Кому-то эти теории могут показаться метафизикой и мистикой. Безусловно, другие варианты концепций попроще и понятнее. Климатическая теория объясняет все тем, что засушливость степей вынудила монголов отправиться на завоевание мира, хотя засуха привычнее для кочевников, чем для оседлых народов, которые не могут с такой же легкостью собрать пожитки, погрузить на телеги и двинуться в путь[2465]. Самый оригинальный вариант этой теории состоит в том, что монголы высвободились из замкнутого круга бытия вследствие снижения интенсивности ветра и песчаных бурь[2466]. Засухи и обезвоживание всегда угрожали степям; вытеснение пастбищ пустынями оборачивалось тяжелыми последствиями для кочевников[2467].
Согласно третьей концепции, ключевым фактором было похолодание и усиление северных ветров. Некоторые эксперты утверждают, что цзиньский Китай в 1211–1234 годах стал жертвой необычайных холодов, и холодные погодные условия по всей Северной Евразии в двадцатых годах XIII века в целом способствовали понижению сопротивляемости монгольскому нашествию. Авторов этих интерпретаций обвиняют в пренебрежении географическими нюансами. К примеру, экстраполируя условия Аляски и Швейцарии на Монголию и Китай, они не принимают во внимание меридианные различия. Например, если в Гренландии в период 1180–1210 годов было холоднее, чем обычно, то в Северной Скандинавии было теплее в 1160–1190 годах[2468]. Четвертый вариант разъяснений сосредоточивается на повышении влажности, в результате чего повысилась продуктивность пастбищ, увеличилось поголовье лошадей и значительно возрос потенциал для чужеземных походов. Согласно мнению узкого круга знатоков древесных годичных колец, в 1211–1230 годах в Монголии были самые прохладные и влажные климатические условия, что благоприятствовало росту трав, возрастанию поголовья домашнего скота и численности населения[2469].
Среди климатических аргументов наиболее здравыми представляются те из них, которые рассматривают климатический фактор как повседневное и вспомогательное обстоятельство и различают условия необходимые и достаточные. Ведущий монголовед Оуэн Латтимор, например, соединил «неоклассическое» представление о том, что монголы вышли за пределы Монголии вследствие экологических и климатических факторов, с «полуклассической» теорией о том, что интенсивное земледелие и переход от охоты и собирательства к пастбищному скотоводству вызвали опустынивание и климатические изменения[2470]. Следуя примеру американского климатолога Элсуорта Хантингтона, Латтимор совместил климатическое и циклическое толкование исторического процесса. Это представляет интерес по двум причинам. В пятидесятых годах XX века сенатор Маккарти зачислил Латтимора в ряды «красных», хотя взгляды ученого были далеки от ортодоксального советского марксизма, доказывавшего линейное историческое развитие от первобытного общественного устройства к рабовладению, феодализму и капитализму. Циклические концепции исторического процесса ассоциируются с именами Макиавелли, Вико, Гиббона, Ницше, Шпенглера и Арнолда Тойнби, и они обычно относятся к политическим взглядам правых.
Исторические спирали Латтимора сложны. По его мнению, утверждать, что Чингисхан появился, подобно молнии, из «ниоткуда», значит искажать историю степей. С другой стороны, монголы не были повторением сюнну (хунну) и более ранних кочевников, и в этом смысле Чингисхана можно считать «явившимся» из неизвестности и пустоты, потому что он и для истории стал «открытием», новью[2471]. Марксистские заимствования Латтимора идиосинкразические и эклектичные. Аналогичная тенденция «подобрать и смешать» просматривается и в трудах Гумилева. Он говорит нам сначала об «исторической необходимости унификации степей»[2472] («Почему?» — спросим мы), а затем добавляет, что никакой исторической необходимости не было в том, чтобы одержал верх Чингис, на его месте мог оказаться Джамуха, кереит или найман, в чем и проявляется действие случайности и непредвиденного обстоятельства. Гумилев склонен приумножать причинность, указывая, что вследствие особенностей климата монголы охотились и на копытных животных, и на хищников — даже волки боялись их свирепых собак и орлов[2473].
Наконец, нельзя обойти вниманием попытки связать с климатом формирование людей особого психологического склада — и здесь сказывается влияние Монтескье. Например: «Этот климат (степей) формирует тип человека, необычайно жесткого, обладающего почти сверхъестественной выносливостью и стойкостью, настороженного, но приспосабливающегося к любым условиям и не склонным к метафизическим размышлениям»[2474].
Следует отметить два момента. Во-первых, широко распространена оппозиция идее приписывать все достижения гению Чингисхана. Во-вторых, попытки увязать происхождение монголов с климатом обречены на то, чтобы завести нас в тупик: они не подтверждаются свидетельствами, противоречивы и опровергаются конкурирующими теориями, происходящими из того же источника. Простое соотношение монгольской экспансии и климата некорректно и требует дополнительных факторов для того, чтобы оно звучало убедительно и бесспорно[2475].
История о монголах и климате примечательна еще одной деталью. Нашествие монголов привело к разорению и забвению прежде возделываемых земель, которые постепенно зарастали лесами, а массовое отстреливание людей, мор и эпидемии способствовали интенсификации этого процесса. Таким образом, по некоторым оценкам, в атмосфере было ликвидировано 700 миллионов тонн углерода — достаточно для того, чтобы нейтрализовать вред от загрязнения воздуха техникой, использующей бензин в современном мире в годовом исчислении[2476]. Можно сказать, Чингисхан и его сыновья заслужили того, чтобы их занесли в разряд «красных» за пролитую людскую кровь и в разряд «зеленых» за леса, хотя и не ради чистой экологии они опустошали земли.
Самая горячая монгольская тема — массовость злодеяний, совершенных в мире за сорок лет после 1206 года. Здесь мы встречаемся с гигантскими расхождениями в оценках, которые трудно согласовать даже при большом желании соблюсти объективность и баланс. Авторов, пишущих о Чингисхане, легко разделить на два лагеря: одни обвиняют, другие ищут оправдания для реабилитации. Одна школа знатоков готова возложить на монголов вину за любое известное военное преступление, другая когорта экспертов более склонна к тому, чтобы изображать их предвестниками международной безопасности и мира во всем мире, допустившими некоторые эксцессы, достойные сожаления. Один историк договорился до того, что возложил на Чингисхана ответственность не только за реконкисту испанцев против мавров, но и за массовые убийства ацтеков и инков в конце XV века. Монголы якобы приучили к немилосердной жестокости ислам, от мусульман она передалась крестоносцам, затем в Испанию, а оттуда после вояжа Колумба и открытия Америки — в Новый Свет: «Страшная участь ацтеков и инков… в конечном счете порождена Чингисханом»[2477]. Примечательно и другое мнение на этот счет: «Беспощадная жестокость привнесена в ислам крестоносцами»[2478].
Особняком стоит группа экспертов, не только нивелирующих зло нашествия монголов, но и пытающихся преподнести их в позитивном свете. Эти авторы подчеркивают просвещенное отношение монголов к женщинам, неприятие ими (в основном) пыток, их особую роль в распространении культуры и искусств, даже находят причастность монголов к зарождению истоков Ренессанса[2479]. Конечно, можно сделать любые выводы на основе квазигегельянского принципа, предполагающего, что в мире все взаимосвязано. Однако вышеуказанные допущения представляются совершенно нереальными, надуманными и притянутыми за уши. Современный разброд во взглядах на монгольское нашествие, в общем-то, является продуктом противоречивого отношения к монголам в Англии XIII века. Матвей Парижский видел в них Гога и Магога, вышедших из дремотного состояния, демонов из Тартар, прислужников самого Сатаны. Для францисканского великого мыслителя Бэкона[2480] они были представителями триумфа науки и философии над невежеством[2481].
Не подлежит опровержению то, что Чингисхан и его монголы виновны в гибели миллионов людей. Приводились самые разные обоснования террора и жестокости. Монголы-де пытались привить ограниченный степной менталитет всему миру; они воспринимали как богохульство любое сопротивление их божественной миссии; они ненавидели и боялись городов, обнесенных стенами, и не могли сдержать свою ярость, когда их захватывали; жестокость была самым действенным средством, предостерегавшим покоренные народы от нанесения «ударов в спину»[2482]. Самое простое объяснение политики «сдавайся или умирай» заключается в том, что монголы не любили нести потери, и для них наилучшим сценарием битвы была капитуляция противника, сохранявшая жизнь воинам. Этим простым обстоятельством объясняется, в частности, тот факт, что не подверглись чересчур суровым наказаниям почти все города, сдавшиеся на милость победителя без какого-либо, даже символического сопротивления