Общее впечатление могло бы быть арабским и вполне таинственным, если бы не наглое выражение ее лица.
Это не была нарочито смущенная, опасно загадочная маска танцовщицы из «Шахерезады». Это было дьявольское выражение лица кокетки. Неужели она не знала, что подвергает себя опасности, соблазняя его вот так, дразня его, возбуждая его, возможно, так же, как дразнила того мужчину на Юкатане, историю о котором закончила, назвав его сопляком. Все это отражалось в ее глазах и жадном движении губ, в ее глупой хитрости, словно у маленьких девочек — племянниц, детей друзей, мальчишек в парках, которые дотрагиваются своими маленькими пальчиками до змеи и говорят: «Посмотри на меня!»
— Тебе нравится это на мне? — с улыбкой прошептала Шэрон.
Паркер представил, как он говорит: «Будь очень осторожна, иначе тебе будет очень больно. Ты думаешь, что можешь контролировать меня, но если ты зайдешь слишком далеко, ты пожалеешь об этом, но пути назад уже не будет».
Он ненавидел отповеди и морали в таком тоне. Даже если он скажет это очень тихо, все равно это ужасно. Так или иначе она это знает. Она танцует вокруг него именно потому, что знает это.
— Хватит! — сказал он, потому что именно это было смыслом всех моралей, что пронеслись у него в голове.
Увидев, что Паркер вполне серьезен, она улыбнулась и стала двигаться быстрее, словно танец захватил ее полностью. Она трепетала, и его раздражение только еще больше возбуждало ее. Шэрон раздражала его так же, как та вредная еда — жирное мясо, салат и химические красители на основе древесной смолы.
Он попытался схватить ее. Но она увернулась и засмеялась над тем, как он подался вперед и чуть не упал. Он удержался и быстро повернулся. Она продолжала танцевать. В конце концов он остановил ее, сильно прижав к стене и заблокировав перевернутым стулом, под сиденьем которого застыла прилепленная когда-то жвачка. Он крепко держал ее за руки.
Шэрон смотрела на него неотрывно, не мигая.
— Что ты собираешься делать со мной?
Паркер не мог проронить ни слова. Он не знал. Он хотел, чтобы она вырвалась — она почти не сопротивлялась.
Шэрон позволяла ему держать ее руки, прижалась к нему, терлась об него грудью и заговорила снова:
— Отпусти руки, больно!
Это была не жалоба, скорее невнятное бормотание в неге. Губы Шэрон чуть приоткрылись, когда Паркер сжал ей запястье со все нарастающей силой.
Паркер все еще прижимал ее к стене. Он ослабил хватку, чтобы перевести дух, но она даже не пошевельнулась. Она осталась в той же загнанной позе.
— Можешь делать со мной все, что хочешь, — с жаром прошептала Шэрон. В этом шепоте было и любопытство, и нетерпение. Она выделила слово все, словно вкладывая в него другое значение: «Я не могу пошевелиться. Ты намного сильнее меня».
— Отпусти меня! — ответил он. Отпусти меня! Еще не успев договорить это, он уже ощутил всю абсурдность этих слов. Словно не он прижал ее к стене, а она его.
Но по его ощущениям так и было. Он чувствовал себя так, будто это она загнала его в угол. И когда Шэрон засмеялась, Паркер почувствовал, что она сильнее. У него больше не было слов. Он пробормотал что-то невнятное, а потом неуклюже шлепнул ее.
— Совсем не больно! — откликнулась она, дразнясь.
Он снова сильно схватил ее за руки, а она подошла к нему ближе, словно предлагая ему свои руки. Они были очень бледными и красными в тех местах, где он схватил ее до этого. Ее лицо сияло нетерпеливым ожиданием. Паркер прижат ее руки к ее телу так, что ее груди соединились. Он закопал ее пальцы в красных шелках наряда танцовщицы.
В ее глазах была насмешка — она видела его нерешительность: Паркер не знал, что делать. Он все еще хотел, чтобы она высвободилась. Он несильно держал ее — почему она не вырывалась? Шэрон явно подыгрывала ему, старалась помочь.
— Только не связывай меня, — проговорила она.
Но это лицо… Шэрон говорила эти слова абсолютно по-детски. Он подумал: она ведь это несерьезно. Она просто помогает ему, подсказывает.
Она покачнулась, и Паркер поставил на место перевернутый стул. Он с силой усадил ее, притворяясь грубым, но на самом деле боясь сделать ей больно. Она улыбнулась и заломила руки назад, словно показывая, как ее надо привязать. Это движение — то, как она завела руки назад — заставило ее подать голову и грудь вперед. Шэрон смотрела на него в упор все с тем же задором, теми же большими, горящими от нетерпения глазами.
Паркер подчинился. Используя одежду, он связал ей запястья и локти. Он делал то, что было велено, подчиняясь ей с того момента, как она в «Шахерезаде» схватила его руку и сказала «Потрогай меня». Потом он прикоснулся к ее горячей влажной ране, глубоко погрузив пальцы.
— Только не слишком сильно! — подбодрила она.
Он подумал, что это, должно быть, значит «сильнее!», и снова подчинился. Она напряглась и попыталась освободиться.
А потом застонала. Этот стон раздался откуда-то из глубины Шэрон — Паркер не мог определить, что это было — боль или наслаждение. Она застыла и простонала снова. Паркер слышал только этот звук и видел только ее тело в наряде танцовщицы.
Теперь он стоял над ней. Паркер не знал, как начать, и чувствовал, что это он беспомощен, что он целиком и полностью под ее контролем, что на самом деле это он связан и неподвижен.
Ее маленькое, отвернувшееся от него лицо снова стало детским. Шэрон дышала ему в грудь, не спуская с него глаз, которые все еще смеялись над его смущением.
— Только не кусайся!
Лишь после этого он опустился на колени. Она запрокинула голову и слегка вытянула губы в ожидании поцелуя. Но он, к удивлению, не поцеловал ее. Шэрон издала тот же стон, когда он прижался лицом к ее шее и, вдыхая аромат, исходивший от ее груди, прикусил ее, превращаясь в сплошной инстинкт.
3
Он лежал неподвижно, словно под обломками — под грудой чего-то темного, удерживающего во сне, таком же темном и хаотичном.
Паркер проснулся от звука, похожего на треск косточек, брошенных в корзину, или на звук флагов, полощущихся на ветру. Это был огонь. Он приподнялся и увидел его яркие, почти слепящие всполохи на экране телевизора, стоящего перед кроватью.
Его кроватью. Он был дома, в безопасности, хотя и с большим трудом вырвался из тяжелых оков сна. Он стал наблюдать игру света нового дня на занавесках, на мгновение растворясь в этом солнечном свете.
«…с борта вертолета на лесные пожары, которые никак не удается погасить. Они уничтожают Национальный Парк Йеллоустоун. Эксперты квалифицируют эти пожары как экологическую катастрофу. Есть ли еще надежда или уже ничто не может спасти этот парк от полного выгорания? — »
— Ну же, Брайан, надежда есть всегда! — сказал Паркер громко и четко.
Барбара села в кровати и рассмеялась.
— С другой стороны… Давай не поедем в Йеллоустоун, дорогая. Весь парк выглядит как большая барбекьюшница.
— Черный юмор, — все еще смеясь ответила Барбара.
«Я — Брайан Гамбл. Вы смотрите программу «Сегодня», во вторник, седьмого июня тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. Как обычно, в начале часа прозвучат новости с Джоном Палмером. Джон?»
«Спасибо, Брайан!»
Паркер снова посмотрел на экран телевизора: там все еще показывали пожары и пожарных, которые с напряженными лицами гнали лошадей через густой дым.
— Им это нравится, — констатировал Паркер.
Барбара откинула одеяло и свесила ноги с кровати.
— Я никогда не видел женщину-пожарного, — продолжал Паркер, — или женщину-чистильщика сапог, или женщину-капитана.
Он опустил руку, схватил с пола длинный парик Барбары и натянул его себе на голову. Повернувшись к ней, он вскрикнул: «Право руля, бездельники!».
— Тише, малыш плачет! — ответила Барбара.
— Но лучше всех меня стригло то страшилище на Эри, за Ветеранским Госпиталем. Она парикмахер от Бога и знает как аккуратно побрить даже простым лезвием.
Паркер говорил серьезно, но все еще в парике, и Барбара от души смеялась над этой нелепостью.
— Нет, это уж слишком, — проговорила она, выходя из спальни.
«…а миссис Мине Фрейн из Харлбурта, штат Кентукки, сегодня исполняется сто лет. Дороти Беттс из Мэдисона, находящегося в великолепном штате Висконсин, празднует сегодня свой сто второй день рождения. Дай Бог ей долгих лет жизни. Поздравляем их с днем рождения. Мы также поздравляем с пятидесятилетием Исследовательский Пищевой Институт в Кливленде, который прислал мне этот восхитительный пирог в форме эталонного фунта. Но он весит не менее десяти фунтов, и я съем его весь после шоу. А теперь давайте посмотрим…»
Барбара вошла в спальню с малышом на руках, и Паркер удивился тому, какой он бесформенный и маленький, словно игрушечный.
— Сними парик, дорогой. Ты его испугаешь.
Но он не снял парик, а сказал: «Привет, маленькая попка, иди к папе!»
Увидев его, малыш сжал в кулачок свои крохотные пальчики, скорчил свое маленькое личико и закричал что было сил. Паркер сорвал с себя парик и притянул к себе Барбару. Он никогда не чувствовал такой близости с ней, как в те моменты, когда она обнимала его, а их малыш тихо посапывал у нее за спиной. И они все трое лежали в одной кровати.
— Тебе не надо было это видеть, — сказала Барбара малышу.
Она взяла парик с подушки и бросила его на кресло, где он гротескно распластался во все стороны. Это было нечто большее, чем просто беспорядок: парик вверх тормашками Паркер воспринимал как символ насилия.
«…если эти подсчеты верны, эти высказывания сильно сказались на рейтинге вице-президента».
— Я купила это на пятницу, — сказала Барбара с явным намеком. И не дождавшись ответа: — Ты что, забыл?
Она спросила это за секунду до того, как Паркер вспомнил, о чем она говорит: вспомнил то, о чем они договорились несколько месяцев назад. Тогда Барбара предложила: