— В вашем заключении по делу «дураков»… Ну, по этим троим… Там нет рекомендации передать дело в суд.
— Разумеется. Я такой рекомендации не писал.
— Но все же понятно…
Кесаев посмотрел на майора: дурак или ваньку валяет?
— Вы, Эдуард Константинович, фильм «Вечный зов» смотрели?
— А как же! — снова улыбнулся мужчина. — Два раза.
— Значит, должны помнить слова, сказанные председателем колхоза Панкратом Назаровым, когда его заставляли раньше времени сев начинать. Да?
Майор заметно погрустнел. По всему было видно, что кино он действительно смотрел и цитату помнит.
— Так что он говорил? — уточнил Кесаев.
— Что торопливость нужна в двух случаях — при ловле блох и при поносе… Но товарищ полковник!
— Без но, товарищ майор. Можете идти.
Пробормотав «Так точно», Липягин вышел. А Тимур Русланович задумался. С чего это майор так оживился? Распоряжение Ковалева? Или в отсутствие начальства решил инициативу проявить?
Кесаев взял ручку, собираясь вернуться к прерванному занятию, но спокойно поработать с документами в это утро ему было не суждено. Затрещал телефон. Мужчина поднял черную эбонитовую трубку со старенького аппарата.
— Кесаев. Слушаю.
Из трубки донесся раскатистый начальственный бас. Кесаев слушал, постукивая ручкой по столу.
— Да, — согласился он, когда в трубке стало тихо. — Результаты пока не обнадеживают, мы работаем… Да, конечно, отсутствие результата — тоже результат… С ростовскими товарищами? Вроде все в порядке. Сотрудничаем…
Трубка снова недовольно загудела.
— Вот как? — помрачнел Кесаев. — Понял. Так точно, вечером буду в Москве. До свидания.
Из динамика послышались короткие надрывные гудки. Следователь медленно опустил трубку на аппарат и мрачно посмотрел на телефон. Он ожидал чего-то подобного, но не думал, что Ковалев зайдет сразу с козырей.
В камере для допросов не предусматривалось окон. Стены покрывала бетонная «шуба». Посередине стоял стол, перед ним стул, привинченный к полу. На стуле ерзал Шеин, искоса поглядывая на сидящего против него Некрасова.
Кто такой этот незнакомый немолодой дядька? Есть в нем что-то барское — ленивое, вальяжное. Не то что второй — тощий, нервный. Второго-то он уже раньше видел…
Шеин бросил взгляд на стоящего у стены Витвицкого и снова искоса поглядел на седого барина. Некрасов явно был здесь главным и казался совершенно неопасным, напротив — внимательным, на лице его застыло выражение едва ли не отеческой заботы. И Шеин расслабился. Быть может, этого и не произошло бы, заметь он раскрытый блокнот на коленях мужчины, но Евгений Николаевич работал не первый день. Блокнот под столом он всегда держал таким образом, чтобы собеседник ничего не увидел и не заподозрил.
— Здравствуйте, товарищ Шеин, — очень мягко начал он. — Меня зовут Евгений Николаевич, я к вам из Москвы прилетел.
— Ко мне? — подозрительно нахмурился парень. Не мог этот московский солидный дядька приехать лично к нему.
— К вам, — кивнул Некрасов совершенно серьезно. — Вы же хотели говорить с Андроповым? Юрий Владимирович не смог. Прислал к вам меня.
Шеин часто заморгал и обвел взглядом комнату, будто искал подвох.
— А это… — он покрутил в воздухе указательным пальцем. — На магнитофон записывать, что ли, не будете?
— Зачем? — искренне удивился мужчина. — У нас же не допрос.
Шеин снова заморгал. Ему ужасно хотелось верить в то, что Андропов прислал к нему этого доброго барина, но верилось в это как в волшебника на голубом вертолете.
— Что, правда, из Москвы? — спросил Шеин и услышал в собственном голосе столько недоверия, что ему сделалось стыдно.
Задержанный смущенно отвел взгляд.
— Из столицы, — подтвердил Некрасов, будто и не заметив ничего. — Самолетом. Вы, товарищ Шеин, летали когда-нибудь самолетом?
Дядька был хорошим. Голос его звучал мягко, по-доброму, у плохого человека голос так не звучит. Да и внимательный какой, спрашивает, интересуется лично им, а не как остальные. Шеин помотал головой.
— А куда бы хотели полететь? — снова задал личный вопрос Некрасов.
— Куда? В Москву? — растерялся от такого внимания Шеин и тут же твердо добавил: — В Москву. К товарищу Андропову.
— Хорошо, — улыбнулся его собеседник. — А представляете, как это — лететь?
Шеин представлял. Еще в интернате он видел кино про несчастную любовь одного летчика. Преданный, тот летчик потерял любимую женщину, а спустя много лет столкнулся с ней, летящей на борту его самолета. С ней и с выросшим без него, не знающим отца уже взрослым сыном. Он тогда пригласил сына в кабину пилота, а потом мальчик рассказывал матери, каково это — лететь в кабине.
— «В иллюминатор смотреть не то, ничего не видно, — бодро процитировал Шеин. — Если хочешь что-то увидеть, смотреть надо в лоб, а не сбоку… А закат багровый, как малина»[3], — припомнил он еще, улыбнулся и добавил: — Я знаю, я в фильме видел.
Некрасов улыбнулся в ответ, видно, тоже смотрел то кино. Как же оно называлось?
— А как на посадку самолет заходит, видели? — мягко спросил он.
Парень снова помотал головой.
— А вы представьте, — предложил Некрасов.
— Ну… заходит на посадку… ну… — вопрос вышел неудобный, колючий, Шеин заерзал на краешке стула. — Я не знаю. Я не летал. Я вот на троллейбусе знаю, как ехать.
Шеин посмотрел на московского дядьку, приехавшего к нему от самого Андропова. Обижать внимательного собеседника не хотелось, но тот, кажется, совсем не расстроился такому его ответу. Поняв это, Шеин приободрился и даже улыбнулся Некрасову. Как тот делает пометку в блокноте под столом, Шеин не заметил.
С Жарковым Некрасов говорил совсем иначе. Каждый человек в силу характера и индивидуальных особенностей требует своего подхода. Если Шеину не хватало мягкости, то Жарков мягкий тон скорее воспринял бы как сюсюканье и на контакт пошел бы вряд ли. Потому профессор был с ним строг и собран. Как учитель.
— Вы рассказывали, что с Шеиным угнали машину, чтобы поехать в Днепропетровск. Что это была за машина? — продолжал беседу Некрасов.
— «Москвич», — уверенно ответил Жарков. — Темно-красный. Как паспорт, такой цвет.
— А в интернате вашем у кого-то машина была?
— У директора была, — кивнул парень. — Большая и черная. Еще у завхоза нашего. Дяди Бори.
— А у него какая?
— «Москвич», — сообщил Жарков. — Красный, как обложка на паспорте. Красивый…
Он вдруг замедлился, словно поймав себя на созвучии.
— Это вы у него машину угнали? — уточнил Некрасов.
— Не-е, — замялся Жарков, — это мы… не… у него другая… Такая, но другая…
Тарасюк по-хозяйски развалился на стуле и смотрел дерзко, даже нагло. Некрасов выбрал с ним иной тон и выглядел, что называется, своим парнем. Такая тональность вполне устраивала Тарасюка, и он легко делился подробностями:
— …Я ей зенки вырезал, бля! Понятно? — стращал Тарасюк.
— Понятно, — по-свойски согласился ученый и неожиданно резко сменил тему: — А сестру твою как зовут?
— Верка.
— А лет ей сколько?
Задержанный подобрался и с подозрением поглядел на Некрасова:
— Тебе это зачем, начальник?
— Маленькая? — обидно усмехнулся психиатр, пропустив вопрос мимо ушей. — В куклы, поди, играет?
— Ничего она не играет, — сказал, словно сплюнул, Тарасюк. — Замуж она вышла. Ей играть некогда.
— Скучаешь по ней? — поддразнил профессор и достал из кармана кукольные глаза, очень похожие на те, что принес в отделение Тарасюк.
Подержал на ладони, акцентируя на них внимание, выложил на стол перед собеседником. При виде кукольных глазок лицо Тарасюка исказилось от ненависти.
— Да ну ее на хер! — задушенно процедил он. — И мужа ее гребаного в пизду! И куклу ее эту… ненавижу! На шкафу сидит, глаза таращит…
Тарасюк запнулся, будто вспомнил что-то, гримаса ненависти сменилась злой улыбкой.
— Больше не таращит, сука! — бесновато захихикал он. — Я ей зенки вырезал, бля!
Спустя несколько часов Некрасов и Витвицкий сидели за столиком в гостиничном ресторане и пили кофе. Витвицкий задумчиво потягивал горячий напиток, Некрасов листал убористо исписанные странички блокнота. Он был явно доволен собой.
— Что скажешь, Виталий? — поинтересовался он, отложив, наконец, блокнот.
— Не знаю… — Витвицкий отставил чашку. — С глазами от куклы вы хорошо придумали. Нетривиальный ход…
Он замолчал и снова впал в раздумье.
— Ну, чего стушевался? — подбодрил учитель. — Я свое мнение составил, так что можешь смело говорить, что думаешь.
— Я вам уже говорил, Евгений Николаевич. Полагаю, это не они.
— И на чем основаны твои предположения?
Капитан пожал плечами:
— Есть несовпадения в их показаниях с деталями и уликами… и потом… Я чувствую…
— Плохо, Виталий, — вздохнул Некрасов с таким видом, будто Витвицкий все еще был его студентом. — Чувствовать и на улики опираться следователи должны, а не мы. Но в главном ты прав. Это действительно не они.
Профессор взял со свободного стула свой портфель, водрузил себе на колени, расстегнул застежку и аккуратно, как сокровище, спрятал в портфель блокнот.
— Настоящий убийца сильно отличается от этой «святой троицы» и по психотипу, и по социальному статусу, — продолжил он, возясь с застежкой. — Но про него я пока детально рассуждать не готов. Рано.
На самом деле Евгений Николаевич лукавил, он уже давно и активно размышлял о преступнике. Но говорить об этом пока не хотел. Некрасов предпочитал вываливать всю информацию разом, шокируя собеседников, а не давать ее по капле. Он любил быть эффектным, а какой эффект, скажем, от предположения, что преступник работал с детьми? Никакого.
Это было тринадцать лет назад.
Чикатило только устроился в школу. На дворе все еще стояло лето, было жарко и вовсе не было учеников, что догуливали кажущиеся к концу августа такими короткими каникулы в пионерских лагерях или досиживали их в деревнях у дедушек-бабушек. Несмотря на это, Андрей Романович шел по школьному коридору в костюме — надо было произвести правильное впечатление и на коллег, и на директора,