дает.
— Да хватит уже, полковник, — рассердился Ковалев. — «У вас», «ваш». Он такой же мой, как и твой. И отсутствие прямых улик и результатов — наше общее. И если Чикатило этот показаний в установленный законодательством срок не даст, мы его будем вынуждены отпустить. Так что либо-либо. Либо у нас появятся реальные поводы для обвинения, либо мы его отпустим. — Он понизил голос, чтобы слышал только Брагин. — А если мы его отпустим, головы полетят. И твоя — первая, как бы ты ни увиливал и задницу свою ни прикрывал. Орать и пиздюлей раздавать начальство наше умеет не хуже, чем по головке гладить. Уж ты мне поверь.
— К чему клонишь?
— Без психолога нам кранты, — без обиняков врезал Ковалев.
Брагин поджал губы. Мысль была понятна, но категорически ему не нравилась.
— Хватит дурить, Брагин, — надавил полковник. — Личные обиды не стоят того, чтобы провалить дело.
Горюнов заявился к Витвицкому в то время, в какое обычных посетителей к живущим в гостиницах уже не пускают. Впрочем, Олега Николаевича гостиничные правила волновали не сильно. Мельком показанное удостоверение в мгновение сделало администратора сговорчивым и добродушным.
Капитан его визиту удивился не слишком. Куда больше Виталия Иннокентьевича впечатлили последние новости. А их Горюнов вывалил, не стесняясь.
Теперь мужчины сидели за столом. Между ними стояла початая бутылка. Майор привычно грел в руке стакан с коньяком, а непьющий Витвицкий молча слушал рассказ о том, как движется дело.
— …В общем, он молчит, и если не заговорит, то все развалится к чертовой бабушке, — закончил рассказ Горюнов. — Придется выпускать.
— А есть уверенность, что это он? — задумчиво поинтересовался Виталий Иннокентьевич.
— Уверенность есть, доказательств нет. — Майор легко вертел стакан в руке, но в этом действии чувствовалось напряжение. — И потом, что ты предлагаешь сделать, чтобы удостовериться? Отпустить его и подождать, пока он еще кого-то убьет?
Он одним глотком влил в себя коньяк, со стуком поставил стакан.
— Извини, — сказал спокойнее, взяв себя в руки. — Все на нервах последние дни.
— Чтобы быть уверенным в том, что это он, я должен с ним поговорить, — Витвицкий задумался, словно что-то оценивая. — Сам.
— Поговоришь, — пообещал Горюнов. — Только учти, с ним уже столько наговорили, что на лишнюю болтовню у нас времени нет. Так что готовься к разведке боем. Есть мысли, как его расшевелить?
— Я бы попробовал через семейные ценности, — оживился психолог. — Жестокие люди часто сентиментальны.
— Ну да, «чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак», — кивнул майор. — Гитлер, кажется, сказал.
— Не совсем, — педантично уточнил Витвицкий. — Гитлеру эту фразу приписывают, как и некоторым другим. Это сказала Мари де Рабютен-Шанталь, баронесса де Севинье, французская писательница семнадцатого века. Но речь не об этом.
— Все же ты невыносимый зануда, Виталий Иннокентьевич, — усмехнулся Горюнов и поднялся из-за стола. — Завтра утром ждем тебя в Управлении. Не провожай.
Майор уверенно прошагал к двери. Витвицкий поколебался, но все же решился, окликнул:
— Олег… Николаевич.
Тот обернулся уже от двери.
— А Ирина… — смущенно проговорил Витвицкий, злясь на себя из-за этого смущения, — старший лейтенант Овсянникова… Она после больницы в Управлении не появлялась?
На лице майора едва ли не впервые появилось сочувствие:
— Заходила один раз. То ли рапорт подать, то ли заявление на отпуск, я так и не понял… — Он вдруг непривычно замялся и спросил как-то совсем уж по-свойски, по-дружески: — Ты извини, что лезу, а у вас с ней всё?
Витвицкий не ответил, только посмотрел на Горюнова грустными глазами и пожал плечами.
1992 год
Четкие образы из глубин памяти шли уже неостановимым валом, и отвести взгляд от выреза на кофточке и кулона в виде лезвия на груди было невозможно. Кулон касался кожи и притягивал взгляд. Чикатило облизнул и без того влажные губы.
— Мы с женой воспитали двоих детей, — говорил он хрипловато. — Они труженики, скромные. Мы их не баловали, мы с женой работали сорок лет на благо Родины, не жили в роскоши и детям привили уважение к честному труду.
— К каким людям вы испытываете особую признательность? — спросила журналистка.
— К жене. Я люблю ее, уважаю. Признателен за то, что она терпела мое половое бессилие: фактически у нас не было полноценных половых актов, а только имитация.
Рука Чикатило привычно потянулась к карману за платочком, но в тюремной робе не было ни платочка, ни карманов. Чикатило опомнился, поспешно отвел руку.
— И она страдала из-за этого, из-за моего характера и беспомощности. И защищала, когда меня травили на работе.
— А близкие друзья у вас были?
— Нет, близкого друга не было, — покачал головой осужденный. — Я сам в мечтах, в фантазиях. В обидах от несправедливости.
Он снова потянулся к несуществующему карману, но спохватился и за неимением платочка вытер влажные губы рукой.
Фаина сидела напряженная, настороженно оглядывалась по сторонам. В кабинете она чувствовала себя неуверенно, несмотря на мягкое понимающее выражение на лице сидящего перед ней майора. Олег Николаевич, кажется, так он представился.
— Зачем вы меня вызвали? Я же уже все вам рассказала… Когда же все это закончится?
Фаина держалась, но видно было, что она расстроена и напугана.
— Скоро, — пообещал Горюнов. — Я, Феодосия Семеновна, вас пригласил не для вопросов.
Он подвинул к себе папку, не спеша развязал тесемки.
— Я вам кое-что показать хочу, — сказал так же мягко, как смотрел.
Майор не пугал, напротив, был максимально вежлив, но эта вежливость устрашала сильнее, чем если бы он сейчас на нее накричал.
Горюнов открыл папку, достал фотографию и положил перед Фаиной. Та подалась вперед и тут же резко отшатнулась. На фотографии был запечатлен истерзанный детский труп. Такие кадры могли быть сделаны где-нибудь в Освенциме.
— Посмотрите-посмотрите, — мягко сказал майор.
Фаина сделала над собой усилие, медленно протянула руку и взяла фотографию, посмотрела на жуткое, дикое, совершенно противоестественное изображение. Пальцы женщины задрожали, фотография подергивалась, словно живая.
В это же самое время за столом в пустом соседнем кабинете устраивался Витвицкий. Сейчас, находясь наедине с самим собой, Виталий Иннокентьевич заметно волновался. Он выложил на стол блокнот, аккуратно положил рядом ручку. Затем внимательно посмотрел на пустой стул перед собой, словно пытаясь увидеть на нем собеседника.
Капитан увидел этого человека в деталях. Воображаемый собеседник был спокойным и уверенным, точно как рассказывал Горюнов, и с усмешкой смотрел на блокнот на столе. Представив себе эту усмешку, Виталий спустил блокнот под стол, положив его на колени, как это обыкновенно делал Некрасов, взял ручку наизготовку и снова посмотрел на пустой стул перед собой.
Воображаемый собеседник все так же ухмылялся, словно это он был психолог и видел Виталия насквозь. Злясь на себя, Витвицкий вовсе убрал блокнот с ручкой.
Неизвестно сколько еще продолжалось бы это нервное перекладывание канцелярских принадлежностей, но вдруг щелкнул дверной замок и два милиционера ввели в кабинет Чикатило.
Витвицкий мгновенно забыл о волнении и неуверенности. Он впервые видел Чикатило. Смотрел на него изучающе, отмечая, как тот идет, как сутулится, как садится, как смотрит, как кривит рот, — ловил каждое движение. И каждое движение добавляло Виталию Иннокентьевичу уверенности. Человек перед ним был непрост, хоть и казался совершенно обыкновенным, не внушал опасений. Более того, с каждым его движением капитан утверждался в мысли, что это их преступник.
— Чикатило Андрей Романович, — сказал спокойно.
— Вы же знаете, — отозвался тот. — Уже сто раз допросили.
— Это не допрос, скорее беседа, — произнес Витвицкий любимую фразу Некрасова и почувствовал, что прозвучало неестественно, примерно как блокнот на коленях.
— Я уже сказал вам все. Я не понимаю, почему я здесь, — заговорил между тем человек напротив. — Это какая-то нелепость. Глупость какая-то.
Фаина опустила на стол фотографию. Пальцы ее дрожали.
Пугающе мягкий майор Олег Николаевич молча достал из папки второе фото с другим изувеченным трупом, опустил на стол поверх первого. Затем третье, четвертое, пятое…
На столе перед Фаиной медленно, словно в кошмарном сне, складывалась жуткая мозаика из изувеченных человеческих тел.
Она хотела сказать что-то, спросить, но слова застряли где-то глубоко, и Фаина лишь в ужасе прикрыла рот ладонью.
— А ваша жена, сын — они тоже считают, что это глупость? — спрашивал между тем Витвицкий.
— При чем здесь моя семья? — рассердился вдруг Чикатило. — Оставьте. Они и без вас настрадались. Мы уже переезжали один раз, меняли всю жизнь. Только потому, что меня подставили. Сказали, что аккумулятор украл. А я никогда ничего такого не делал. Я честный человек. Честный труженик.
— Вы любите свою семью? — Витвицкий словно не заметил раздражения.
— Не понимаю, какое это имеет отношение?..
— Я же сказал, я не следователь, — иначе повернул фразу учителя капитан. — Я психолог. И у нас не допрос, а беседа. Как зовут вашу жену?
— Феодосия, — голос Чикатило зазвучал мягче: не то воспоминание о жене его успокоило, не то изображал примерного семьянина. — Фенечка я ее всегда звал. Фиалочка. И дарил цветы фиалки всегда и духи «Фиалка»…
— Вы с ней не говорили после задержания? — поинтересовался Витвицкий. — Что она обо всем этом думает?
— Дома поговорю, когда отпустят.
В этой реплике было столько уверенности, что казалось невозможным усомниться в высказанной мысли. Но Виталий Иннокентьевич все же позволил себе сомнение: