[1706]. Часть беженцев, погрузив свой скарб в ладьи у берега Черного моря, попыталась уйти на восток к мусульманам; одна из ладей, попав в шторм, затонула вместе со всеми пассажирами на борту[1707]. Люди, бежавшие по реке, оказались в лучшем положении. Воины из Галича и Волыни вернулись на Днепр, где все еще стояли их лодки и ладьи. Они отплыли в неизвестном направлении, разбив в щепки остававшиеся ладьи, чтобы ими не смогли воспользоваться монголы[1708].
В целом же можно сказать, что паника была излишней. Монголы выполнили свою миссию и не собирались никого преследовать; к тому же, их ограничивал трехлетний срок, обозначенный Чингисханом. Они опустошили несколько городов по Днепру, прибегая якобы к старому трюку: выносили вперед крест, чтобы выманить горожан[1709]. Потом они повернули на восток в сторону дома. В Руси возликовали, видя, что монголы уходят. Вообще, в русских княжествах преобладало настроение самобичевания: Бог наслал степных бесов за тяжкие грехи. Вот как отображалось это трагическое событие в Новгородской летописи: «Так за грехи наши Бог отнял у нас разум, и погибло бесчисленное множество людей… И был плач и вопль во всех городах и селах… Татары же повернули назад от реки Днепра, и мы не знаем, откуда они пришли и куда исчезли. Один только Бог знает, откуда Он привел их за наши грехи»[1710][1711]. Русь получила травму болезненную и долго не заживавшую. За какие-то месяцы погибло, по меньшей мере, 60 000 человек (примерно 1 процент населения), в том числе девять из восемнадцати князей (трое в сражении и шестеро при отходе). Выжившими в источниках упоминаются лишь Мстислав Удалой (умер в 1228 году) и Данил Волынский, тяжело раненный. Не пострадал, конечно, князь Суздальский: вследствие задержки, некомпетентности или макиавеллизма (скорее всего, именно из-за этой его особенности) он прошел в своем марше на соединение с союзниками не далее Чернигова[1712].
Джэбэ и Субэдэй, уже твердо направляясь на восток, форсировали Волгу у современного Волгограда. Леса остались позади, начались степи. Потом монголы пошли на северо-восток к Самаре и далее в земли волжских булгар. Здесь уже были редкостью города и поселения, монголам в основном попадались деревни, расположенные на берегах рек. Обработанных угодий тоже было мало, и они выглядели как маленькие оазисы. Бесплодный и монотонный ландшафт разнообразили единичные жаворонки, горлицы, тучи комаров и крапинки луговых цветов[1713].
Волжские булгары (мусульмане в отличие от куманов-шаманистов) одно время держали под контролем всю торговлю на Волге и большинство сухопутных торговых связей между Европой и Азией, но их активность стала спадать с пришествием крестоносцев и вытесняться на восток княжествами Руси. Однако и в оскудении булгары были чрезвычайно опасны. Они доказали это, устроив засаду и разгромив монгольский авангард на Самарской Луке, где Волга резко поворачивает на восток и затем на запад[1714]. Вскоре подошли с главными силами Субэдэй и Джэбэ и погнали с боями булгар на север по реке Каме (самый большой восточный приток Волги протяженностью более 1100 миль). Командовал булгарами на Самарской Луке Ильгам-хан, и, хотя они в конце концов потерпели поражение от монголов, победа над авангардом всегда доставляла им пропагандистское удовлетворение. Даже некоторые современные историки соблазнились легендой о тяжелейшем поражении монголов, которое, если бы на самом деле было таковым, могло выдвинуть Ильгама в число самых выдающихся военных гениев, правда, невоспетых. В действительности, незадача монголов на Самарской Луке не идет ни в какое сравнение с разгромом Ганибека на Днепре[1715].
Продвигаясь к Уралу, монголы нанесли поражение кипчакам (восточным куманам), а затем и канглы. И те и другие обязались платить дань и проявлять верноподданность. От булгар Джэбэ и Субэдэй пошли на юго-восток к реке Урал, а оттуда по северной стороне Каспия и Арала направились в степи к востоку от Амударьи на соединение с Чингисханом[1716].
Доклады командующих принимал лично Чингисхан, довольный и результатами, и даром — 10 000 превосходных лошадей. Особой похвалы удостоился Джэбэ, которому, видимо, великий хан и приписал основные заслуги. Субэдэй тоже был отмечен, но с меньшим энтузиазмом. По малопонятным причинам Чингисхан всегда недооценивал Субэдэя, и этого меньше всего можно было бы ожидать от человека, обладавшего уникальной способностью распознавать людей. Остается лишь предположить, что Чингисхан испытывал ревность из-за блистательных успехов Субэдэя. Как бы то ни было, Чингисхан удовлетворил его главное пожелание. Среди разгромленных половцев, булгар, канглы и других полоненных народов выявились желающие служить монголам. Полководец и предлагал сформировать из этих добровольцев, дополнив их доверенными найманами, меркитами и представителями других племен, совершенно новое воинство для охраны степей на западе вплоть до Волги. Чингисхан согласился с ним без лишних слов, и некоторые историки усматривают в этой инициативе пробный вариант тамма — версию оккупационных сил кочевников на завоеванных территориях[1717]. Степной армии Субэдэя было назначено постепенно, но на постоянной основе, завоевывать восточные степи с акцентом на земли волжских булгар.
Чингисхан собирался одарить Джэбэ новыми высокими почестями, но полководец неожиданно умер от лихорадки неизвестного типа. Некоторые авторы совершенно безосновательно предположили, что он умер от ран, полученных в битве с булгарами на Самарской Луке. Во-первых, крайне маловероятно, чтобы Джэбэ находился в авангарде в этот день, а, во-вторых, вряд ли он выдержал бы все переходы после смертельного ранения. Утверждается, что он умер у Тарбагатая, горной гряды к западу от Алтая, на границе между современным Казахстаном и Монголией — то есть в местах, расположенных на расстоянии пятисот миль от Самары[1718]. Чингисхан тяжело переживал его утрату. Субэдэй, возможно, был величайшим стратегом, но вряд ли стоит подвергать сомнению и то, что Джэбэ был «величайшим кавалерийским генералом за всю историю мира»[1719]. И через восемь веков поражает грандиозность совершенного им совместно с Субэдэем западного похода. За три года они проскакали 5500 миль — самый протяженный в истории кавалерийский рейд — одержали победу в семи крупных сражениях (обычно против превосходящих сил), в бесчисленных мелких стычках и схватках, опустошили множество городов и поселений и открыли для Чингисхана неизвестный мир Руси и Восточной Европы. Субэдэй наверняка создавал задел наперед, оставляя за собой сеть шпионов и агентов, которые обязывались информировать монголов обо всех событиях и переменах на западе.
Без сомнения, предприятие было дорогостоящее. В походе Джэбэ и Субэдэй потеряли 10 000 человек, а масштабы опустошения, разрушений и убийств, совершенных ими, были ужасающие даже по монгольским меркам[1720]. Молниеносность, мобильность и военная искусность создали монголам образ несметной, вездесущей и неодолимой орды. Арабский историк Ибн аль-Асир писал: военные достижения Джэбэ и Субэдэя в 1220–1223 годах были настолько невероятны, что последующие поколения ислама не будут признавать их как реальные исторические события[1721]. Двое монгольских полководцев, возможно, не были волками какого-либо бога, но для самих монголов они, безусловно, были гончими, готовившими ад для сошествия собственно сына Божьего — Чингисхана.
Глава 13Последние победы Чингисхана
История жизни Чингисхана и монголов иногда представляется нескончаемой чередой массовых убийств, графически отмеченных курганами из белых черепов. Конечно, это не так. И при нем, и до него существовала «степная интеллигенция», интересовавшаяся чужеземной торговлей, особенностями оседлого образа жизни, грамотой и даже абстрактным мышлением[1722]. Об этом свидетельствует хотя бы то, как бережно монголы относились к оазисам и караван-сараям, дававшим приют и путешественникам, и войскам на марше. Нам известны два типа таких стоянок. Один из них являл собой большой двор с крытым загоном для вьючных животных и отдельным жильем для путников с горницами для религиозных обрядов и медитации. Другой тип состоял из двух дворов — переднего общего и заднего, более благоустроенного — с удобными и уединенными спальнями[1723]. Монголы никогда не разрушали караван-сараи, а, напротив, старались их усовершенствовать и наилучшим образом приспособить для постоя.
Практической стороны жизни степных людей мы уже касались не раз. Теперь — о духовности. Удивительно, но обнаруживается взаимное притяжение между монголами и приверженцами суфизма в Иране. Последователи суфизма, грубо говоря, представители мистицизма в исламе, в значительной мере признавали право Чингисхана заявлять о божественном предназначении управлять миром. Они верили в то, что монголам благоволит Бог, одаривший их военными талантами и преданными соратниками; некоторые даже были склонны думать, что Чингисхан наделен божьей защитой, которой обычно удостаивались только дервиши