лаагер ливни стрел, налетавших так же густо и ненасытно, как тучи саранчи или москитов. Бела тоже не смог построить надлежащий боевой порядок в ограниченном пространстве лагеря, и его люди изнемогали от чрезмерной скученности. Обстрел длился с утра и до полудня, но контингент Коломана держался стойко, брат короля даже предпринял три безуспешные вылазки, прежде чем умчаться прочь на быстром коне[2349]. Тогда-то и началась грандиозная массовая резня.
Монголы преднамеренно оставили прогалину в своих рядах, в которую и ринулись деморализованные венгерские воины. Батый, потрясенный потерями, вначале не хотел преследовать убегавшего противника, но Субэдэй взял эту миссию на себя[2350]. Бойня еще больше усилилась, когда монголы вырвались на открытое пространство и могли гнаться за венграми и убивать их как во время охоты на дичь. Словно страданий было недостаточно, разразился ливень, превративший поля в месиво грязи, в которой вязли рыцари, становясь легкой добычей для монголов. Многих поглотила река, когда они были застигнуты на переправе через Дунай, попрыгали в воду, и их затянуло на дно[2351].
В тот день погибла элита венгерского рыцарства. История свидетельствует, что в ходе сражения и во время преследования отступавшего противника монголы убили более 30 000 человек, включая нонкомбатантов и обозников. Коломан, несмотря на тяжелое ранение, прискакал через паромную переправу в Пешт, провозгласил sauve qui peut и умчался в Сегед на юго-восток Венгрии. В мае он соединился в Загребе с Белой, который тоже спасся и тоже был тяжело ранен и впоследствии умер от ран, полученных в Мохи[2352]. В числе выдающихся венгров, погибших в битве, были архиепископ Уголин, архиепископ Эстергомский Матьяш, епископ Дьерский и близкий друг Белы Дьёрдь, епископ Трансильванский Рейнольд, епископ Нитрский Янош, архидиакон Вацский Ерадий, архидиакон Эстергомский Альберт и Миклош, архидиакон Сибиуский, вице-канцлер Белы[2353]. Епископ Печский Варфоломей уцелел и присоединился позже к королю в Далмации[2354].
Жуткое и скорбное зрелище представляло место сражения. Более десяти тысяч тел усеяли долину — разрубленных саблями, обугленных, обезглавленных, объеденных воронами, стервятниками, лисами, волками и вепрями. Земля побагровела от крови, за один день нельзя было обойти «каньоны мертвецов, видя вокруг лишь трупы павших воинов, лежавших на земле подобно камням, вырубленным в каменоломне»[2355]. Сравнение с камнями чаще всего встречается в описаниях поля битвы в Мохи. Приведем еще один отрывок: «Трупы лежали вокруг густо и обыденно, будто стадо коров или гурт овец на пастбище или груды камней, нарезанных в каменоломне для стройки»[2356]. Воины, затонувшие в реке или болотах, стали кормом для рыб и червей. Жира от сгоревших трупов было столь много, что крестьяне, сжигавшие их, с трудом тушили возникавшие пожары. Разлагавшаяся плоть наполняла воздух ужасным зловонием и создавала угрозу распространения инфекционных заболеваний.
Раненые и напуганные лошади блуждали вокруг, дополняя своим истошным плачем страшную картину вселенского ада: крестьяне были вынуждены добивать их, чтобы избавить и животных, и себя от лишних страданий[2357]. На поле сражения Бела оставил немало золота, серебра и прочих драгоценностей. Поначалу монголы, испытывавшие эйфорию, не проявили интереса к сокровищам, но спустя несколько дней собрали все ценности и распределили в соответствии с традиционным правилом — отдавать большую и лучшую часть награбленного добра грандам[2358].
В Мохи монголы одержали победу, применив классическую тактику окружения противника, к чему всегда стремится хороший стратег. В истории войн можно найти не так уж много примеров реализации таким методом почти платонического желания триумфа на поле битвы. Самые известные из них — победы Ганнибала при Каннах, Наполеона при Аустерлице, Слима на Иравади в 1945 году, но и триумф монголов в долине Мохи относится к этой категории военных успехов. Просто-напросто монголы превзошли христианские армии по всем статьям: дисциплиной, организованностью, быстротой маневра, мобильностью, искусством дезинформации и мистификации, даже вооружениями[2359]. В Китае они заимствовали технологию применения пороха, столь напугавшую венгров. Превосходство лучников проявлялось уже в том, что монгольские стрелы пробивали доспехи западных рыцарей, тогда как сами монгольские всадники были надежно защищены от стрел и копий рыцарей, исключая, возможно, короткие и тяжелые стрелы арбалетчиков, пускавшиеся на ближней дистанции[2360]. Они располагали всеми видами тяжелых луков, в том числе гигантами, натягивавшимися двумя здоровенными мужиками и пускавшими стрелы с серебряными наконечниками, в которых имелись отверстия, издававшие ужасающий свистящий звук во время полета[2361].
Субэдэй не придерживался концепции, будто конница не может действовать эффективно без стабильной поддержки пехоты. Армии средневекового христианства полагались на массовость атак и шоковые тактики; монголы, предваряя Наполеона, — на мощь артобстрела. В Мохи они доказали две вещи: легкая конница способна побороть тяжелую кавалерию, если превосходит ее мобильностью; в военной истории монголы первыми применили сокрушающую артподготовку перед решающим наступлением[2362].
После ухода монголов в Центральную Азию каждое из побежденных ими европейских государств стало утверждать, что именно оно заставило интервентов повернуть вспять. Венгры заявляли, что они уступили монголам в Мохи только вследствие невезения; поляки доказывали, что они обескровили монголов под Лигницем и тем самым спасли Западную Европу от вторжения; по версии немцев, когда монголы натолкнулись на реальную силу (то есть на немцев), они поджали хвост и бежали; русские пытались изобразить всю историю так, будто монголы понесли слишком большие потери, завоевывая Русь. Все эти и им подобные сентенции сродни больше похвальбе завсегдатая паба, а не выводам серьезного историка[2363].
Главный виновник появления досужих мифов — Карпини, убедивший себя в том, что открыл формулу разгрома кочевников, в основе которой лежала им же обнаруженная боязнь арбалетов[2364]. Действительно, монголы боялись арбалетов, особенно на близкой дистанции, как это и случилось в исключительных обстоятельствах на мосту в Мохи, однако арбалеты не играли значительной роли в сражениях на открытой местности, где было трудно настигнуть маневренных верховых лучников. Монголы, постоянно обеспокоенные своей немногочисленностью, старались избегать значительных потерь и обычно перед собой заставляли идти в наступление пленников. В Польше и Венгрии были убиты двое старших командиров, и для монголов это был серьезный урон.
Верно и то, что Батый считал неприемлемой утрату нескольких сотен воинов на мосту в Мохи, но в этом он должен был винить только самого себя[2365]. Его изводила затаенная и нестерпимая зависть к Субэдэю. Если Субэдэй и Джэбэ превосходно взаимодействовали в 1221–1223 годах, то отношения между Батыем и Субэдэем не сложились с самого начала. Во время пьяной ссоры на злосчастной пирушке Гуюка и Бури объединяла общая неприязнь к Батыю, славолюбцу и ничтожеству, примазавшемуся к Субэдэю, чтобы приписывать себе успехи полководца-ветерана[2366].
Безусловно, между командующими и не могло быть взаимопонимания. Субэдэя раздражало пораженчество Батыя, отсутствие в нем истинного воинского духа, увиливание от сражения с Белой. После сражения Батый, взбешенный потерями, пытался возложить вину на Субэдэя, укоряя его за то, что он промедлил с отвлекающей атакой. Субэдэй спокойно ответил: если Батый шел по мосту, находившемуся в самом мелководном месте, то ему пришлось строить мост ниже по течению, где река глубокая[2367]. Уязвленный Батый тогда заявил: этой победы ему достаточно, и он намерен уйти из Польши и Венгрии. Явно стыдя его, Субэдэй в присутствии других монгольских аристократов сказал: «Поступайте, как вам угодно. Но я перейду через Дунай»[2368].
Все понимали, что в действительности победа принадлежала Субэдэю, искусно использовавшему преимущества оперативной курьерской связи, позволявшей координировать действия войск на большом удалении[2369]. В Мохи 65-летний Субэдэй провел 65-е сражение, одержав победу по меньшей мере в шестидесяти из них [2370]. Современный историк написал о нем:
«(Он) знал ограниченность и зыбкость власти степей; по этой причине его военные кампании всегда отличались расчетливостью, экономностью и минимальными потерями. Все это достигалось благодаря исключительной изобретательности, доскональному изучению противника и осмысленной готовности идти на риск»[2371].
Бела избежал гибели на поле боя. Он укрылся в Братиславе на левом берегу Дуная, куда пригласил его герцог Австрийский Фридрих. Последствия гостеприимства были катастрофические: «Увы, бедный король оказался в положении пойманной рыбы, улизнувшей из морозильника и попавшей в жаровню»