После опустошительного набега Чингисхана, произошедшего двумя годами ранее, Самарканд лишился былой роскоши и превратился в захолустье, в котором едва насчитывалось 25 000 жителей. Чан Чуня разместили во дворце шаха, несмотря на предостережения местного правителя, говорившего, что там небезопасно из-за возможных разбойных нападений. Ответ Чан Чуня на угрозы был по обыкновению философский: «Ни один человек не может воспротивиться своей судьбе. Более того, добро и зло сосуществуют, не причиняя вреда друг другу»[1755]. Не обращая внимания на явную неблагодарность, наместник Елюй Ахай (старший брат Елюя Тухуа, выдающегося полководца, служившего под началом Мухали в Китае), взял язвительного мудреца под свою опеку. Елюю Ахаю уже было около 70 лет, у него накопился немалый опыт «примадонны», и он мог позволить себе игнорировать несносное поведение гостя[1756]. Мало того, наместник послал Чан Чуню десять кусков парчи, которые мудрец тут же вернул обратно, сославшись на то, что не привык к роскоши. Тогда Елюй послал ему сто фунтов винограда. Невозмутимый Чан Чунь ответил, что не любит виноград, но оставляет его у себя для гостей. Тем не менее, философ согласился получать ежемесячное довольствие в виде риса, маиса, соли и растительного масла. Наместник, кидань, родившийся в богатой и знатной китайской семье, возможно, понимал всю глубину тайной неудовлетворенности и ранимости пришельца, но и знал, насколько важно для собственного благополучия потворствовать причудам этого странного объекта ханского обожания. Он был несторианским христианином и не имел ни малейших иллюзий в отношении целительных рецептов Чан Чуня.
Мудрец не вызвал большого восторга еще у одного человека — сановника Елюя Чуцая, родственника самаркандского наместника и впоследствии главного правительственного чиновника Угэдэя в Китае[1757]. Все сведения о нем были почерпнуты из слухов, и он рекомендовал философа Чингисхану, исходя из многообещающей полезности религиозного синкретизма. Поначалу он был расположен дружески по отношению к Чан Чуню, поскольку ему недоставало интеллектуального компаньона в Самарканде, но уже первая встреча его глубоко разочаровала. Выяснилось, что Чан Чунь не проявляет никакого интереса к тому, чтобы оказать влияние на Чингиса и способствовать снижению уровня жестокости в его методах управления империей; для мудреца важнее всего было обратить хана в свою религию — ограниченную и зашоренную версию даосизма, замешанного на алхимии. Во время бесед вскрылось совершеннейшее незнание Чан Чунем буддизма, что не мешало ему ex cathedra[1758] комментировать религию. Более того, Елюй Чуцай, превосходно знавший китайскую историю, поймал мудреца на элементарной лжи. Чан Чунь утверждал, что цзиньский император Ши-Цзун, с которым он познакомился в 1188 году, следуя его советам и предписаниям, полностью восстановил физические силы, а Елюй помнил, что император не выздоровел, а умер в том же году. Елюй быстро распознал, что Чан Чунь — обыкновенный шарлатан, но сановник должен был вести себя осмотрительно, видя, что Чингисхан испытывает к нему интеллектуальную любовь. Елюй говорил: «В его присутствии я всегда проявлял учтивость, хотя и был очень невысокого мнения о нем»[1759]. Когда его спросили — напишет ли он поэтический панегирик в адрес Чан Чуня, Елюй презрительно промолчал, но друзья знали, что внутренне его передергивало оттого, что кому-то в голову могла прийти такая идея. К его великому огорчению, ученики Чан Чуня распространили предположение, будто сам Елюй является мирским учеником великого мудреца. Рассказав об этом Елюю Ахаю, наместнику, Елюй Чуцай заметил: «В юности я увлекся конфуцианством, повзрослев, избрал буддизм. Зачем мне спускаться с величественных дерев в темень низин?»[1760]
Чан Чунь провел зиму 1221/22 года в Самарканде в обстановке покоя и затворничества, которую он так любил. Об этом периоде сохранилось лишь одно письменное свидетельство — о его беседе с местным астрологом о солнечном затмении, которое он видел, находясь у реки Керулен. Тем временем Лю Вэнь и его всадники обследовали дороги, ведущие в Гиндукуш, и в середине февраля 1222 года вернулись с вестями о том, что Джагатай со своей когортой привел в порядок все разрушенные дороги, мосты и лодки на этом пути. Но лишь в конце марта пришло послание от Чингисхана, подтверждавшее, что он готов встретиться с Чан Чунем, и Лю Вэнь получил известие о том, что за сопровождение китайского мудреца в Гиндукуш его вознаградят «необычайно плодородными землями»[1761]. Вдруг Джагатай потребовал, чтобы Чан Чунь нанес ему визит, но даос отказался, приведя довольно эксцентричные основания: южнее Амударьи якобы нет овощей и риса.
Уже цвел миндаль, которым особенно славен Самарканд, когда экспедиция наконец отправилась в путь. К отряду примкнули Чинкай и наместник Елюй Ахай, вызвавшийся быть переводчиком во время встречи с Чингисханом. Судя по всему, Чингис действительно придавал невероятно большое значение приезду китайского мудреца: он даже отправил своего фаворита Боорчу и элитную фалангу стражи для того, чтобы провести кавалькаду Чан Чуня через тяжелый перевал между Карши и Термезом. Экспедиция вышла из Самарканда 28 апреля, в Карши повстречала Боорчу, два дня потратила на то, чтобы преодолеть перевал, затем по берегу горной речки добралась до Амударьи и на восьмой день переправилась на противоположную сторону. Боорчу пришлось отвлечься на укрощение банды, угрожавшей отряду, но Чан Чунь и его свита продолжали безостановочно идти и прибыли в лагерь Чингисхана в Парване, расположенном севернее Кабула, 15 мая 1222 года[1762].
Чан Чунь сразу же явился к Чингисхану, явно ублаготворенному и не скупившемуся на восхваления: он воспринимал дальний и трудный переход даоса как комплимент и признание своей исключительности[1763]. Понравился великому хану и ответ патриарха: все это, дескать, исполнено по воле Неба. Не скрывая нетерпения, великий хан попросил раскрыть секрет эликсира жизни. Чан Чунь на это ответил, что ему известны некоторые способы продления жизни, но он в точности знает, что не существует эликсиров ни долголетия, ни тем более бессмертия или достижения продолжительности жизни по примеру Мафусаила. Удовлетворившись искренностью ответа — так, по крайней мере, он сказал, — Чингисхан повелел поставить для Чан Чуня специальный шатер на восточной стороне собственной царской юрты. Потом он провел консультации с Чинкаем по поводу того, как обращаться к уважаемому гостю, и пришел к выводу, что лучше всего величать его «Святым Духом» как некое бессмертное существо, которому уготовано вознестись на Небеса «птицей или на птице»[1764].
Чингисхан наметил 24 июня расспросить Чан Чуня о «Пути»[1765].
Однако жара вскоре вынудила Чингисхана и его гостей переместиться еще дальше в горы. Незамедлительных действий потребовала и внезапная вспышка партизанской активности; в результате очередная встреча могла состояться лишь 5 ноября. Обретя четырехмесячные «каникулы», Чан Чунь сообщил, что предпочел бы провести их в более комфортных условиях Самарканда. Чингис вначале возразил, предупредив, что эта поездка для старика будет слишком тяжкой, но потом согласился. Чан Чунь выехал 27 мая и прибыл в Самарканд 15 июня, где ему все-таки пришлось встретиться с Джагатаем. Через три месяца, 13 сентября, он отправился в обратный путь, на этот раз избрав другой маршрут, чтобы увидеть руины Балха[1766]. Он вернулся в лагерь Чингисхана 28 сентября и сразу уже пожаловался на нехватку еды в Самарканде. Ему предложили постоянно трапезничать вместе с ханом, но Чан Чунь отказался, заявив: «Я человек гор, и мне покойнее в уединении». Сомнительно, чтобы Чингисхан стерпел подобную дерзость от кого-либо во всем мире, но в данном случае он промолчал и распорядился послать философу достаточное количество вин, винограда, фруктов и зелени. Но великий хан решил приблизить дату следующего рандеву и перенес ее с 5 ноября на 1 октября[1767].
В исторической встрече участвовали шесть человек: Чингис, Чинкай, Лю Вэнь, Чань Чунь, Елюй Ахай (перелагавший высказывания мудреца на монгольский язык) и официальный переводчик. По общему мнению, она была успешной, Чингисхан громко и убежденно превозносил Чань Чуня, назначив очередные «семинары» на 25 и 29 октября[1768].
Лекция Чань Чуня состояла из шести основных тем. Первый и самый главный тезис: дао — первооснова всего сущего — Земли, Солнца, Луны и даже Неба, но познание величия Неба еще не означает познания величия Дао[1769]. Далее: человек — вторичное явление, творение Неба и Земли, которые, в свою очередь, являются созданием Дао. Третий момент: он изложил довольно путаную квазиманихейскую идею о том, что первобытный человек утерял «священный огонь»[1770] — путаную, поскольку при других обстоятельствах он восхвалял первобытного человека. Четвертая тема фактически повторяла философию стоиков: он призывал к отказу от всех чувственных и плотских удовольствий. Пятый, но не менее важный постулат: две стихии — «ян» (огонь, мужское начало) и «инь» (вода, женское начало) — взаимопроникают в «едином целом». И наконец, в соответствии с его учением, самосовершенствование заключается в том, чтобы развивать ту часть человеческой природы, которая принадлежит Небу, и обуздывать чувства и занятия, относящиеся к Земле (секс, охота, возлияния, азартные игры и так далее). За «мудрость» Чингисхан удостоил Чан Чуня титула «дух бессмертный» и назначил духовным владыкой всей Монгольской империи