Ирвин устроился на диване. Кресло полуразмытым силуэтом, угадываемым по привычным очертаниям, попадало в обзор. Блеснула брошь. И тень супруги выскользнула из драгоценного предмета и расползлась по креслу, колыхнулась, выпуская из себя светлый образ. Ирвин с трудом сдерживался, чтобы не взглянуть не неё. Он знал – нельзя; стоит перевести на неё взгляд – и жена исчезнет.
Она теребила брошь.
– Зачем смотреть, если так нервничаешь? – проворчал Ирвин. – Как будто заняться нечем. Дома чёрт знает что… Книжку можешь почитать!
– Тише, – шикнула она и махнула рукой. – Ты слышишь? Они говорят, что давно не было войны! Что мирная жизнь превращает мальчиков в слюнтяев. И в случае опасности они уже не смогут… А!.. – и супруга закусила ноготок большого пальца.
– Юноши и девушки запутываются в хитросплетениях двойной морали, становятся жертвами иллюзий и, будучи не в состоянии разобраться в происходящем, отстраняются от мира… – торопливо бросал пожилой профессор в «уводимый» ведущим микрофон.
– Очищающая война, – прошептал Ирвин с трепетом. – Всё упрощено до предела. В одной руке жизнь, в другой – смерть. Чёрное и белое. Никаких полутонов.
Он почувствовал на себе мягкий взгляд супруги.
– Я человек долга! – сказал Ирвин по привычке (с этой фразы он часто начинал разговор). – И я должен погибшим: обязан жить, чтобы они воспоминаниями жили во мне. Люди существуют до тех пор, пока о них помнят. А мои ребята стоили сотен этих нынешних лоботрясов и лентяев. Уж кто-кто, а они должны оставаться в этом мире! – И Ирвин с силой вдавил указательный палец в собственное колено.
– Тогда почему отказываешься от эфира? – с иронией спросила супруга. (Как будто не знает!) – Сделаешь подвиги друзей достоянием многих, разделишь это воспоминание – возможно, станет легче, уменьшится груз и ответственность. Уже не один ты будешь помнить… сможешь с чистой совестью присоединиться ко мне.
– Нет! – выкрикнул Ирвин. – Мы оба останемся здесь! Ты и я. Я не позволю современным ничтожествам навязывать мне… притеснять нас.
– Не прикрывайся мной, как щитом. Я уже много лет назад всё решила.
– Не зли меня! – угрожающе прошептал Ирвин. – Ты вышла за меня замуж. Будь добра слушаться мужа!
– Слушаюсь и повинуюсь. – Она вновь закусила ноготок и уставилась в экран.
На одной из орбит разума Ирвин понимал, что жена его давно мертва.
И что сущность, скрывающаяся за её голосом, в лучшем случае одна большая галлюцинация. Но он не готов был лишиться любимой иллюзии. Впрочем, как и большинство живущих.
Тонкая струйка дыма с ароматом сандала потянулась от окна, проползла вдоль стены, соприкоснулась с вышедшим из броши силуэтом и с шипением растворила его.
– Что за чёрт! – выругался Ирвин.
– Она уже не твоя супруга, – послышался грудной женский голос.
– Уходи! – приказал Ирвин, как если бы был в расцвете сил, с той уверенностью, которая питается опытом.
Гостья чуть склонилась в поклоне, словно партнёрша на балу после танца, и Ирвин услышал удаляющиеся шаги. В подарок она оставила ему ощущение поры зрелости, когда с вершины успеха созерцаешь плоды своих трудов.
Утром Ирвин проснулся с чётким намерением посетить магазин и затарить холодильник. Но не мог же он пойти на улицу небритым, как вчера? Это он что-то распустился.
Хозяин квартиры подошёл к узкому комоду в ванной, выдвинул небольшой ящичек из нержавейки и извлёк из него несессер, склеенный из картона и обтянутый клеёнкой. Распахнув раритет, Ирвин извлёк из него небольшую тёрку и хромированное плоское блюдце, из такой же хромированной мыльницы достал обмылок и натёр будущую пенку, затем переложил натёртое в специальный стаканчик, разбавил водой и взбил бритвенной кистью. Опасное лезвие сверкнуло в руках старика. Он осмотрел его на свету… острое, будет не брить, а летать! Ирвин намазал лицо раствором из стаканчика, и лезвие приникло к шее. Осторожное, выверенное годами практики движение… и чистая, без пены и щетины щека. Ирвин так увлёкся, что не заметил мелькнувший в зеркале холодный блик. Не обратил внимания и на сквозняк, обдавший ноги.
Движение – и рука нервно дёрнулась, Ирвин схватился за шею. Сквозь белую пену, между пальцев, проступила кровь. Впервые за многие десятилетия Ирвин порезался.
Воздух не содрогнулся самодовольным хохотком. Разочарованный вздох повис в тишине.
– Мерзкая тварь, – прошипел Ирвин, отводя руку от шеи. Он наконец догадался, кто толкнул его под руку. Старик вытерся полотенцем, обработал порез. Тот оказался неглубоким. Несколько узких полос щетины протянулись с лица на шею. Нет, эти фокусы не заставят его отступить от намеченных планов. Нужно обязательно прихватить в магазине несколько безопасных бритв. А то «охотницы» второй случай не упустят. Удовлетворения от бритья такими лезвиями, конечно, никакого. Но попадаться в силки повторно Ирвин не намеревался.
Старик вышел в комнату. Изящно, как домашняя кошка, разлеглась в кресле, видимая только Ирвину, дама с медовой кожей и рябиновыми губами.
– Я прихожу к тем, кто устал, – нараспев протянула она. И Ирвин против воли отметил, что у неё приятный тембр.
– Я прихожу к тем, кто разочарован.
Старик заметил у неё в руках мандолину. Гладкие пальцы сжимали жёлтую косточку, которой музыкантша прошлась по струнам.
– Мой степенный друг, со мной ты уйдёшь, не потеряв достоинства… – продолжала она странную музыкальную речь. – Ну же, соглашайся, – и гостья деланно пропустила нить жемчуга между пальцев, играя перлами, как жизнями. – Хватит капризничать, Ирвин, пойдём со мной. Я устала тебя соблазнять.
Гостья фыркнула и откинула инструмент. Он глухо ударился об пол.
Ирвин взял сумку, проверил телефон, ключи и вышел, гулко хлопнув дверью. Проворачивая ключ в скважине, крикнул в щель:
– Не сопри только ничего! Я помню, что где лежит!
По пути в магазин Ирвин набрал номер сына. Тот отвечал на привычные вопросы «как дела?», «как семья?», «как работа?», односложно и скупо, словно боясь проговориться. О делах родителя не спрашивал. Уже много лет телефонные разговоры и видеомосты держались на инициативе Ирвина и крайне ограниченных ответах отпрыска. Но Ирвин знал, что сын создаёт своё дело, все его мысли направлены на развитие бизнеса. Ирвин не обижался на невнимание: у сына забот – тьма. А отцу позвонить несложно, так сказать, подать пример. Когда отпрыск выйдет на пенсию, сам будет так же дочкам звонить.
Старая и Юная смотрели на то, как Ирвин копошится у полочки с бобовыми консервами. Он перебирал банки, вчитывался в состав на этикетках и недовольно ворчал.
– Сделай же что-нибудь! – воскликнула Юная.
– Сам всё сделает, – скривилась Старая. – Его мысли уже пошли по нисходящей спирали. Хочет смертный того или нет, но они всколыхнут в нём трогательно-трагичные, зудящие воспоминания, каждое из которых ещё на шаг будет приближать его к финалу.
Наконец, Ирвин удовлетворился составом на одной из этикеток, и повернул жестяную банку фасадом к глазам. На него подслеповатыми окнами смотрела затерянная в болотистых лесах, поросшая мхом избушка. Странная слабость одним ударом подкатила к коленям и к сердцу.
– Нет, – шепнул Ирвин, чувствуя приближающееся воспоминание. – Не здесь…
Он отвернул картинку от себя. Остальные продукты из списка потеряли значение. Старик побрёл к кассе.
Он вернулся к покупке, расположившись дома на диване, чтобы предательская слабость не сбила с ног. Достал банку и пустыми глазами уставился на изображение. Картинка отзеркаливала взгляд, направляя его силу в прошлое. Время повернуло вспять, закружилось и резко остановилось у домика в два окна с покосившейся крышей на берегу укрытого ряской озера.
– Мы там, за занавеской, – прошептал, не веря собственным словам, Ирвин. Он помнил, как проснулся в тот день в светлице слишком много лет назад. Он помнил, как ветер-щенок трепал занавеску. Тёплым мягким телом к нему жалась девушка с ржаными волосами. Она спала у него, Ирвина, на руке. Её кожа в бисеринках пота притягивала. Ирвин уткнулся носом в шею девушки и вдохнул аромат любимой. Тонкие перламутровые волоски поднялись на коже, словно тончайшие шёлковые нити.
Именно в то утро Ирвин понял, что пора остановиться, что больше ему не нужна бесконечная череда интрижек и сменяющих друг друга тел. Он хотел остаться в этом утре. И женщина, что спала на его руке, могла подарить любимому эту возможность. Ирвин почему-то подумал, что от неё родятся красивые дети.
Он никогда не был бабником. И врастал весь, без остатка в каждую из своих влюблённостей. Но ни с кем ему не хотелось остаться. Ни одна не вызвала желания остановиться или хотя бы позвать за собой в полукочевую, непредсказуемую жизнь военного офицера. А эта женщина разделила его судьбу. Она родила ему сына. Он растерзал ласками столько женских тел, «выпотрошив» их до последней родинки, чтобы докопаться до неё, той, которую знал наизусть, угадывал по запаху с закрытыми глазами…
– Чего ты боишься, Ирвин? В нашем возрасте поздно уже бояться, – прохрипела Старуха и села рядом с ним на диван. От подошв её грубых сандалий по полу расползлась тонкая паутина инея. – Жена подарила тебе надежду на вечность в твоём сыне. Внучки эту надежду продлили: сегодня окном в будущее для семьи становятся девочки. Ты заработал на дом. Ты посадил не одно дерево. Ты любил. Тебя любили. Ты уважаем и почти знаменит. Что ещё тебе нужно от этой жизни?
Ирвин уткнулся взглядом в стену, стараясь игнорировать собеседницу.
– Дружок, не глупи. Молчание ни к чему не приведёт, – скрипнула смехом Старуха.
«Не идти на контакт! – приказал себе Ирвин. – Не пускать в жизнь, не пускать в зону доверия! Скажешь слово – недалеко и до поцелуя…»
Ирвин решил, что нужно выкинуть гостью из зоны внимания и включил экран, щёлкнув на нужную программу. Там в который раз говорили о войне.