Диктофон щелкнул — закончилась пленка в кассете. Журналистка открыла крышечку, перевернула кассету, нажала на запись.
— Пожалуйста, продолжайте.
Чикатило сглотнул, заговорил увереннее.
— Я пострадал. От советской власти пострадал. Так и запишите. И отец мой, командир партизанского отряда, тоже. В плену был у немцев. Его американцы освободили. Его за это репрессировали, работал в лесах Коми. И дед, середняк был, трудяга, а они его раскулачили, выслали. Теперь вот до меня дошло.
— А какие у вас политические убеждения? — поинтересовалась журналистка.
— Я был двадцать пять лет в КПСС, окончил четыре университета марксизма-ленинизма. Очень переживаю, что всю свою жизнь потратил на убеждения утопические, безжизненные, оторванные от жизни… Крах идей коммунизма для меня явился личной трагедией, ударом по моим убеждениям… — Чикатило сделал паузу, посмотрел на лезвие между грудей журналистки и закончил фразу: — Осталась одна тревога.
Витвицкий сидел на лавочке под окнами Овсянниковой, смотрел перед собой, погруженный в раздумья. Стемнело, в доме зажглись огни, только в комнате Ирины окна остались темными.
— Виталий Иннокентьевич? — женский голос вывел Витвицкого из оцепенения.
Он поднялся с лавочки, обернулся. К нему подошла соседка Овсянниковой по коммуналке.
— А вы чего здесь?
Витвицкий, застигнутый врасплох, не знал, что ответить.
— Да я вот…
— Вы Иру ждете? А вы что, не знаете — она же уехала.
— К родителям? Или к бабушке? — спросил Витвицкий.
— Нет. В другой город вроде. Сказала, ей надо. А вы не знали?
— Она не сказала, где ее искать? Или когда вернется? Может быть, телефон оставила? — снова спросил Витвицкий.
Соседка покачала головой, участливо поинтересовалась:
— Вы с ней поссорились?
— Да не то чтобы… — замялся Витвицкий. — Просто… Извините… Всего доброго.
Витвицкий повернулся, быстро пошел прочь, но вдруг развернулся, поспешно подошел к соседке.
— Вы ей передайте, пожалуйста, когда она вернется.
Витвицкий протянул женщине ключи от комнаты Овсянниковой.
— Да, конечно.
— Спасибо. — Витвицкий кивнул, и, не оглядываясь, ушел.
Соседка смотрела ему вслед, вертя ключи в руке.
Чикатило старательно прятал взгляд. Перед ним сидели Ковалев, Липягин, Брагин, Горюнов. Такое большое количество милиционеров заставляло его чувствовать себя неуютно.
— Гражданин Чикатило Андрей Романович тридцать шестого года рождения, — произнес Ковалев.
— Так, — кивнул Чикатило.
— Вы понимаете, почему вас задержали?
— Нет. — Он все-таки посмотрел на полковника. — Я ничего такого не делал. За пивом вот вышел, а тут ваши партизаны — руки вверх, сдавайтесь.
— Вы подозреваетесь в совершении ряда убийств женщин и детей. Ничего не хотите сказать по этому поводу? — сухо спросил Александр Семенович.
— Я уже сказал. Это какой-то бред. Я простой советский труженик. Вы еще извиняться будете.
— При обыске в вашей квартире были обнаружены ботинки, — вступил в разговор Липягин. — По заключению экспертизы рисунок подошвы и размер совпадают с рисунком подошвы и размером следа, оставленного убийцей на месте преступления.
— Я уже говорил, я не шил эти ботинки на заказ, я покупал их в универмаге. Таких ботинок в стране тысячи.
— Также при обыске у вас было изъято двадцать три ножа, — продолжил Липягин, сверяясь с протоколом.
— Это смешно. — Чикатило попытался улыбнуться, но ухмылка вышла кривой. — Это просто кухонная утварь. Ножи есть в любом доме, пройдитесь по соседям, у них тоже есть. У кого-то, может, и больше. Что в этом такого?
Майор стиснул зубы, готовый взорваться. Видя это, Горюнов поспешил вмешаться:
— Согласно экспертизе, эти ножи могли быть орудием убийства.
— Я не понимаю, что значит «могли быть»? Они были орудием убийства?
— Помимо этого, в квартире найден молоток, — процедил сквозь зубы Липягин, — которым ты, гаденыш, жертв добивал.
Это прозвучало несколько наивно и даже нелепо. Чикатило посмотрел на майора с превосходством, улыбнулся. Майор в бешенстве скрежетнул зубами.
— Смешно тебе, сука?!
— Эдуард Константинович, — осадил Ковалев.
Липягин поглядел на начальство, бешено зыркнул на Чикатило и отвернулся.
Чикатило продолжал едва заметно ухмыляться, чувствуя себя теперь в разы увереннее.
— В вашем портфеле обнаружен еще один нож, а также шпагат и вазелин, — начал Горюнов.
Чикатило шире растянул губы.
— Я что-то смешное сказал?
— Нет. — Задержанный продолжал улыбаться. — Просто меня уже однажды об этом спрашивали. Нож и шпагат я использую для упаковки почтовых отправлений. Я работаю в снабжении, периодически приходится работать с почтой. Вазелин вместо крема для бритья.
— Вы сказали, что вас об этом спрашивали, — зацепился Горюнов. — В восемьдесят четвертом году вы были задержаны сотрудниками милиции по схожему подозрению. Речь об этом случае?
— Да, они тоже нелепые вопросы задавали, — легко подтвердил Чикатило. — Потом отпустили. Группу крови проверили и отпустили.
— Шестого ноября вы находились на платформе тысяча сто девяносто пятый километр, — резко перевел тему Горюнов, — были остановлены сотрудником милиции.
— Было такое.
— Вы сказали, что у вас убежала собака. Но в вашей семье никогда не было собаки.
— Не было. Это… — Чикатило запнулся, будто припоминая. — Найда. Да. Она у меня возле работы… Дворняга… Как раз хотел домой взять. Я ее давно знаю, кормлю, играю с ней… Да… Знаете, дочь с нами давно не живет, сын тоже вырос. Не сегодня-завтра улетит из отчего дома. Вот и решил. С собакой все повеселее. А она, глупая, убежала.
— А с женой вы это обсуждали? — быстро спросил Горюнов.
— Нет, — соскочил с крючка Чикатило. — Хотел сюрприз сделать.
— Сотруднику милиции вы сказали, что вас укусила собака. То же самое вы объяснили врачу в травмпункте.
— Все так, — кивнул Чикатило и показал забинтованную руку. — Вот, хожу теперь пострадавший.
— Врач в травмпункте отметил, что ваше повреждение не похоже на собачий укус. Экспертиза показала, что, вероятнее всего, ваша травма вызвана укусом, но не собачьих зубов, а человеческих.
— Я не понимаю, о чем вы. Меня собака укусила, я же сказал.
Он больше не прятал взгляд, говорил теперь спокойно, уверенно, легко уворачиваясь от любых попыток зацепиться за слово, поддеть, подловить.
— Недалеко от места, где вас остановил сотрудник милиции, был обнаружен труп женщины, — резко сказал Липягин, воспользовавшись заминкой Горюнова. — И убита она была примерно в то же время.
— Я не понимаю, что это значит: «примерно», «может быть»? — пожал плечами Чикатило.
Майор с ненавистью посмотрел на задержанного. В глазах его полыхнуло бешенство. Ковалев поспешно хлопнул ладонью по столу.
— Всё, хватит. Перерыв.
В коридор Ковалев и Липягин вышли вместе.
— Эдик, я все понимаю, — тихо говорил на ходу полковник, — но держи себя в руках. Пока хуже не сделал.
— Куда уж хуже, — буркнул майор.
Ковалев хотел было ответить, но не успел. Дверь кабинета снова распахнулась, и в коридор вышел Брагин. Подошел к ростовским коллегам, на Ковалева глянул с неприятным прищуром:
— Что это сейчас было, Александр Семенович?
— Допрос подозреваемого, — хмуро ответил Ковалев.
— Насколько я помню, вы собирались его разговорить, — в голосе московского начальства сквозило недовольство.
— Да не еби ты мозги, товарищ полковник! — взорвался Ковалев. — Сам-то сидел в молчанку играл.
Брагин на резкий тон не среагировал:
— Задерживать его прежде времени была ваша инициатива, товарищ полковник, — вкрадчиво проговорил он. — И разговорить его обещали вы. Так что это целиком и полностью на вашей совести.
— А ты, значит, соскочить решил? — зло процедил Ковалев. — Ну и фрукт же ты, Брагин.
— Ваш стиль общения, Александр Семенович, я тоже отражу в отчетах, — пообещал полковник. — Правда в том, что вы и ваши люди не умеют работать. В Москве уже осведомлены о поимке преступника. Вы обещали результат, так давайте этот результат.
Брагин развернулся и спокойно пошел по коридору. Ковалев проводил его ненавидящим взглядом.
— Гондон штопаный, — зло буркнул он под нос и повернулся к Липягину. — Ты его слышал? Давай применяй все свои таланты, но вытряси из Чикатилы этого признательные. И делайте что-нибудь. Найдите тетку, со слов которой картинку рисовали, пусть опознает. Экспертов подключите, пусть с анализом крови разбираются. Только не сидите.
1992 год
Кассета в импортном диктофоне крутилась с тихим шелестом. Чикатило сидел на нарах и старался не смотреть на журналистку. Но взгляд его нет-нет да возвращался к вырезу на ее кофточке и кулону-лезвию на груди.
— Смысл жизни в том, чтобы оставить след на земле. Любому делу — работе, учебе, творчеству — я отдавался целиком, пока у меня не отбивали охоту…
Голос Чикатило звучал ровно, но давалось ему это с большим трудом. Взгляд словно магнитом возвращало к подвеске на груди журналистки. От вида посверкивающего, пусть и ненастоящего, лезвия на нежной коже перед внутренним взором сами собой всплывали картины из прошлого.
…Лес. Ночь. Чикатило склонился над трупом и кусает женскую грудь…
— Били по рукам и по мозгам, — ровным ничего не выражающим тоном продолжал он. — Меня выгоняли с работы, из жилья — на вокзалы, в электрички, в командировки.
…Вокзал. Скамейка в зале ожидания. Шлюха делает ему минет, а он мнет в руке платочек…
— А я человек домашний, деревенский. — От последнего воспоминания голос его чуть заметно дрогнул. — Люблю семью, уют, детей… В силу своего характера — замкнутого, робкого, стеснительного, особенно в детстве, — я не смог приспособиться к этому обществу, жил своей жизнью. Не мог найти ответы на вопросы, которые меня мучили. И по сексу, и по семейной жизни. Сейчас эти вопросы правильно решаются, а раньше одно их упоминание считалось позором.