Можно лишь поражаться тому, как легко к исходу 1220 года Мухали завладел Хэбэем после тяжелой и ожесточенной кампании в Шаньси. Капитуляция главного города Цзинань была поворотным, решающим событием в завоевании монголами Северного Китая: впервые оккупантам добровольно сдавались целые регионы. Отчасти это было следствием примиренческой и сдержанной политики Мухали, но вероятнее всего главная причина заключалась в том, что китайцы перестали доверять Цзинь и поняли, что их будущее теперь связано с монголами[1161]. Мухали был настроен столь оптимистично, что разместил двор и центральную администрацию в Датуне. Чингисхан находился далеко на западе, в Хорезме, и ему донесли, что кидани называют Мухали «гуин», властелин. Не испытывая ни ревности, ни раздражения, Чингисхан передал полководцу личное послание: «В этом титуле доброе предзнаменование»[1162].
Рослый, с вьющимися бакенбардами, великодушный и расположенный к дружеским пирушкам, Мухали имел полное право занимать пост вице-короля. У него была одна главная жена и восемь побочных жен, но только один сын, любимчик Бол. Мухали понимал и знал китайскую культуру, но и был в некотором роде космополитом, носил тюрбан и другие исламские одеяния, привезенные из Западной Азии[1163]. К этому времени он и сказочно разбогател — не только за счет награбленного в кампаниях добра, но и благодаря щедротам Чингиса, обильно даровавшего ему земли за безупречную службу[1164]. Государственный режим Мухали в Северном Китае основывался на мешанине элементов китайской, киданьской, чжурчжэньской, уйгурской и монгольской культур и народных традиций. Лишь при дворе он следовал традиционным китайским обычаям, а в обществе демонстрировал приверженность монгольским правилам равенства полов. В администрацию он набирал главным образом киданьских и китайских чиновников и пытался соединить китайские принципы государственной службы с наиболее успешными решениями, найденными в монгольской социально-политической системе[1165]. В религиозных делах он проявлял такую же толерантность, как и великий хан. Когда на китайское население возложили монгольские обязательства нести военную службу, исполнять трудовые повинности, corvée[1166] и платить налоги на зерно, одежду, лошадей, оружие, специи (монголы облагали налогами почти все, чем мог пользоваться человек), буддисты и даосы были освобождены от всех финансовых поборов[1167]. Свобода действий, предоставленная Чингисханом Мухали в управлении Китаем, свидетельствует о редчайшем взаимопонимании между самодержцем и подданным. Иногда можно встретить обвинения Чингисхана в том, что он всегда был параноиком; они представляются беспочвенными, если судить по отношениям между великим ханом и его наместником в Китае[1168].
Между тем близилось завершение маньчжурской драмы. В 1217 году цзиньцы предприняли последнюю попытку восстановить свое присутствие в Маньчжурии, потерпели неудачу и навсегда ушли из этой провинции. Однако властвование Елюя, симпатизировавшего монголам, было шаткое; большинство киданей жаждали независимости, и в том же году мощный альянс во главе с Хань-шэ развязал гражданскую войну. Елюй нанес ему поражение, но Хань-шэ увел армию, в основном сохранившуюся, в Корею, которая в это время находилась в состоянии смуты после незадачливого coup d'état[1169], погубившего 800 буддистских монахов[1170]. Интервенты-кидани сметали все на своем пути, оккупировали столицу Кэсон, а озадаченные корейцы, не понимавшие, кто и почему на них напал, обратились за помощью к сунцам, но те не проявили никакого интереса[1171]. За киданями по пятам пришел Елюй с сильнейшей армией союзников-монголов. Елюй разнес в пух и прах киданьских повстанцев, пробиваясь через пургу и снежные заносы. Хань-шэ повесился, а его 10-тысячная армия сдалась; монголы обезглавили лишь около ста офицеров[1172].
Нашествие закончилось тем, что Корея стала частью Монгольской империи. Корейский король покорился, согласившись, очевидно, и с хамским обхождением. Первый посланник, прибывший ко двору, вел себя непочтительно, пришел на аудиенцию с луком и стрелами и схватил монарха за руки, когда передавал приветствия от Чингисхана. Ежегодная дань была установлена в 1221 году: 10 000 фунтов хлопка, 3000 кусков шелка, 2000 отрезов газа и 100 000 огромных листов бумаги. В 1223 году монголы ввели единую дань: определенное количество шкурок калана[1173]. Елюй умер в 1220 году, и монголы сразу же аннексировали и Маньчжурию и Корею.
Присоединение Кореи имело для населения несколько неприятных последствий. Монголы ввели практику массовой депортации мятежных корейцев в северные районы Китая[1174]. Кроме того, их приводила в восторг необыкновенная красота корейских женщин, и кореянки стали пользоваться особым спросом на роль жены или наложницы. Хулан, любимая жена Чингисхана, считалась очень красивой, потому что она, как полагают, была корейской принцессой[1175]. Монголы также захватили лучшие сельскохозяйственные угодья, включив их в апанаж Тэмуге. Монголы разрушили традиционный трехсторонний баланс соседских отношений между Китаем, Кореей и Маньчжурией, хотя он и восстановится после завершения монгольской эры[1176]. По иронии судьбы, монгольское нашествие способствовало зарождению национального самосознания в Корее. Прямое следствие этого процесса — восстание корейцев после смерти Мухали в 1223 году. Монголы, поглощенные другими проблемами, не придавали ему значения и не пытались подавить мятеж до 1233 года. Еще одна историческая ирония заключалась в том, что династия Корё, основанная в 918 году, просуществовала до 1392 года, пережив Ляо, Цзинь, Сун и даже монгольскую Юань в Китае[1177].
Исполнение замысла полностью захватить Шаньдун усложнялось не только восстанием «красных курток», но и тем, что в войну ввязались сунцы; империя Сун тоже возжелала аннексировать Шаньдун. Внешняя политика Сун за все двадцать три года войн монголов с цзиньцами была крайне нескладная[1178]. В ней не просматривается элементарной заинтересованности в том, чтобы взглянуть на проблему с точки зрения долговременных геополитических последствий; это отчасти объясняется особым складом мышления, предполагающего пагубность союза с «варваром». (Сунцы не могли забыть своего альянса с чжурчжэнями, заключенного с целью свержения Ляо и приведшего к появлению на границах еще более грозного режима.) Они были ослеплены ненавистью к цзиньцам и катастрофическими итогами войны 1206–1208 годов, заставившими многих, вопреки официальной риторике, усомниться в том, что им удастся когда-нибудь отвоевать север. Большинство сунских политиков, принимавших решения и настроенных против цзиньцев, предпочитали отсиживаться спокойно за стенами «крепости Янцзы». Поэтому они воспринимали монгольское вторжение на север Китая «со смешанными чувствами настороженности и Schadenfreude»[1179][1180]. Лишь малая толика сановников в высших эшелонах власти Сун понимали, что от монголов будет исходить гораздо более серьезная угроза, чем от цзиньцев.
Можно отметить и другие факторы, объясняющие индифферентность сунцев. Несомненные достижения в науке, технологии, литературе, поэзии, философии, просвещении, мореплавании внушали мысль (возможно, и заслуженно в начале XIII века) о том, что они представляют самую передовую нацию в мире, а это порождало высокомерие и заносчивость[1181]. Как бы то ни было, в среде сунцев нарастало возмущение тем, что дань, которую они вынуждены платить цзиньцам по итогам войны 1206–1208 годов, унижает их и подрывает веру в то, что им дарован мандат и благословение Неба. Естественно, верх взяли «ястребы», и в 1214 году Сун провозгласила, что не намерена больше платить дань. Император Цзинь с великой неохотой, но объявил войну. Разумные головы при дворе Цзинь предостерегали не совершать грубейшую ошибку: Северный Китай уже стонет от непомерных податей, а монголы явно выигрывают войну и готовятся захватить Пекин. Моральный дух будет непоправимо подорван, если войска, несмотря на монгольскую угрозу, будут выведены из Шаньси и Хэбэя и брошены против Сун. Для цзиньцев было бы неразумно разделять силы, поскольку минимальные приобретения в войне с сунцами не компенсируют огромные потери в противоборстве с монголами[1182].
Войну цзиньцы начали неплохо, но все успехи перечеркнуло катастрофическое поражение в 1219 году. Сунцы контратаковали, перейдя через Желтую реку, и вошли в Шаньдун, где сформировали альянс с «красными куртками», предполагавший, что они, а не монголы, будут хозяевами провинции. (С 1218 по 1231 год губернатор, назначенный императором Цзинь править Шаньдунем и сосуществовать с «красными куртками», вел себя как независимый военачальник, поддерживавший ту или иную сторону в зависимости от того, кто из них побеждал в данный момент)