[1183]. Но в 1220 году, когда Мухали еще находился в Шаньси, сунцы терпели поражения, а цзиньцы одерживали верх.
Мухали начинал военную кампанию 1220–1221 годов, проявляя осторожность и действуя на границах Хэбэя и Шаньдуна (тогда, как мы уже видели, он и взял города Цзинань и Дамин). С ним неожиданно столкнулся 20-тысячный передовой отряд, оторвавшийся от 200-тысячной армии, которую цзиньцы отправили в Шаньдун: монголы его разгромили в завязавшейся непродолжительной схватке. Затем Мухали нанес сокрушительное поражение цзиньцам при Хуанлинган на южной стороне Желтой реки: здесь он окружил противника на берегу и изрубил, загоняя в реку, где потонули тысячи воинов. Это поражение поставило крест на планах цзиньцев вернуть Хэбэй и Шаньдун, хотя последствия оказались куда более серьезные[1184]. Обе эти победы были одержаны благодаря одному существенному обстоятельству: армия цзиньцев, испытывавших острую нехватку лошадей, состояла в основном из пехоты, которую ничего не стоило перебить на удалении шквалом стрел.
Мухали еще раз доказал свой полководческий дар взятием города (Чжуцю), считавшегося неприступным из-за широкого рва, прорытого по всей окружности крепостных стен, хотя его решение и было простое. Он всего-навсего распорядился собрать вокруг бесхозную древесину, дерн, плаун и проложить через ров дамбу, по которой войска и штурмовали крепость[1185]. Отсюда он двинулся в южном направлении и к октябрю 1220 года дошел до реки Цзинчжан, повернул на восток к Цзинань, а затем снова пошел на юг к Желтой реке. В конце ноября он уже был в окрестностях Кайфына. Решив, как и Самуха до него, что город хорошо укреплен и его трудно взять приступом, Мухали направился на северо-восток к Дунпину. Этот город тоже оказался труднодоступным, и Мухали начал его блокаду. К маю 1221 года в осажденном городе разразился мор и каннибализм. Коменданту удалось прорваться с 7-тысячным войском, но монголы настигли беглецов и почти всех порубили. К тому времени, когда цзиньцы добрались до «безопасного» города Бэйчжоу, от войска осталось 700 человек. Когда Дунпин наконец капитулировал, Мухали ускакал на север, поручив «зачищать» крепость заместителям[1186].
Пока Мухали не мог разрешить одну проблему: чем больше цзиньских армий он сокрушал, тем больше партизанских отрядов появлялось в охвостьях разгромленных войск — и эта ситуация возникала повсюду, даже в формально усмиренной Шаньси[1187]. С другой стороны, с каждой новой победой возрастало число перебежчиков. Показателен пример бывшего цзиньского генерала Янь-ши: сначала он бежал к сунцам и «красным курткам» в 1218 году, а потом, поняв, что рано или поздно победят монголы, переметнулся к ним в 1220 году. Мухали по достоинству оценил его способности и, готовясь пойти на запад покорять провинции Шэньси и Ганьсу, поручил ему сдерживать цзиньцев, сунцев и «красные куртки» на востоке[1188].
Теперь Мухали поставил себе стратегическую цель отрезать территории Шэньси и Ганьсу от империи Цзинь, фактически разрубить ее пополам, прежде чем идти дальше и продолжить процесс отсечения территорий. (В сущности, эту стратегию более чем через шесть столетий применили северяне в Американской гражданской войне, когда в 1863 году Грант одержал победу при Виксбурге, отрезав запад перед тем, как Шерман разрезал надвое остальную территорию форсированным маршем через Джорджию в 1864 году.) Но прежде Мухали должен был согласовать замысел с Чингисом, который в это время вел переговоры с мирной делегацией цзиньцев[1189]. Обеспокоенный тем, что Чингис может прислушаться к их мольбам, Мухали воспользовался недавно созданной скоростной системой ямской связи для того, чтобы его посланник прибыл к великому хану первым[1190].
Но Чингисхан не нуждался в предупреждениях: цзиньский посол не смог предложить ему ничего стоящего. Эмиссар заявил, что император согласен стать младшим братом Чингиса, если ему будет позволено сохранить императорский титул. Чингисхан ответил назидательно. «В прошлый раз я просил вас отдать земли к северу от Желтой реки, но вы отказались, — заявил он. — Теперь эти земли завоеваны Мухали. Что же я получу от нового мира?»[1191] При этих словах посол попытался изобразить раболепие и попросил изложить новые условия мира. Чингисхан ответил, что император должен отдать Шэньси и Ганьсу. Когда посол выразил несогласие, Чингис презрительно предложил ему удалиться, заметив, что им не о чем больше говорить. Чингисхан потом вызвал посланника Мухали и сказал, что план завоевания Шэньси и Ганьсу одобрен, и наградил «величайшего из своих полководцев» еще одним пеаном[1192]. Посланник отправился обратно к Мухали, чтобы передать ему хорошие вести.
Мухали вынашивал этот замысел с 1217 года, но Чингисхан наложил вето, сославшись на то, что за время его отсутствия в Хорезме цзиньцы окрепли. Мухали должен был сосредоточиться на востоке Китая: только там можно было реально досадить цзиньцам в краткосрочном плане. Когда ему сообщили, что Чингис согнул большой палец правой руки в знак одобрения, Мухали обрадовался и будто бы сказал: «Уже по одной этой причине я готов умереть за него, служа ему ревностно и отдавая все силы»[1193].
Он начал подготовку кампании с того, что запросил у тангутов разрешения пройти по их территории через Ордос; они не могли отказать, поскольку к этому времени Чингис окончательно разгромил шаха Мухаммеда в Центральной Азии. Полное затмение солнца 23 мая 1221 года, расцененное прорицателями как плохое предзнаменование, его совершенно не встревожило. Он пояснил провидцам, что исполняет божественную миссию по велению Чингисхана, разговаривавшего лично с самим Тенгри. Но отбытие задерживалось. Янь-ши спросил: как он преуспеет в Шаньдуне, если рядом не будет Мухали, а большая часть провинции находится в руках сунцев, формально монгольских союзников, но и партнеров «красных курток»?[1194]
Мухали затребовал посольство из империи Сун. К нему явилась большая сунская делегация, и то, как он принимал ее, дает нам редкое представление о нем, как о человеке, а не воителе[1195]. Монголы устроили одну из популярных игр с мячом (примитивное подобие бейсбола), рассчитывая на то, что на нее придут и сунцы. Когда гости не появились на игре, Мухали пригласил к себе старшего посланника и попросил разъяснить причины этого недружественного акта. Посланник сообщил, что их не приглашали. Мухали понравился спокойно-безмятежный тон собеседника, и он благодушно сказал, что с момента прибытия эмиссары являются де-факто членами его двора и автоматически приглашены на любые события и мероприятия. Он рассмеялся, видя, как смутился посол, и провозгласил, что гость подлежит наказанию шестью бокалами вина. Естественно, бокалы были большие, вино — крепкое, и посланник уходил от Мухали в сумерках и в большом подпитии[1196].
Затем разведка донесла ценные сведения о сунском менталитете и психологии. Он узнал, что на юге Китая существует «партия мира», выступающая за возврат к выплате дани ради того, чтобы избежать, по их определению, «бессмысленной войны с цзиньцами»[1197]. С другой стороны, партия войны предупреждала о том, что главный цзиньский генерал Чжао-фан уже отправлен на фронт[1198]. Вскоре стало ясно, что сунцы практически ничего не знают о монголах и явно недооценивают их силу, исходя из отбытия Чингисхана на войну с Хорезмом[1199]. В то же время у них, очевидно, не сформировалась четкая позиция в отношении повстанцев, воюющих с цзиньцами, поскольку они якобы находятся вне сферы их влияния; сунцы могли бы использовать «красные куртки» в своих интересах, но не хотели бы давать им приют южнее Янцзы или оказывать финансовую поддержку, поскольку военные расходы и без того высокие. Оказалось, что сунцы индифферентно относятся к союзникам и совершенно не умеют манипулировать солидарными племенами или отрядами, как это делали монголы с воинством Елюя в Маньчжурии[1200]. В то же время они радушно приняли двух цзиньских изменников: командующего Ли-чжуаня, которого и боялись и подозревали в нелояльности, и генерала Янь-ши, перебежавшего год назад и предложившего платить премию за каждого убитого цзиньского воина — с чем сунцы охотно согласились[1201].
Переговоры завершились ничем; возможно, обе стороны понимали, что рано или поздно они столкнутся в Шаньдуне. Но Мухали получал удовольствие от общения, заставлял сунских посланников на равных участвовать в монгольских кутежах. Монголам нравилось наблюдать за тем, как сунцы не выдерживали состязания в выпивке, напивались вдрызг, возбужденно орали, блевали и отключались. Мухали видел в этих унизительных пьянках рациональное зерно: «Напиваясь, они становятся близкими нам по духу и похожими на нас»[1202]. Он был настроен дружески и, когда делегация отбывала, напутствовал командира эскорта: «В каждом славном городе вы должны провести несколько дней. Если там есть славные вина, напоите их; если там есть славная еда, накормите их. Надо, чтобы везде играли славные флейты и били дробь славные барабаны»