Четырем смертям не бывать — страница 8 из 19

Парень с трудом разомкнул веки. Красные от усталости глаза, потерянный вид. Ирвин поддал жару, взывания к совести стали более пылкими и обличающими.

– Посмотрите, сколько вокруг пустых мест, – вяло возразил парень. – Садись не хочу…

Тут Ирвин изобразил оскорблённость в самых светлых чувствах, обозвал парня хамом. Тот обречённо вздохнул, подхватил рюкзак, сноуборд и поплёлся в начало салона. Ирвин победоносно взошёл на отвоёванный пьедестал. Только что-то садиться на освободившееся место не хотелось. В глубине души Ирвин надеялся на то, что парень даст отпор, сразится с ним и у него, Ирвина, будет полное внутреннее право считать противника никчёмным – ведь тот вступил в бой со стариком. А послушное смирение, которое обычно выказывают буйным больным в психиатрической лечебнице, только сильнее окатило немощью старого воина. Он сел на соседнее от места парня сиденье. Злость прошла. Осталось странное, давящее одиночество. Ирвин понял, что настолько далёк от современной молодёжи, что в нём даже не видят мужчину. Морщины стёрли половую принадлежность. Он просто существо, похожее на черепаху, которое иногда, забавы ради, ездит в общественном транспорте и пристаёт к людям.

Ирвин вышел на остановку раньше. Говорят, пешие прогулки – самый простой и дешёвый способ психотерапии. Пройдя тенистый бульвар, Ирвин остановился у терминала, встроенного в стену здания, и снял с пенсионной карточки деньги. Ему нужно посидеть в любимом кафе, подальше от квартиры, где мысли не смыкаются в круг, где предметы-якоря не втягивают в привычные думы.

* * *

Он заказал терпкое кофе и сырники с малиновым вареньем. Сразу потребовал счет. Маленькие, нечастые глотки разбавляли мысли, которые неизменно утягивали в прошлое. Звонок мобильного телефона вернул Ирвина в реальность. Незнакомый номер отразился на экране. Он ответил. Приятный женский голос знакомо ласкал слух. Ирвин не сразу узнал молодую жену покойного товарища. Молодой она, конечно, была на свадьбе. Годы брали своё. Дистанция смывалась. Между тридцатью и пятьюдесятью годами – пропасть. Между девяносто и семьюдесятью почти нет разницы, хотя она составляет те же двадцать лет.

Женщина просила Ирвина принять участие в передаче про ветеранов. Ирвин отмалчивался.

– Я знаю, как ты ко всему этому относишься, – продолжала женщина настаивать своим мелодичным голосом. – Не говори о себе. Расскажи о нём. Я привезу медали, фотографии, видео… У нас огромный архив книг и записей. Люди должны знать!

– Мне неудобно разговаривать, – отрезал Ирвин намного грубее, чем планировал, и, смягчаясь, добавил: – Я перенаберу.

– Подумай, пожалуйста! Для него это важно… и для меня.

Ирвин нажал кнопку сброса.

– На войне как на войне, – с улыбкой произнесла Молодая Смерть, подсаживаясь к Ирвину. Он видел её лишь краем глаза, в поле зрения попала холёная рука с шелковистой персиковой кожей и складки дорогого элегантного платья.

Ирвин не стал переводить взгляд на женщину. А та поставила перед ним на стол бокал с золотистым коньяком, поблёскивающим на донышке.

– Ну, посмотри на меня, Ирвин, – жеманно поманила она. – Я уже почти реальна для тебя. А совсем недавно ты всего лишь чувствовал моё присутствие.

Старик поднял голову.

На него смотрели по-осеннему выразительные, отдающие слякотью гниющих от дождей листьев, глаза. Молодая смерть казалась притягательной и вызывала отвращение одновременно. Ирвин подумал, что его не пугает присутствие потусторонней гостьи, хотя любой нормальный человек на его месте взвыл бы от страха и побледнел. И сам факт восприятия потустороннего как нормы – плохой знак. Даже для выжившего из ума инвалида.

– Не хочешь вспоминать о войне? – спросила она.

Так могла бы говорить дорогая гейша или куртизанка тому, кто станет господином на эту ночь. Зрелые женщины – особая каста. Они могут разбудить желание в мужчине, могут «прощупать его изнутри» и заставить тянуться навстречу блаженству.

– Поговори со мной о войне, Ирвин. – Она достала тонкую сигарету, взяла со стола мундштук из слоновой кости (и как он его не заметил?) и осторожно вставила в него тонкую, обёрнутую бумагой трубочку табака.

Ирвин упёрто смотрел в стол. Он не попадётся на эту дурацкую провокацию!..

– Ну, что ты молчишь и смотришь так зло? Я же вижу твои мысли насквозь…

Старик не ответил, откинулся на спинку стула и взглядом упёрся в стену, стараясь развеять внутреннее напряжение и избавиться от жуткой собеседницы. «Самое главное – не думать! Не думать!» – приказал себе Ирвин и сосредоточился на этой мысли.

– Ладно, шучу, – смилостивилась красавица. – Мысли читать не умею. Но знаешь, я общалась с разными людьми. И кое-что понимаю в вашей психологии. Вот ты сейчас сидишь и думаешь: «Ей ли спрашивать о войне? Ей ли не знать?» Но я и вправду не знаю… Мне открыта определённая точка обзора. Хорошо, раз уж ты не готов пойти на компромисс и отправиться со мной, давай хотя бы приятно проведём время.

«Еиена… подкрадывается, втирается в доверие…» – подумал Ирвин.

Она склонилась, чтобы похлопать его по плечу, но он увернулся.

– Тело помнит длившиеся годами тренировки, – умилилась говорившая. Ирвин посмотрел на неё с ненавистью. Она, вечно молодая, живая статуя, смотрит на него и смеётся в лицо, говоря о его хорошей физической форме.

– Ты думаешь, – она лукаво улыбнулась, – что я не вижу тебя под слоями морщин? Я как-никак не простая женщина.

От её слов годы словно осыпались.

– Ты ведь не винишь меня в уходе твоих друзей? – спросила она тянущимся, как патока, голосом.

Старик чувствовал, как собирается из потаённых уголков души давно ушедшая бодрость. Он бы встал и вышел из-за стола, оставив бестию в одиночестве, но оживающий зрелый Ирвин сопротивлялся этому. Да и старик соскучился по себе, полному сил. А тут не то что воспоминание, он сам оживал…

– Ну в самом деле, Ирвин. Ты столько думал об этом. Признайся! – и соблазнительница подалась вперёд, отчего медовая кожа налилась светом. – Смерть – единственное, что по-настоящему объединяет всех без исключения людей. Не станет нас, и человечество расколется на чуждые друг другу островки. Восхваляя свою непохожесть, отдалятся так, что даже мне не под силу будет их снова соединить. Каждый так и норовит показать свою индивидуальность, ткнуть другому в нос своей «отличностью». Отлично – знак непохожести и отделённости от других, знак того, что ты не такой как все. А где эти все? Такие разные и такие «отличные»… А? Эта ждёт любви, а этот в любовь не верит, и будешь смеяться – со своим неверием вполне может счастливо прожить жизнь. Дети? Да кто их рожает?! Посмотри на себя, Ирвин! Поздний брак и позднее потомство, конечно же «отличное»! Не такое как дети других, а особенное. «Отлично» – высший показатель качества. Непохожесть стала пиком похвалы. Исчезнет Смерть – и не останется у людей ничего объединяющего, ничего, что делает их людьми. Не будет той черты, перед которой нужно подводить итог… Но что-то мы углубились в грустные темы. Давай-ка поговорим о действительно интересных вещах, в которых ты разбираешься. В конце концов предназначение женщины – слушать мужчину. Итак, Война! – провозгласила светская львица, словно объявила начало спектакля.

По лицу Ирвина против воли пробежала тень боли.

– О-о-о! – воскликнула Молодая Смерть (теперь на её плечах покоился соболиный мех). – Так ты не уходишь от темы… Ты скучаешь по войне, по оружию и этим непредвиденным ситуациям, заставляющим сердце заходиться под всплесками адреналина. После тех приключений жизнь кажется пресной… Да ты романтик, Ирви.

– Всё проще. – За столик подсела Старуха, складки морщин содрогались при каждом движении. Её лицо напоминало растрескавшуюся от засухи землю, а глаза кололи осколками льда. – В реальных боевых условиях сразу понятно, кто что из себя представляет. А в миру – пойди разбери… Трус на войне при первой опасности скукожится. А на гражданке он же годами может выпячивать грудь, корча из себя героя. Под обстрелом жизнь «звенит», проходит на высоких тонах. Каждое слово значимо, каждый поступок виден в мельчайших деталях, как под лупой.

Ирвин поймал себя на том, что кивает в такт её словам. Он резко поднялся, оставил плату по счёту и чаевые. Он не позволит втянуть себя в разговор.

На поход в «продуктовый» сил не оставалось. Да и нервов тоже. А то мало ли какая курица начнёт вопить о том, чтобы «ветерана пропустили оплатить покупки первым». В конце концов, в случае крайней необходимости можно заказать всё по Интернету.

Старик зашагал к дому.

Дамы последовали за ним.

– Это верно, – прохрипел старческий голос. – Я про жизнь на высоких тонах. И это закономерно как для человека, так и для человечества. Не зря первым словом стало не «я» или «свой», а «чужак»! Люди сначала выделяют врагов, а потом из оставшихся формируют ближний круг, друзей и близких. Вторым словом стало «мы», чтобы, не обосабливаясь, обозначить всех, кто идёт с тобой против врага, или тех, с кем идёшь ты. И наконец, по большому счёту недавно человечество выдавило из себя «я»… Так родилась индивидуальность. Ты уже достаточно сделал для стаи. Может быть пора стать самодостаточным? Покончить с этими связями, прекратить хранить воспоминания о тех, кто объединился с тобой? Уже слишком поздно собирать новую команду, Ирвин.

Голос Старухи порывами ледяного ветра резал слух.

Ирвин зашёл в подъезд и захлопнул перед спутницами дверь.

– Почему бы тебе просто не сжать его сердце, так, чтобы на вдохе оно лопнуло? – спросила у Старухи подошедшая Юная Смерть. – С другими стариками-то получается… В нём уже не может быть достаточного количества жизненных сил, чтобы сохранить сердце от тебя…

– Что-то с ним всерьёз не так, – прошипела Старуха и неожиданно расхохоталась. Смех её рассыпался бульканьем по двору, пронёсся под окнами, заполнил балконные ниши.

* * *

Придя домой, Ирвин не раздеваясь повалился на диван. Он продремал пару часов. Усталость сошла, оставив раздражение. Ирвин уткнулся в монитор компьютера. В новостной ленте отражались последние политические события из его подписок. Ветеран перешёл по ссылке на канал с прямым эфиром. Два политика спорили о проблемах молодёжи и деморализации армии, пацифизме и безразличии, об угасании национальной идеи. Ирвин вывел изображение на большой настенный экран, подключил колонки. Сам подошёл к комоду и достал из шкатулки с драгоценностями жены небольшую брошь. Спорящие политики под гомон зала кричали Ирвину в спину, когда он прикалывал украшение к спинке старого красного кресла, примерно на тот уровень, где бы оно сверкало, если бы в кресле сидела супруга. В самые напряжённые моменты телевизионных дебатов жена, сама того не замечая, подносила руку к груди или воротничку и начинала теребить брошку. Ирвин с особым наслаждением отмечал этот жест, остающийся тайной для неё самой. Он тешил себя мыслью, что знает любимую лучше, чем она сама… Знал.