— А в детстве вы, полагаю, грезили романтикой партизанских отрядов.
— С чего вы взяли? — не понял Чикатило.
— У каждого человека есть свои психические особенности. Когда они незначительны, человека считают нормальным. Но если этих особенностей много и они ярко выделяются, говорят об отклонении от нормы. Изучение ярких особенностей — моя работа.
Некрасов задумчиво разглядывал Чикатило, потом открыл папку, достал из нее несколько листов бумаги с отпечатанным на машинке текстом, положил на стол.
— Что это?
— Почитайте, — Некрасов пододвинул листы к Чикатило.
Тот взял, нехотя начал читать вслух:
— «…„X“ в достаточной мере владеет ситуацией, контролирует ее развитие в нужном ему направлении… — На лице Чикатило возник интерес, он продолжил чтение, бубня под нос. — …Сила мотива „за“ может быть связана со многими факторами: с изменениями физического состояния окружающей „X“ природной среды, состоянием его организма, с некоторыми особенностями окружающего его психологического климата, микросоциальной среды (семья, работа)… — Чикатило прервался, посмотрел на Некрасова и снова углубился в документ: — …Выбираемый партнер не безразличен и не случаен для „X“, а является результатом селекции. Пол преобладает женский, что свидетельствует о том, что истинный, желаемый объект для „X“ — женщина…»
Чикатило вопросительно посмотрел на Некрасова.
— Это проспективный портрет, — ответил на незаданный вопрос Некрасов. — Я составил его семь лет назад. В тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году. Видите, я вас понимаю, Андрей Романович. И хотел бы понимать еще больше.
В глазах Чикатило блеснули слезы.
— И поверьте мне: милиция вас уже не отпустит, — вкрадчиво сказал Некрасов. — Только они настроены вас судить и наказывать. А я хочу вам помочь. Вы меня понимаете?
Чикатило сморгнул, часто закивал.
— Вот и прекрасно, — Некрасов улыбнулся и раскрыл блокнот.
Спустя час с небольшим Некрасов вошел в кабинет следственной группы. На лице его была загадочная полуулыбка.
— Ну что, Евгений Николаевич? — привстал Горюнов.
— Он признался? — Витвицкий тоже встал.
Некрасов положил на стол несколько листков, вырванных из блокнота и густо исписанных мелким почерком.
— Ну, не тяните кота за это самое… Что? — нахмурился Липягин.
— Я вас поздравляю, — сказал Некрасов. — В этот раз вы взяли того, кого нужно. Убийств больше не будет. А это… — Он двинул листки к центру стола. — В общем, я придумал, как его расшевелить, и он готов дать признательные показания. Но впереди у нас большая работа.
Люди в кабинете выдохнули, заулыбались, Ковалев на правах старшего по званию первым начал читать признание Чикатило.
— Евгений Николаевич, как вам удалось? — спросил Витвицкий.
— Понимаешь, Виталий, у нормального человека две системы общения: вербальная и невербальная, — ответил Некрасов. — Причем в неформальной обстановке невербальная система зачастую является основной. Ну, например: женщина вам говорит «нет», но в ее интонации и поведении вы улавливаете «да». А для садистов такие оттенки недоступны, они способны лишь к формальной коммуникации.
— Как сейчас говорят — не врубаются типа? — уточнил Липягин.
Некрасов кивнул с улыбкой:
— Очень точное слово — «не врубаются». При этом в обычной формальной ситуации они ничем не отличаются от нас. Вот этот Чикатило: в армии он был одним из лучших. Он даже в партию там вступил. А в неформальной ситуации, когда общение происходит на невербальном уровне, когда нужна интуиция, такие люди не понимают происходящего, они становятся как бы слабоумными, причем остро чувствуют эту свою ущербность.
— И мстят? — оторвался от чтения Ковалев.
— Ну поначалу просто стараются тщательно избегать таких неформальных ситуаций. В армии, когда все шли в увольнение — на танцы, к девочкам, — Чикатило шел в Ленинскую комнату и занимался «политической подготовкой». Но компенсации не наступало, напротив, болезненное состояние усиливалось. Говоря общо, у этих людей нет навыков самозащиты от давления общества. В детском и подростковом возрасте они являются объектами насилия со стороны сверстников, хотя физически зачастую сильнее тех, кто их обижает, — Некрасов тронул Витвицкого за локоть. — Виталий, сделай мне чайку, пожалуйста.
Витвицкий кивнул. Некрасов расхаживал по кабинету, продолжая говорить:
— Но защитить себя они не в состоянии. Возникает комплекс неполноценности, заниженная самооценка, которая с годами усиливается. Половая конституция у них слабая, затруднения в общении с женщинами еще более усиливают комплекс неполноценности.
Ковалев, дочитав первый лист, передал его Горюнову. Начал читать второй и тут же принялся зачитывать вслух:
— Однако в предъявленном мне постановлении изложена не вся моя преступная деятельность. Желая искренне, чтобы со мной разобрались до конца, начиная с первого случая и до самого последнего случая, сообщаю вам следующее: свое первое преступление я совершил в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году, это было убийство Закотновой.
Наступила тишина, и в ней глухо прозвучал голос Липягина:
— Нихуя себе…
— Евгений Николаевич, спасибо вам, — сказал Ковалев Некрасову. — Но чую: теперь у нас впереди не просто большая работа. Теперь у нас впереди трехэтажный геморрой…
1993 год
Начальник СИЗО, вальяжно откинувшись в кресле, пил чай, похрустывая сухариками. Распахнулась дверь, и в кабинет, буквально оттолкнув секретаря-офицера, ворвалась журналистка, а с нею — съемочная группа: операторы с двумя камерами и ассистентка.
За прошедшие пару лет журналистка сильно изменилась: она стала вхожа в большие кабинеты, она приобрела новые манеры, стала иначе одеваться и краситься. Прежним остался только кулончик в виде лезвия безопасной бритвы.
— Он занят! Куда вы лезете? — раздался за спиной журналистки отчаянный крик секретаря.
— Знаем куда! — напористо сказала журналистка. — Нам надо! Мы прямо из аэропорта… — Она посмотрела на начальника СИЗО и криво усмехнулась: — О, здрасьте! Вот вы чем заняты — чаи гоняете.
Начальник СИЗО поставил чашку с чаем на стол, нахмурился.
— Вы что себе позволяете?!
— Нам нужно снять Чикатило! — зачастила журналистка. — Телеинтервью. Срочно, — она положила на стол бумагу. — Вот.
— Что это?
— Разрешение, что же еще. От вашего начальства. А ему приказали из администрации Ельцина. — Журналистка снова усмехнулась, как-то очень не по-женски, словно подглядела эту усмешку у кого-то очень властного и могущественного.
— Зачем? — изумился начальник СИЗО.
— Господи… — Журналистка с усталым вздохом уселась в кресло. — Затем, что демократия и свобода слова. Слыхали про такое, а? И пожалуйста — поживее! У нас послезавтра эфир, а нам нужно еще смонтироваться, перелететь и «одобрямс» получить.
Начальник СИЗО прочитал бумагу, поднялся из кресла.
— «Одобрямс»? — с иронией сказал он. — А как же свобода слова?
Журналистка отмахнулась — мол, все это не важно.
— Ну что ж, пойдемте, — начальник СИЗО надел фуражку. — Только я не уверен, что он захочет вас видеть. А заставить его по закону я не могу.
Журналистка в третий раз усмехнулась, расстегнула пуговку на кофточке: сверкнул кулончик в виде лезвия.
— Я уверена — захочет.
На другой день в кабинете собрались все участники расследования, включая Некрасова. За отдельным столом сидел офицер с магнитофоном, на столешницу были выставлены два микрофона.
— Заводите! — скомандовал Ковалев.
Конвойные ввели Чикатило. Он остановился в дверях, снял очки, протер их платком, надел, обвел взглядом людей в комнате.
Брагин, Ковалев, Витвицкий, Липягин, Горюнов и остальные, в свою очередь, разглядывали Чикатило. Наконец снова прозвучал басок Ковалева:
— Задержанный Чикатило, садитесь.
Чикатило сел за стол, посмотрел на микрофоны, вздохнул.
— Нам сообщили, что вы, Чикатило Андрей Романович тысяча девятьсот тридцать третьего года рождения, официально хотите дать признательные показания. Это так? — задал новый вопрос Ковалев.
— Я… Мне нужно…
— Так или нет? — Ковалев повысил голос.
— Да, я хочу сказать… — тихо произнес Чикатило.
— Так или нет?! — Ковалев почти кричал.
— Так.
Полковник сделал знак офицеру у магнитофона. Щелкнул переключатель, завертелись бобины, началась запись.
— Говорите. Мы вас слушаем.
Чикатило снова снял очки, повертел их в руках и заговорил тихо, но уверенно:
— Я, Чикатило Андрей Романович, признаюсь, что в течение многих лет совершал преступления…
— Какие? — неожиданно спросил Брагин.
— А? Какие… Убийства. Совершал убийства. И сейчас, глубоко раскаиваясь в содеянном, хочу искренне рассказать о себе, своей жизни и обстоятельствах, приведших меня к совершению тяжких преступлений на протяжении целого ряда лет.
— Чикатило, более конкретно — о каких преступлениях идет речь? — спросил Ковалев.
— Подождите, — тихо попросил Некрасов. — Не давите на него. Всему свое время.
— Со дня ареста в моей душе шла борьба, — сказал Чикатило. — С одной стороны, я хотел рассказать о себе все. И главное, о тех чувствах, которые толкали меня на совершение страшных преступлений. С другой, меня терзал позор перед семьей, близкими и знакомыми, когда они узнают, что я натворил. Сегодня я пришел к твердому решению говорить правду и только правду и своими правдивыми показаниями помочь следствию в установлении истины.
— Надо же, сука какая, — не выдержал Липягин. — Как по бумажке выдает.
Чикатило услышал, вскинул голову, обвел взглядом собравшихся в кабинете.
— Я всю ночь не спал, — сказал он. — Я готовился. И к такому решению, помимо всего прочего, я пришел потому, что я не единственный, наверное, человек, который совершал или в будущем совершит такие тяжелые преступления. И в таком случае моя искренность на следствии поможет органам правосудия пресекать это в самом начале преступной деятельности таких лиц.