьё слово подкреплялось всей мощью государства. – Теперь родилось другое поколение, более самостоятельное, способное держать выбранную линию поведения без опорных колонн цензуры. В своё время контроль извне не давал таким, как они, головы поднять, раскрыться, система их перемалывала, уравнивала. Те же, кто мог быть успешным при внешних ограничениях, оказываются сейчас типичными представителями той самой аморфной биомассы, которую называют стадом, толпой, всё ещё требующей жёсткого управления… – Старик усмехнулся. – Я вам тут целую лекцию по социологии выдал, а всё можно выразить несколькими словами: каждое новое поколение не глупее, не слабее и не грязнее предыдущего, особенно, если предки хоть что-то постарались вложить в их ленивые мозги. И не надо лить кровь, чтобы мальчики стали мужчинами.
– Ирвин, – женщина смотрела умоляюще. – Разве ты не понимаешь, что действуешь не в наших интересах? Война возродит имена былых героев, эти сопляки будут вынуждены обратиться к нашему опыту! Им придётся брать с нас пример!..
Ирвин отрицательно покачал головой.
– Не они мою жизнь продлевать должны, а я – их.
Гостья беспомощно сжала губы, стараясь не выпустить изо рта гневный вопль. Её безликий спутник устало вздохнул.
– Но это не значит, что мы будем прятать защитников Родины за материнскими юбками в час реальной угрозы. Внешних врагов никто не отменял. И учить воевать нужно ещё более жёстко, чем раньше, – сказал Ирвин пафосно, внутренне понимая, что его время на исходе и заботы эти лягут не на его плечи. – К тому же искусство войны, как и жизнь, не стоит на месте. Принцип боевых действий должен сменить формат. «Ольховым ветвям» в первую очередь дороги жизни наших людей. А значит, в интересах страны – поддержание развития робототехники. Пусть гибнут железные машины, а воины разыгрывают боестолкновения за экранами мониторов. И мы готовы вкладывать доступные средства и ресурсы в этот вектор развития. Хватит рубиться сапёрными лопатками с вражескими танками, оставляя последний патрон для себя. Оснащение нашей армии должно быть лучшим в мире.
Молчаливый человек пару раз мотнул головой, принимая слова Ирвина, как приемлемый вариант. Но женщина оказалась не готова к компромиссу.
– Ирвин, – её голос сошёл на громкий шепот. – Ты слушал их, молодых? Их передачи? Сплошная депрессия! Лень как диагноз! Свободный график работы… Стресс, как повод отлежаться в кровати, перерастающий в официальный больничный. Они слабеют и вырождаются. Их нужно, просто необходимо встряхнуть! Вспомни нас! Работа на убой и ночью на танцы. Какие депрессии? Какие выходные? Психологическая травма? Просто смешно! Психосоматика… – Она скривилась и беспомощно развела руками.
– Они лезут так глубоко в себя, что запутываются, не могут найти правильный путь… – продолжил её мысль в более мягкой форме Ирвин. – Тебе хочется видеть их такими же боевыми, как мы? Любые трудности – побоку. Стоики, непримиримые, которых не сломят ни внутренние, ни внешние беды. Мужчины, погибшие на фронте в расцвете лет – герои. И остальные – дистрофики, толстяки, выжившие инвалиды и женщины, большей частью умершие от рака, инфаркта, язвы… Сколько нашего брата доползло до пенсии? А ты говоришь, психосоматика. Нет, не пожелал бы я своим внукам такой молодости.
Молчаливый гость вполне однозначно дал понять, что он получил интересующую его информацию и задерживаться не намерен.
Молодая жена цеплялась взглядом за стены и деревянные занавеси, словно ожидала подсказки, нового неоспоримого аргумента.
Тщетно.
Утренние гости ушли.
Молодая жена связалась с Ирвином по видеозвонку. Ночью. Она смотрела в сторону. Растрепанные волосы и смазанная помада, окрасившая верхние зубы. В руках – бокал вина. А на заднем плане спинку дивана облюбовала старая облезлая кошка. Вдова бывшего товарища обращалась то ли к ней, то ли к невидимому собеседнику из прошлого. Ирвин не видел её такой раньше. Сдавшейся. Нуждающейся в слушателе, который фактом своего присутствия оживляет слова, и они не просачиваются в пустоту, не покидают этот мир неуслышанными. Коснувшись ушей человека, они рождаются, переходят из плоскости мыслей в реальность. «В начале было слово…»
И этой сильной, но надломленной женщине достаточно было быть услышанной, чтобы хоть ненадолго стать значимой. Она уже не убеждала. Не способная к гибкости, она могла только сломаться. Вдова просто рассказывала. Мир умирал вместе с ней. Уходил родной образ жизни. И люди, которые говорили иначе, жили иначе, ценили другое и становились чужими, как герои иностранных фильмов: смотреть со стороны интересно, но жить среди них невыносимо. Она уже много лет обитала среди марсиан, пытаясь вылечить их, избавить от инфекции, распространяемой временем. И сложнее всего оказалось принять, что именно за это умер её муж. Умер, уступая место новому, неприемлемому. Он воевал, сохраняя границу её образа жизни. А смерть оказалась моментом истины. Уйдя из жизни, он сдал все отвоёванные рубежи. И как она ни цеплялась за его успехи, мир ускользал, люди забывали былые достижения, опошляли их, перевирали события, очерняли намерения. Бессовестные писаки придумывали жуткие, гнуснейшие пасквили, а то и полнейший бред… Она подняла бокал, каясь в собственной беспомощности, и прервала связь.
Ирвин погладил экран.
– Прости, – тихо сказал он.
Старуха, будь она рядом, шепнула бы злобно:
– Что, предаёшь соратников ради внученек? Ради чего?
А он, так долго стоявший на распутье между двумя предательствами и так долго выбиравший бездействие, уверенно шагнул на одну из дорог. Выбор был: предать детей своего времени или своих родных детей? Ирвин мог бы оправдаться, что шёл по пути неизбежности, следовал за естественным ходом вещей. Но любые слова прозвучали бы жалко. Он всё равно умрёт предателем. Но, по крайней мере, не двойным. Бездействие предаёт и старых и молодых. Каков выбор? Предать потомков и поддержать стариков? Покривить душой и воспеть собственный героизм, тем самым подкинув дровишек в «величие» будущих военных действий, на которых погибнут его дети? Или предать стариков в пользу детей и перечеркнуть сказки об идейном героизме, приоткрыть завесу потерянного времени, когда работа, за которую хорошо платили, могла оправдать даже убийство? Отодвинуть войну, чем обесценить, сделать ненужными героев войны. И сохранить мирное будущее детям. Предать тех, с кем в кровавых окопах выживал и боролся, или тех, кто бесконечно далеки, но связаны кровным родством?
Ирвин сделал выбор в пользу младшего поколения, в пользу семьи и того будущего, которое ни в нём, ни в других героях войны не нуждается. Кто-то ведь должен сделать грязную работу. Он делал её на войне, сможет и сейчас. Какой был бы смысл в войне, если из этого опыта не взрастить более высокую точку старта для потомков? Для детей, внуков и правнуков? Ирвин пресёк культивирование романтического образа войны. Он вывел на свет её отвратительные стороны. И закрепил право тех, кто знает о бойнях не понаслышке, и их наследников на влияние, на возможность предотвратить следующее глобальное кровопускание. Только те, кто всю жизнь несёт в себе воспоминания о пережитом аде, те, кто впитал рассказы об этом из уст очевидцев, дедов и родителей, вправе решать, стоит ли война свеч.
Груз предательства с двойной силой стал давить на плечи. Раньше Ирвин просто отказывался действовать. Теперь же он встал на сторону одних, ополчившись против других. Он лоб в лоб столкнулся с теми, с кем воевал в одних рядах. Со своими пошёл против своих. Он не сбежал с поля боя, чтобы трусливо доживать на окраине, куда доносятся лишь отголоски событий. Он встал в первые ряды «врагов», возглавил войско, выдал все секреты и обучил, как применять их против бывших товарищей. На весь мир он провозгласил воинов-героев наёмниками, убивавшими, лишь смутно догадываясь, в чём польза Отечеству от их действий. Он вывернул отталкивающую подноготную на обозрение всему миру, без стеснений рассказал о постыдных моментах, о страхе и кошмарах наяву, о пляшущих во снах мертвецах и о тех, кто, выжив на войне, не справился с её тенью в мирной жизни. О тех, кого не поразил клинок врага, но свели в могилу призраки покойных друзей и противников. О самоубийствах в мирное время, о бессонницах фронтовиков, о повальном «лекарстве» от душевной боли – алкоголе – и героях, умерших, не перешагнув порог в полсотни лет, перепачканных в собственных испражнениях. Такая война перестала звенеть высокими аккордами в душах слушателей. От такой войны захотелось спрятаться, отвернуться. Она не блистала глянцем. Нет. Ему не простят этой правды. А он и не станет просить о прощении. Он склеил коллаж из событий прошлого, грубой нитью прошил факты, переработав их на пользу интересов дела. Перезагрузил прошлое под формат запланированного будущего. Отступать некуда. В свою могилу он первым бросил горсть земли.