Его власть всецело зависела от имперской стражи — кешика, роль которого была особенно важна в условиях действия центробежных сил, которые разорвут империю после 1241 года. Он начал подспудно перестраивать имперскую структуру Чингисхана сразу же после его смерти. Два главных фактора подпитывали неминуемый распад: тумены и их мини-царства, основанные на реальном или фиктивном родстве; императорский клан, управлявший «вотчиной» или улусом. В противостоянии с этими силами Угэдэй опирался на ночных стражей и сильную центральную администрацию, контролировавшуюся доверенными помощниками.
Ключевой военной фигурой был Эльджигидей[2050]. Угэдэй стремился соединить военный тип контроля с гражданской администрацией. Для этого он создал центральный секретариат, в котором Эльджигидей командовал ночными стражами, а Чинкай был управляющим двором, хранителем имперской печати, распределителем военной добычи, последней инстанцией в решении всех гражданских вопросов, хотя Угэдэй никогда не называл его главным министром. Другим важным сановником был Няньхэ Чжуншань, кидань, отвечавший за все письменные тексты, касавшиеся империи, — в сущности, хранитель архивов[2051]. В отличие от военной практики направлять китайских воинов в Хорезм или тюркских солдат в Китай, чтобы предотвратить возможные сговоры и мятежи местной элиты, Угэдэй избрал принцип «каждой лошади — свой скаковой круг», то есть предпочитал использовать местных профессионалов и экспертов. Среди управленцев особенно выделялись три человека, представлявшие различные культуры: Махмуд Ялавач, исламист из Хорезма, Елюй Чуцай, кидань, соединявший в себе три культурные традиции — киданей, китайцев и чжурчжэней, и Чинкай, несторианский христианин, который мог одновременно выступать от имени тюрков, кереитов, уйгуров и других народностей, исповедовавших несторианство[2052].
Происхождение Чинкая (ок. 1169–1252) в точности неизвестно. Его называют и найманом, и уйгуром, и онгутом, но в большей мере он все-таки — китаец, поскольку свободно владел китайским языком. Чинкай де-факто был первым министром у Чингисхана с 1206 года, когда под его началом трудилось шестьдесят бюрократов. Он был одним из тех, кто «пил воду Бальчжуны», то есть заключал Бальчжунский договор[2053], он же сопровождал неугомонного монаха Чан Чуня в долгом и сложном походе для встречи с Чингисханом в 1222–1223 годах. Чинкай поощрял развитие торгово-коммерческих связей монголов с мусульманскими купцами и даже брал их на службу финансовыми и налоговыми экспертами. Тем не менее во времена Чингисхана Чинкай не приобрел такой же значимости, какой добился при дворе Угэдэя. Чингисхан назначил хранителем печати тангута Тататонгу: этим назначением и объясняется особое внимание к уйгурской письменности и к уйгурским секретарям. Когда Чинкай стал канцлером Угэдэя, он все имперские указы и обсуждения записывал на монгольском, тюркском, персидском и китайском языках, исходя из того, что ограниченная система Тататонги могла использоваться служителями секретариата для личного обогащения; коррупция всегда присутствовала в монгольском сообществе, поскольку сами ханы больше думали о завоеваниях и славе, а не о деньгах[2054].
Чингис на самой ранней стадии отметил одну из наиболее острых трудностей империи: на завоеванных территориях монголам приходится полагаться на местных администраторов, но насколько им можно доверять? Вместе с Чинкаем он придумал систему дарухачи — политических комиссаров, назначавшихся в ключевых городах, судах и военных командованиях; первое такое назначение фиксируется источниками в Пекине после его падения в 1215 году, хотя некоторые авторы позднее обнаружили косвенные свидетельства аналогичных назначений, относящиеся к 1211 году[2055]. Подобно системе «син-шэн» у цзиньцев в Китае, эти комиссары, почти все — монголы, были личными посланниками хана, его полномочными представителями в завоеванных землях. Они собирали налоги, набирали войска из местных жителей, проводили переписи населения, отправляли подати ко двору хана. Они также осуществляли надзор за местными феодалами, знатью и национальным чиновничеством[2056]. Существовала также категория служителей, именовавшихся баскаками; у них ранг был пониже, потому что они не были монголами. Ими были главным образом военные люди, посланные охранять дарухачей при исполнении обязанностей по сбору налогов. Со временем различие между баскаками и дарухачи истончилось до такой степени, что вошло в привычку использовать эти наименования как ярлыки для обозначения военного или гражданского начальника. На практике же, как обычно, торжествовала путаница, поскольку одни баскаки обладали полномочиями наместников, другие — таких полномочий не имели; ситуация усложнялась еще и тем, что ханы иногда направляли отдельных чрезвычайных и полномочных представителей[2057].
Чинкай должен был решать проблемы, никогда прежде не возникавшие. Во-первых, монголы ничего не знали об особенностях жизни оседлого населения. Они были кочевниками, воинами, всю жизнь проводили в седле и никогда не сталкивались с чиновниками, канцеляриями, администрациями. Не знали они каких-либо иностранных языков и, ведя примитивный образ жизни, понятия не имели о таких неведомых стихиях, как монетарная экономика. Волей-неволей им приходилось призывать на помощь образованных и многоязычных специалистов в странах, которые они завоевали. Подобно британцам в XIX веке, они должны были научиться управлять огромными народными массами, имея в своем распоряжении горстку подготовленных администраторов, и полагаться на услуги коллаборационистов и новообращенных в монгольскую веру в мировое господство. Чингис и Угэдэй всегда пускали в ход козырную карту религиозной терпимости, чтобы привлечь на свою сторону местное духовенство[2058]. Далее. Чинкай должен был принять все меры для того, чтобы сберечь богатства империи и не позволить местным монгольским аристократам исподтишка растащить их. Угэдэй реорганизовал систему администраций по всей империи с тем, чтобы она позволяла местной могущественной знати иметь в органах управления своих представителей[2059]. В 1229 году он создал региональные секретариаты в Восточном и Западном Туркестане, в Северном Китае, а впоследствии появился и четвертый секретариат — в Северном Иране. Этим органам власти надлежало разрешать разногласия между ханом и региональными правителями, а при его царствовании такие споры чаще всего возникали между Угэдэем и Джагатаем.
Именно в таком политическом контексте и вышел впервые на историческую сцену Махмуд Ялавач, протеже Чинкая (известна лишь дата смерти — 1254 год). Он был сыном тюркского мусульманина-купца из Хорезма. Ялавач Старший поступил на службу к монголам в роли дипломата в 1218 году, и первым его назначением была крайне опасная миссия к шаху Мухаммеду, любившему убивать монгольских посланников. Затем он на какое-то время исчез из поля зрения историков и вновь появился в 1229 году, когда Угэдэй назначил его генерал-губернатором Северного Китая. В это же самое время его еще более известный сын стал генерал-губернатором Центральной Азии[2060].
Ялавач Младший поставил перед собой непростую задачу возродить разрушенную экономику и инфраструктуру Хорезма, реформировать налогообложение. Он решил упростить всю систему и оставить только два налога — подушный («хубчир») и земельный («халан»), без взимания каких-либо иных поборов. Его система оказалась настолько эффективной, что ее позднее внедрил в масштабах всей империи Мункэ[2061]. Но Ялавач, верой и правдой исполняя желания Угэдэя, повздорил с Джагатаем (см. главу 14). Джагатаю всегда был не по душе неусыпный надзор Ялавача, и скандал 1239 года, когда он своевольно пожаловал земельный надел фавориту, мог привести к гражданской войне, если бы его вовремя не урегулировал Угэдэй.
Едва забылся один конфликт, как разразился очередной кризис. Самая ранняя пролетарская революция, произошедшая в Бухаре в 1238–1239 годах, приняла столь серьезный характер, что монголам пришлось на какое-то время уйти из города. Угэдэй отправил большую армию, которая подавила восстание, но Джагатай настаивал на массовой расправе для наказания за неподчинение монголам. Ялавач обратился к Угэдэю, и, к великому неудовольствию Джагатая, Бухара была спасена от полного уничтожения. Зная, что мстительный Джагатай теперь всеми силами будет добиваться краха Ялавача, Угэдэй перевел своего фаворита в 1241 году на север Китая[2062].
Теперь о другом блистательном управленце эпохи Угэдэя — Елюе Чуцае (1190–1243), хотя он изумляет интеллектуалов и историков в большей мере как эрудит, обладавший многими талантами, а не способный госслужащий. Безусловно, перед нами сложная и противоречивая личность, значительная часть жизнедеятельности которой до сих пор вызывает споры, тем более что об этом человеке даже не упоминается ни в «Тайной истории», ни в историческом описании Рашида ад-Дина. Неизвестно даже — был ли он конфуцианцем или буддистом? Возможно, это объясняется его эклектическим отношением к религии[2063]. Он родился в Пекине, в семье главного министра цзиньцев и по браку приходился родственником основателю династии Ляо. Хорошо известно также то, что он получил высшую оценку на китайских экзаменах по готовности к государственной службе, состоявшихся почти одновременно с монгольским вторжением. Он находился в Пекине во время страшной осады 1214–1215 годов и почти месячного разграбления города. Массовое смертоубийство нанесло ему неизлечимую душевную рану. В поисках выхода из духовного тупика он начал изучать буддизм у прославленного мудреца Вань-суна (также Син-сю, 1166–1246), синкретиста, искавшего золотую середину между конфуцианством и буддизмом