— Должен быть дома…
Майор повернулся, махнул оперативникам, и несколько человек забежали в подъезд. Последними вошли Овсянникова и сам Липягин.
На лестничной площадке третьего этажа оперативники встали по обе стороны от обитой дерматином двери в квартиру. Овсянникова осталась на лестнице, ступенек на пять ниже, еще ниже заняла позицию пара милиционеров в форме. С ними стояла и беззвучно плачущая тетя Таня.
Липягин подошел к двери.
— Может быть, я попробую? — шепотом спросила Овсянникова.
— Спокойно. Не думаю, что тут будут какие-то проблемы. — Липягин обернулся, жестом подозвал тетю Таню, указал ей на место рядом с собой и нажал на звонок.
Вместо треска зуммера или привычного «дин-дон» раздалась соловьиная трель. В глубине квартиры послышались шаги, затем из-за двери донесся голос Черемушкина.
— Теть Тань, ты?
Липягин жестом показал тете Тане, что нужно ответить утвердительно.
— Да, Костик. Открывай, — дрожащим голосом ответила тетя Таня.
В замке заскрежетал ключ. Липягин отодвинул тетю Таню подальше; он и оперативники приготовились ворваться в квартиру.
Дверь приоткрылась, но не широко: Черемушкин не снял цепочку. Через щель он увидел милицию. Издав испуганный крик, он попытался захлопнуть дверь, но Липягин навалился на нее и не дал этого сделать.
Бросив бесплодные попытки, Черемушкин, громко топая, бросился куда-то в недра квартиры. Липягин отскочил от двери, один из оперативников просунул руку и попытался снять цепочку.
— Пятый, держите окна, — рявкнул Липягин в рацию.
Послышался грохот открываемой рамы, звон стекол. Оперативник наконец снял цепочку и распахнул дверь. Липягин с пистолетом в руке первым ворвался в квартиру, на ходу крикнул устремившимся за ним оперативникам:
— Давай вниз!
Сам вбежал в комнату и увидел на полу под окном разбитый горшок с геранью. Окно было распахнуто, сквозняк трепал тюлевую занавеску. Откинув ее, Липягин выглянул со второго этажа на улицу. Под окнами рос густой куст шиповника, теперь уже сильно помятый. Где-то там, среди поломанных веток, угадывался человеческий силуэт: это был выпрыгнувший из окна Черемушкин.
Из-под подъездного козырька выскочило несколько милиционеров во главе с Николаем. Они навалились на упавшего Константина.
— А-а-а! Суки! Ногу больно! Пустите! — орал Черемушкин, пуча пьяноватые глаза.
Липягин оперся о подоконник, опустил пистолет, крикнул:
— Взяли?
— А как же, товарищ майор! — весело отозвался Николай.
— Ну и заебись.
Милиционеры заломили неудавшемуся беглецу руки, потащили к машине. Из подъезда вышла Овсянникова, за ней семенила напуганная произошедшим тетя Таня. Когда она увидела, как скрученного Черемушкина впихивают в машину, снова заплакала.
— Ох, Костик… Костенька…
— Сдала меня, сука! — зыркнул на нее Черемушкин.
Захлопнулась дверца, машина уехала. Из подъезда вышел Липягин, обвел взглядом зевак, толпящихся у соседних подъездов, усмехнулся:
— Спектакль окончен. Расходимся, граждане.
Чикатило собирался на очередное дежурство в народной дружине, когда из кухни выглянула Фаина.
— Когда уже закончатся эти дежурства? Тебе же отдохнуть некогда!
— А что поделать, Фенечка, надо, — развел руками Андрей Романович. — Пока убийцу не поймаем, нужно дежурить. Дружина, она на то и народная.
Фаина, вытирая руки о передник, подошла к мужу, он поцеловал ее в щеку.
— Ну пока.
— Осторожнее там. И постарайся пораньше.
— Не волнуйся, все будет хорошо, — Чикатило мягко улыбнулся и вышел из квартиры.
Весь вечер он вместе с инструктором и Панасенко мотался по электричкам, объехав с десяток пригородных станций. На первой станции, когда они только надевали повязки, Чикатило пожаловался коллегам:
— Жена отпускать не хотела. Говорит: «Когда это кончится?»
— Романыч, ты же знаешь: дружина — дело добровольное, — усмехнулся милиционер.
— Я ей так и говорю. «Если не мы, то кто?» — кивнул Чикатило.
— А когда кончится… — милиционер поправил фуражку. — Мне сегодня дружок из ГАИ рассказывал: поймали в Батайске маньяка. Ну который девушек убивал.
— Так а зачем мы тогда? — удивился Чикатило.
Милиционер-инструктор махнул рукой — мол, погоди.
— Да не он это! В смысле тоже маньяк, но не потрошитель, понял? Этот, батайский, просто душегуб какой-то оказался тупой. Баб убивал, чтобы ограбить. Он вначале на допросах в отказ ушел, а потом раскололся, рассказал, что косил под потрошителя. Мой дружок говорит, как машину его нашли, а там улики, так он сразу и поплыл.
— Тупой, значит. Поплыл. Не выдержал, — задумчиво проговорил Чикатило, поглаживая рукой кожаный бок портфеля.
— Слышь, Романович, а ты зачем с портфелем? — влез в разговор Панасенко.
— Заначку он там от жены прячет! — засмеялся милиционер.
— Да привычка просто, — развел руками Чикатило. — Я без портфеля как будто голый. Или одетый, но в бане.
Панасенко заржал, инструктор тоже рассмеялся. Подъехала электричка, и милиционер оборвал беседу, мгновенно сделавшись серьезным.
— Всё, мужики, пошли!
1992 год
Очередное заседание врачебной комиссии продолжалось уже больше часа. Чикатило сидел на стуле, неподвижный, словно изваяние, смотрел перед собой, прикрыв веки.
— Гражданин Чикатило, вы проходили обследование у психиатра или когда-либо обращались за психиатрической помощью? — спросил глава комиссии.
— Да, конечно, — оживился Чикатило. — Я часто не помнил, что делал, или не понимал, где нахожусь. И я шел тогда в поликлинику и просил помочь.
— Об этом должны быть записи в вашей медицинской карте. Они есть?
— Да, конечно, есть, — уверенно кивнул Чикатило. — Просто мы с семьей часто переезжали, и карта могла затеряться. У нас же часто все теряется. — Он засмеялся. — Даже люди вон… Я потерялся. Я сейчас не знаю, где нахожусь. Как тогда…
Задержанного в Батайске Черемушкина привезли в Ростов, в УВД. Допрос шел под запись, с тихими шорохом крутились бобины магнитофона.
— Задержанный, вы обвиняетесь в умышленных убийствах. Вы признаете свою вину? — спросил Липягин.
Черемушкин выглядел потерянно, по бегающим его глазам было видно, что он лихорадочно ищет способ избежать наказания, найти или придумать какую-то уловку.
— А если я признаюсь, мне — как это у вас говорится — скостят срок, да? — спросил Черемушкин и исподлобья зыркнул на Липягина.
— У нас так не говорят. Если вы ведете речь о добровольном признании, то для этого требуется как минимум явка с повинной.
Черемушкин пробежал глазами по лицам собравшихся, неожиданно улыбнулся.
— Ага… Ну это… А давайте типа я явился с этой повинной? Вам же выгодно — я все расскажу тогда. Интервью могу дать для газет.
Липягин от омерзения поморщился, Овсянникова отвернулась, чтобы не видеть улыбающееся лицо преступника.
— Зачем вы обезображивали трупы ваших жертв? — резко спросил Витвицкий.
Черемушкин не ответил: он смотрел на Липягина, сделав для себя вывод, что он тут главный.
— Ну так что, мы договорились, гражданин начальник? А то я не буду отвечать…
Липягин скрежетнул зубами, резко ударил кулаком по столу, заговорил тихо, но с ненавистью в голосе:
— Да мне похер, что ты там будешь или не будешь! Улик достаточно. Не хочешь сотрудничать — не надо. Конвой, в камеру его. В общую! Там ему быстро место определят, башкой в параше.
Черемушкин переменился в лице, запоздало сообразив, что совершил ошибку, замотал головой.
— Гражданин начальник, не нужно в камеру! Я все понял! Я буду отвечать.
И тут же, повернувшись к Витвицкому, он быстро заговорил:
— Я не хотел, чтобы меня нашли. Потрошителя же вы не можете найти, а он глаза выкалывает и все остальное. Я думал, что, если буду делать, как он, вы меня тоже не поймаете…
— С последней жертвой, Аллой Савельевой — в каких отношениях вы состояли? — снова спросил Витвицкий, делая пометки в блокноте. — Она была вашей любовницей?
— Ну типа того… Потрахушки там, все такое. Я не хотел ее убивать! Пьяный был, а потом испугался. Как-то случайно все вышло… — Черемушкин опустил голову.
— А всех остальных, значит, хотели? — мрачно спросил Горюнов. — Расскажите о целях и мотивах.
Черемушкин помолчал, потом так же без эмоций ответил:
— Я хотел… Чтобы меня любили. И чтобы свободная любовь, как в Америке, как в кино. А они не хотели…
— И поэтому вы вырывали серьги из ушей? — Вдруг вскочила с места Овсянникова. — Ради свободной любви?!
Черемушкин еще ниже опустил голову, ничего не ответил. Повисла тишина. Только едва слышно шуршала пленка магнитофона.
1992 год
— Гражданин Чикатило, в прошлый раз вы утверждали, что вас избивали во время службы в Советской армии сослуживцы. Напомните, почему. — Глава комиссии расслабил узел галстука, потянулся за графином, но в нем было пусто: всю воду выпили.
— Меня били за то, что я украинец… — шепотом ответил Чикатило.
Вдруг он упал на колени, поднял перед собой руки, скованные наручниками, в молитвенном жесте и заговорил на украинском:
— Добрі ангели! Відпустіть мене до моєї мами. Я ні в чому не винен! Я хочу додому, на рідну Україну!
Закончив работу, Витвицкий и Овсянникова вместе с другими сотрудниками вышли из здания УВД и, болтая о всякой всячине, пошли по улице, держась за руки, словно дети. На повороте их нагнал Горюнов.
— Не помешаю вашей идиллии, Виталий Иннокентьевич?
Витвицкий отпустил руку Овсянниковой, с неудовольствием посмотрел на Горюнова.
— Ваша гипотеза о том, что батайский убийца не потрошитель, с блеском подтвердилась, Виталий Иннокентьевич, — сказал Горюнов.
— Нужно еще проверить, где был этот Черемушкин в период совершения других убийств по делу потрошителя: в прошлом году и раньше… — кивнул Витвицкий.